Рабочий ангел
Он был советским человеком, но так и не стал советским поэтом. Реалии времени в его стихах, мистическим образом взаимодействуя с лучшими образцами русской и мировой поэзии, на выходе оборачивались неподвластным социальной конъюнктуре, божественным "заветным числом", которое Тарковский искал в любви, в страдании, в звёздном куполе, раздвигаемом над ночной землей "рабочим ангелом", в природе и в самом себе, как в неотъемлемой (человеческой) частице этого числа. Он воспринимал бытие, как жизнь в союзе с истиной, пусть даже эта истина была настерпимо горька. По количеству несчастий, переживаний и неустройств жизнь Тарковского напоминала жизнь библейского Иова. Наверное поэтому темы смерти, беды, не приносящей счастья любви, трагической размолвки с окружающим миром звучали уже в его ранних произведениях. В стихотворении "Рукопись" он точно выразил свое мироощущение: "Я тот, кто жил во времена мои. Но не был мной".
Тарковский стоически переносил удары судьбы: позднее (когда многие поэты уже почивают на лаврах) признание; фронтовое ранение, в результате которого он, бывший в молодости, по воспоминаниям современниц, "неправдоподобно красивым", большую часть жизни прожил инвалидом; многолетнюю "ссылку" на "галеру" переводов; включение вместе с Ахматовой и Зощенко (спасибо, что не в первом ряду) в проскрипционный список знаменитого постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград"; несправедливые обвинения "идейных" критиков в "книжности и формализме" его поэзии; и - под занавес - вынужденную разлуку с сыном - гениальным режиссёром Андреем Тарковским, оставшимся на Западе из-за невозможности работать на Родине. Ранняя смерть сына (1986 год, Париж) потрясла поэта.
При этом нельзя сказать, что власть как-то особенно преследовала Арсения Тарковского. Он был достойным сыном своего времени. Призванный негодным к строевой службе, добился отправки на фронт, храбро воевал, был награжден орденами, сочинил знаменитую "Гвардейскую застольную" : "Тост наш за Сталина, тост наш за партию, тост наш за знамя побед!" Но внутренний (и наследственный) аристократизм, чёткое понимание "геометрии мира", в котором ему выпало жить и творить, а также своего места в русской поэзии не позволяли Тарковскому суетиться, хлопотать о публикациях, обижаться на многолетнее замалчивание. Он, как советовал Булгаков устами Воланда (кстати, Тарковский в двадцатых годах сотрудничал с легендарным "Гудком") просто жил, писал стихи, ничего ни у кого не просил и в конце концов дождался момента, когда" сами пришли и всё дали".
Место Тарковского в русской поэзии двадцатого века рядом с Цветаевой, Ахматовой, Ходасевичем, Мандельштамом, Пастернаком, Заболоцким. Цветаева его любила, посвятила Тарковскому ответное на его "Стол накрыт на шестерых" горькое стихотворение: "Всё повторяю первый стих, и все переправляю слово: "Я стол накрыл на шестерых. Ты одного забыл - седьмого". Ахматова написала восторженную рецензию на его первый сборник, их связывала многолетняя дружба. Ученик Ахматовой Иосиф Бродский относился к Тарковскому, по свидетельству современников, "прохладно". Возможно, потому, что медитативный, завораживающий стиль, ставший для Бродского "фирменным" (сотни стихотворений на одной интонации), Тарковский (прежде Бродского) мастерски опробовал в стихотворении "Я в детстве заболел от голода и страха": "Корку с губ сдеру - и губы облизну; запомнил прохладный и солоноватый вкус. А всё иду, а всё иду, иду..." Для Тарковского это был мимолетный эскиз в геометрии его поэтического мира, для Бродского - открытие, система и многолетняя практика.
Государственная премия СССР по литературе была присуждена Арсению Тарковскому в 1989 году. Он не стал её ждать - умер на несколько месяцев раньше.
Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции