Простить не значит забыть: как возвращались в СССР люди, обвинявшиеся в сотрудничестве с нацистами

70 лет назад, осенью 1955 года, с официальным визитом прибыл в Москву канцлер ФРГ Конрад Аденауэр. Были восстановлены дипломатические отношения, и на родину отправились десятки тысяч немецких военнопленных. Вместе с ними из лагерей были отпущены и граждане СССР, обвинявшиеся в сотрудничестве с нацистами.

Конрад Аденауэр, руководитель Германии — страны, с которой мы воевали, во время гитлеровского режима не раз арестовывался гестапо, сидел в тюрьме, но остался в живых. Он был очень по пулярен в народе, считается отцом «немецкого экономического чуда». Аденауэр во многом способствовал осознанию немецким народом чувства исторической вины за совершенные нацистами преступления. Именно от этого чувства решительно пытаются избавить немцев последние руководители ФРГ — Шольц и Мерц. Другом СССР немецкий канцлер не был, коммунистическую идеологию отрицал, но можно говорить, что в большей степени именно при нем была заложена опирающаяся на экономику система отношений СССР (и России) с самой влиятельной страной Европы. Сегодня эти отношения рушатся не по нашей вине.

Хрущев и Аденауэр вместе решили и болезненную проблему: из советских лагерей и тюрем в ГДР и ФРГ уехали тысячи немецких военнопленных. Милосердие было проявлено и к тем гражданам СССР, кого считали пособниками нацистов. Я не случайно написал «кого считали». Большинство из тех, кто отбывал срок, были предатели, запятнавшие себя. Но среди осужденных были и жертвы подозрительности, воцарившейся в советском обществе после войны. В рамках амнистии 1955–1956 годов почти все осужденные были освобождены. Если дела находились в стадии рассмотрения, то они были прекращены. Те из изменников, кто отбывал сроки более 10 лет, получали амнистию на половину приговора. Всего к ноябрю 56-го на свободу вышли 107 979 человек. Надо признать, что в свое время многих из этих людей осудили за сам факт участия в тех или иных подразделениях вермахта, СС, администрации оккупационных властей — у суда было мало свидетельских показаний. Люди выходили на свободу, многие возвращались к себе домой, заводили семьи. Некоторые даже сделали карьеру, становились «ветеранами войны», пользовались всеми положенными льготами, выступали с лекциями перед школьниками. Так что далеко не всех справедливое наказание настигало через много лет.

О судьбах некоторых из тех, кто сидел в лагерях и был амнистирован в те годы, не отбыв и половину своего срока, я хочу рассказать, опираясь на ранее неизвестные архивные документы.

В 2005 году мой добрый знакомый, режиссер Владимир Фатьянов, снял фильм «Последний бой майора Пугачева» по рассказу Варлама Шаламова. Автором сценария стал известный мифотворец Эдуард Володарский. История побега из колымского лагеря и гибели 12 заключенных, в прошлом офицеров, незаконно осужденных сталинским режимом, не могла не тронуть сердце зрителя. В главной роли снялся обладающий мужественной харизмой Игорь Лифанов, что придало фильму еще большую достоверность.

Рассказ Шаламова — художественное произведение, а как было все на самом деле? Попытался выяснить, тем более что, в отличие от мифических побегов, этот на самом деле имел место. Прежде всего стало понятно, что лагерь на Колыме мог стать местом заключения только за особо тяжкие преступления — служба в обозах вермахта, санитаром в нацистском лагере или на полевой кухне таковыми не могли являться. Попросил коллег — магаданских журналистов — помочь с архивными материалами. Выяснилось, что действительно бежали 12 человек, предварительно задушив вахтенного караульного. Магаданский писатель Александр Бирюков разыскал все данные об этой истории в местных архивах МВД. Группа хорошо вооружилась: в их распоряжении оказались пулемет, 7 автоматов, 3 винтовки, 3 нагана, бинокль, компас. В судебных протоколах эти люди проходят как «группа Тонконогова».

