Александр Кабаков: Наш воздух — это постмодерн

Автор книг «Невозвращенец», «Последний герой», «Все поправимо», «Московские сказки» и многих других недавно стал лауреатом премии «Большая книга», вскоре выходит новый сборник его рассказов, а к весне ожидается роман о власти.

Александр Абрамович признался «ВМ» в своей старомодности — однако доказать ее не сумел, будучи писателем, отлично чувствующим пульс дня.

Вы любите говорить, что вы старомодный. Но в этом сборнике кажется современным все — темы, герои, пусть им не меньше полтинника.

Старомодный — не значит «не обращающий внимания на моду», а принципиально не следующий ей. Следующий другой, своей моде. Во-первых, я не левых убеждений, более того, я выраженно правых убеждений. Сейчас все современные писатели — левые, левее только стенка. Во-вторых, я не люблю изображать зло.

А современные писатели сделали изображение абсолютного зла — как это модно говорить — трендом. Изображение зла как основной стороны человеческой жизни мне несвойственно. Если я изображаю дурное, то оно мирное, бытовое, которое присуще нам всем, а не распоясавшимся злодеям внутри нас. И наконец, я формально старомоден: я считаю, что писать надо просто и точно. А сейчас одни пишут просто и неточно, а другие непросто, очень ветвисто и тоже неточно. Видите, я старомоден в полном неприятии современного... всего.

Злом занимается не только литература, но и кино... Человек, который не желает интересоваться абсолютным злом, сегодня автоматически становится старомодным?

В том-то и дело. Многие просто отталкиваются от современной культуры, потому что не хотят про это. Я глубоко убежден: средний читатель про это не хочет читать. Те, кого Солженицын когда-то назвал образованщиной, то, что осталось от так называемой советской интеллигенции и то, что самовоспроизводится, те молодые люди, которые воспроизводят своих родителей.

Хорошо это или плохо, что воспроизводят родителей — вот вопрос!

Как сказать… Я ретроград, консерватор, мракобес. По мне, так хорошо бы, чтобы не так быстро все менялось. Для социума — не заметил я, чтобы новое поколение так уж улучшило общественную ситуацию.

Стараются.

Как они стараются? Ходят толпами? Надо понять, для чего они стараются.

Один рассказ из вашей новой книги — «Убежище» — выразил актуальную тенденцию: вроде успешный человек мечтает сбежать из гущи жизни, спрятаться. «Достало все». Персонаж выбрал монастырь. Вы направили героя в церковь сознательно?

Не монастырь, просто комнатка при церкви, где живет сторож. Монастырь… До монастыря дожить надо. Монастырь не убежище, в него идут Богу служить, а не прятаться.

А тут — двор метешь, и все.

У каждого человека возникает желание спрятаться. Плюнуть на все и уйти. Навело меня на эту мысль то, что я живу в Павловской слободе, в двухстах метрах от большого храма XVIII века. Настоятель — деятельный человек, бывший художник в миру, строитель, как теперь все церковные деятели. 12 лет назад храм был запущен, купола стояли без крестов… За эти годы настоятель все сделал. Храм как будто всегда был такой — намоленный. И вокруг церкви стало много людей, работников. Как-то раз я увидел там мужика… Явно не из простых.

Не то чтобы большая печать интеллигентности, но очевидно, что он очень старается работать, а делать этого не умеет, привык к прислуге. И вот — со всем народом таскает балки…

Сегодня писатель вообще не думать и не слышать ничего про власть может?

Нет, не может. Не потому, что власть вмешивается в мою жизнь — нет, слава богу, не вмешивается. Более того — мне дали премию правительства РФ. Указано, что за «Последнего героя» — самый издевательский по отношению к власти роман. Ничего мне власть дурного не сделала. Но вокруг… Даже если бы я, как мой герой, поселился в комнатке при церкви, я не смог бы не слышать того, что говорится. Никуда от этого не деться.

В новом романе, который я только что отдал в издательство, много про власть и про общественную жизнь — но в пародийном, фантастическом духе. Там действие происходит в России, про которую один персонаж говорит: «Какая страна, какая страна… Россия, разве другие есть?» И еще — что Россией управляют два человека. Название вроде бы уже окончательное. «Старик и ангел».

Если считать, что все общество — потенциальные читатели, то как, на какие категории вы его делите? «Образованцы»… Кто еще?

Молодежь, та, которая бросается в глаза, — тусовочно-клубная. Образованцы среднего возраста. И еще — совсем темные, но их я не знаю совсем. Темные и агрессивные… Агрессивные в своих убеждениях, в позиции. Те, которые, услышав по телевизору симфоническую музыку, выключают его с ругательством. Не просто, а с ругательством! «Какие идиоты это слушают?» Я не большой любитель глубоко копаться во зле. Я пишу о таких, как я, для таких, как я.