Сам главарь никаким майором, разумеется, не был. Еще до войны он был дважды осужден по уголовным статьям, с приходом немцев пошел добровольно служить в полицию. При этом он не был простым охранником на складе, а участвовал в расстрелах, карательных операциях. Именно за это и получил после войны 25 лет лагерей как особо опасный преступник. Остальные участники группы — ярые украинские националисты-оуновцы, осужденные за измену Родине.

Обладая сильным характером, Тонконогов вошел в доверие к начальству, в его бараке имелся даже патефон. Определенным авторитетом он пользовался и среди уголовников. В группу беглецов также вошли несколько власовцев и шестерок из числа обслуги. Когда один из этих людей в ходе перестрелки был ранен, Тонконогов хладнокровно пристрелил его, чтобы не мешал. Остальным далеко уйти не удалось. Большинство бандитов убили в перестрелках, были захвачены только двое беглецов. Смертная казнь в то время была отменена, и они получили довесок к своим срокам. Один из них, в прошлом старший лейтенант Солдатов, попал в лагерь за то, что в 1944 году в пьяном угаре застрелил милиционера. Его приговорили к расстрелу, заменили на 20 лет, а на свободу он вышел, отсидев десять лет. Остается предположить, что милосердие к этому человеку было проявлено за то, что он единственный из бежавших сдался сам.

В 1955 году всем пассивным пособникам нацистов была объявлена амнистия, в том числе тем, кто остался за границей. Этим людям возвратили все гражданские права. Леонид Самутин, бывший офицер власовской армии, человек, не лишенный литературного таланта, написал после выхода из лагеря книгу своих воспоминаний. В плен он попал офицером, добровольно служил в Русской освободительной армии под началом генерала Власова, занимался вопросами пропаганды. После войны был передан англичанами советским следственным органам.

Самутин пишет: «Мы все ждали «пыточного следствия», не сомневались, что нас будут избивать не только следователи, но и специально обученные и натренированные дюжие молодцы с засученными рукавами…» Самутин даже запомнил фамилию следователя Смерша, особого отдела 5-й ударной армии, стоявшей на севере Германии: «Галицкий умело поворачивал мои признания в сторону, нужную ему и отягчавшую мое положение. Но делал он это в форме, которая тем не менее не вызывала у меня чувство ущемленной справедливости, так как все-таки я был действительно преступник, что уж там говорить. Но беседовал со мной капитан на человеческом языке, стараясь добираться только до фактической сути событий, не пытался давать фактам и действиям собственной эмоциональной оценки. Иногда, желая, очевидно, дать мне, да и себе, возможность отдохнуть, Галицкий заводил и разговоры общего характера. Во время одного я спросил, почему не слышу от него никаких ругательных и оскорбительных оценок моего поведения во время войны, моей измены и службы у немцев. Он ответил: «Это не входит в круг моих обязанностей. Мое дело — добыть от вас сведения фактического характера. А как я сам отношусь ко всему вашему поведению — это мое личное дело, к следствию не касающееся. Конечно, вы понимаете, одобрять ваше поведение и восхищаться им у меня оснований нет, но, повторяю, это к следствию не относится».

Сам Самутин через много лет признался, что не все детали своей службы на немцев он раскрыл на следствии и приговор военного трибунала воспринял с определенным облегчением. Поисками нацистских преступников довольно долго после войны занимался КГБ, его подразделения по всей стране. Некоторых из побывавших в плену и служивших нацистам наказание настигало не сразу. Драматично сложилась судьба историка античности, сотрудника московского музея Льва Ельницкого после возвращения из плена. Все послевоенные годы НКВД, КГБ, Военная прокуратура продолжали изучать судьбы и биографии тех, кто побывал в плену или оказался на оккупированной территории. И если первую фильтрацию Ельницкий прошел успешно, не был арестован и восстановился на работе, то позже за ним пришли. Вероятно, у следственных органов появились подробности его пребывания в плену, и в 1950 году он был арестован и осужден на 25 лет. В районе Воркуты Ельницкий провел 6 лет, был освобожден по амнистии, но не реабилитирован. На всю оставшуюся жизнь у него и его близких осталась обида.