Мой читатель стареет вместе со мной — ну и нормально. Видите, действительно старомоден… Единственное, в чем я следую тенденциям, — во внешности. Старого стилягу не переделаешь.

Как поживает ваш личный постмодерн?

Видите ли… Постмодерн ломает все настоящее и превращает его в игрушки. У нас сломалась советская действительность — то, что мне, прожившему уже больше 20 лет при новом времени, до сих пор представляется как нечто настоящее. Ужасное, кошмарное, но настоящее. Но вместо него возникло нечто, что представляется временным, до сих пор новым. Я все еще большую часть жизни прожил при советской власти. Чтобы обе части сравнялись, мне надо дожить до 90 лет. Я ненавижу советскую систему и вообще всякую левизну. Но это то, что существовало неподдельно, а нынешнее представляется такими играми. Поэтому у нас такой постмодерн — на пустом месте. В игру превращается нечто несуществующее.

Но вы сами признавались, что много постмодернистских приемов используете…

Нельзя сказать «я решил писать в постмодернистском духе». Нельзя решить жить в 2013 году. Постмодернизм — это воздух. Самые отчаянные и твердокаменные реалисты сейчас — все равно постмодернисты. Так что я самый настоящий постмодернист. Когда-то я придумал для себя определение — романтический постмодернист. Да, наверное. В моих сочинениях присутствуют все приметы жанровой литературы. Добро со страшной силой побеждает зло. У меня никогда не гибнет главный герой. И вообще все хорошо. Все очень нехорошо, но… хорошо. Чем меня и попрекают, почему серьезные критики и называют меня беллетристом. До писателя не дослужился еще. Ну, ради бога.

Нежное счастье «Ночи пути»

В книгу, что вскоре появится в продаже, входит литературная мистификация Александра Кабакова — повести якобы американской писательницы Сандры Лайн, которой на самом деле и является сам писатель. «ВМ» публикует отрывок из повести «Ночь пути».

Кончились деньги, отпуск за свой счет тоже, поскольку никакого счета не осталось. Когда он заикнулся, что у них в третьей комнате, может быть, поселится его ленинградская приятельница, в ближайшем будущем жена, мама устроила такое, что его трясло неделю и была одышка. А потом просто сказала: «Я — ответственный квартиросъемщик. Мне партия дала эту квартиру не за красивые глаза. И уличную девку я здесь не пропишу».

От «уличной девки» он опять стал задыхаться, а мама вызвала к себе кардиологическую «скорую» из специальной большевистской поликлиники. Уходя, врачиха пробормотала «Мне бы такую кардиограмму».

Тогда он уволился из института и пошел в носильщики.

И опять настало счастье. Денег сделалось достаточно, чтобы раз в неделю ездить в Ленинград купейным, двенадцать пятьдесят, день гулять, потом поужинать — и вдвоем в Москву, ночь в эсвэ — как в раю! Эсвэ стоил по двадцать пять билет. Потом она проводила день в Ленинке по своим аспирантским делам и возвращалась, обязательно в купейном (...) А сам шел таскать чемоданы, покачиваясь после ночи бессонного пути... Итого получалось семьдесят пять на всю дорогу плюс рублей тридцать на «Норд» или «Баку». А он работал как заведенный, как будто не под шестьдесят ему было (...) И раз в неделю, иногда в две, они запирались в двухместном купе. Если ктонибудь увидал бы там этих любовников, не поверил бы глазам. Никаких припадков страсти — он ложился на спину, а она массировала ему брюшину — к ночи разыгрывалась язва... Потом спали, сцепившись руками через проход между полками. Ночью он просыпался, смотрел на станционный свет, волнами пролетающий мимо окна, молился, как умел, чтобы эта ночь была всегда... Боже, если ты есть любовь, то уж не такая ли ты любовь? Года через четыре я ехал в Ленинград дневным поездом.

Стоял в коридоре, смотрел в окно. Где-то, не доезжая до Бологого, за окном медленно поплыло странное человеческое поселение (...) И два человека несут куда-то ребристую чугунную секцию отопительного радиатора. Им очень тяжело. Один маленький, свободно болтающийся в ватнике детским телом, на затылке узелок светлых волос вылезает изпод серой солдатской ушанки, идет спиной вперед. Другой высокий, согнувшийся в три погибели... старается взяться ближе к середине, чтобы на него приходился больший вес... Я узнал его. Я узнал их.

Победа любви иногда выглядит удивительно некрасиво.

— Ремонтно-восстановительный поезд, — сказал в пространство попутчик, стоявший у соседнего окна. — Всякий сброд на работу берут и крышу дают. Но живут же люди — ужас...

— Эти двое, — возразил я, — они счастливы. Я точно знаю.

Можете им позавидовать.

Пассажир посмотрел на меня, явно приняв за сумасшедшего. Вероятно, я и был тогда немного сумасшедший. И сейчас хотя бы капля сумасшествия сохранилась, надеюсь, во мне. Иначе жить уже не имеет никакого смысла.