Лев Андреевич написал искреннюю книгу о своей жизни, а точнее, это даже три книги, изданные его близкими несколько лет назад. Здесь он признался, что, находясь в народном ополчении под Москвой и не провоевав ни одного дня, в первой же стычке по собственной воле сдался немцам. При этом уговаривал сделать то же самое товарища по окружению. Положенную ему винтовку с патронами Ельницкий сдал еще раньше под расписку хозяйственнику своего подразделения, устав ее таскать за спиной. Книга, которую Лев Ельницкий писал в 1960-е годы без особой надежды на публикацию, лучше всяких протоколов Смерша объясняет, за что давали такие большие сроки и почему человека, который не состоял во власовской армии и не стрелял в своих, отправили на 25 лет в лагеря.

С первых дней плена Ельницкий служил нашему противнику. Работал санитаром, переводчиком, а в конце 1941 года, подписав определенные обязательства, в том числе клятву на верность Гитлеру, стал хиви (нем. hilfswilliger — желающий помочь, добровольный помощник. — «ВМ»). Режим его службы был достаточно свободным: он жил рядом с немцами, а не в лагерном бараке, у него хватало времени и настроения писать стихи. Питание тоже было нормальным, он получал табак и соответствующее обмундирование, а значит, никак не мог умереть от голода, холода или болезней. Ельницкий вечерами слушал танго в доме, где квартировал, пил самогонку, ходил в гости в соседнее село, где крутил роман с местной жительницей.

Попав в столицу Германии, посетил Берлинскую оперу, воспылал чувствами к немецкой девушке Рут и не был отвергнут. Вспоминая об общении с немецкими офицерами, не раз употреблял фразу: «Я прищелкнул каблуком и ретировался». Описываемые события происходили зимой 1941 года. Именно эти месяцы и начало 1942 года стали самыми страшными для 3,5 миллиона советских граждан, оказавшихся в плену. Большая часть из них погибли в муках от холода, голода и болезней, были расстреляны или публично повешены. А перед этим они грызли кору на деревьях, жевали траву, питались червяками, гнилой капустой, а иногда ели собственных мертвецов. В воспоминаниях Ельницкого есть и другие примечательные высказывания. «Стоявший рядом Рамляу (фельдфебель вермахта. — «ВМ») вдруг спросил меня:

— Ельницкий, а могли бы вы кого-нибудь убить?

— Да, — ответил я. — Есть один человек, которого я убил бы собственными руками, — Сталин… — сказал я и сам испугался, что произнес это имя. Ей-богу, я был совершенно искренен в этот момент». В искренности Ельницкого при разговоре с фашистским офицером можно не сомневаться, вот сцена из другого разговора с немецким офицером, где подобострастие Ельницкого удивило даже его собеседника.

«Да, — подумал я, — видимо, ты не нацист и не политик, раз так разговариваешь с военнопленными…» Я отдал ему честь, прищелкнув по немецкой манере каблуком.

— Вас тут муштруют?

— О нет — это я сам пытаюсь подражать, — улыбнулся я и в ответ получил такую же улыбку…

«Господи, — подумал я, — если бы не война, сколько интересных встреч и самых задушевных собеседников можно было бы мне найти среди немцев».

Если судить по воспоминаниям Ельницкого, то отношение немецкого командования к нему было весьма благожелательным. При этом он забывает упомянуть о том, что это было отношение к военнопленному, знающему немецкий язык, добровольно сдавшемуся в плен и служившему в РККА не командиром или комиссаром, а санитаром. Ельницкий пользовался определенным доверием оккупантов, имел свободный режим передвижения, ему доверяли. При этом положении он мог много раз сбежать к партизанам, остаться на территории, которую покидали немцы, но ни разу не воспользовался такой возможностью.

Искренне сочувствую драматической судьбе ученого историка. Но надо понимать и общие настроения послевоенных лет, когда любой военнопленный считался предателем, а уж те, кто служил немцам, вернувшись на Родину, нередко заканчивали жизнь на эшафоте. Наверняка рядом с Львом Андреевичем в послевоенной Москве жили и работали фронтовики, прошедшие все пекло войны, инвалиды, потерявшие в боях здоровье, вдовы и матери геройски погибших солдат и офицеров. Подумайте сами о том, как они могли относиться к человеку, который добровольно сдался в плен при первой же встрече с противником и впоследствии добросовестно служил нацистам до 1945 года?

В суровом осуждении Ельницкого на 25 лет, вероятно, сыграло роль и то, что он не принял советскую власть. Ему не нравилось устройство общества, в котором он жил, зато он с большим уважением относился к порядкам нацистской Германии, хотя и понимал, что они враги. Судя по некоторым глухим намекам из мемуаров, отредактированным его близкими после смерти автора, вернувшись из плена, он поддерживал контакты, вращался в кругу людей, идеологически близких себе, дружил с теми, кто высказывался против существующих порядков. В руках у следователей оказались стихи, которые он писал, а также литературные произведения его друзей. В этих трудах они прочли то, что в те годы называлось «антисоветскими настроениями».

Допрашивавшие его сотрудники НКВД понимали, что имеют дело не только с военнопленным, который работал с нацистами, но и с человеком, идеологически им чуждым. В конечном счете он именно за это и получил чудовищные 25 лет. Но отсидел гораздо меньше, и такое происходило со многими. Родина его простила, он ее — нет. Тем из военнопленных, кто, как Ельницкий, был осужден не в 1945-м, а гораздо позже, можно сказать, повезло. После 1953 года началось значительное изменение режима содержания в лагерях в сторону улучшения. Затем последовали амнистии.

Несмотря на то что его срок протекал в Магадане, в Воркуте, и, бывало, приходилось заниматься физическим трудом, его мучения в большей степени носили моральный характер. Ельницкий получал из дома почту и посылки, приспособился к неволе, писал стихи, даже заводил романы. Большую часть положенного ему срока работал медиком в лагерных пунктах, на кухне, что позволяло ему отлично, по лагерным меркам, питаться. Все это вещи невиданные для зэка солженицынских времен.

Три книги воспоминаний Ельницкого не могли бы появиться в печати в то время, когда он вышел из лагеря. Он написал свои воспоминания в 1960–1970-е годы и спрятал их в стол. И дело совсем не в цензурных соображениях, как сказано в предисловии. Убежден, что позиция автора, честно служившего нацистам, не была бы в те годы принята ни его коллегами, ни даже самыми близкими людьми.

После освобождения из лагеря Ельницкий получил возможность работать по специальности, хотя в плане должностей, научных степеней карьера не сложилась. Так бывает не только у отсидевших. Еще до войны, несмотря на протекцию, он бросил учиться в институте. Без высшего образования попасть на работу в научные учреждения ни тогда, ни сейчас было невозможно. Но он стал автором более 150 научных работ. В том числе четырех больших монографий, изданных такими солидными издательствами, как «Наука» и Географгиз. Его перу принадлежат статьи в Большой советской энциклопедии, Советской исторической энциклопедии, Детской энциклопедии. Википедия называет Льва Андреевича «видным исследователем античности, специалистом в области истории и географии Древнего Причерноморья, этрусологии и раннего Рима». Разумеется, что-то в жизни не сбылось, что-то не напечатали. Но так бывает у любого ученого. При этом жаловаться на притеснения властей, их мстительность совсем несправедливо. Да и кощунственно перед памятью людей, погибших на той войне от рук «друзей» Ельницкого.

Об авторе

Рафаэль Гусейнов — российский журналист. Лауреат премии «Золотое перо» Союза журналистов России, лауреат Премии Артема Боровика. Заслуженный работник культуры России.