Александр Ширвиндт: Я умный и грустный

[i]Его не надо представлять. Его надо слушать, видеть и обонять. Потому что худрук Театра сатиры, самый знаменитый шоумен страны АЛЕКСАНДР ШИРВИНДТ – человек-оркестр, к тому же благоухающий дорогим табаком и отлично смотрящийся за старинным столом своего солидного кабинета. Когда он говорит – остальные замолкают. За исключением муз. Но с ними, похоже, Александр Анатольевич уже давно по-свойски договорился… А недавно, вы не поверите, мастер дошутился до семидесятилетия…[/i][b]– Александр Анатольевич, вы со всеми на «ты». И с Путиным тоже?[/b]– Ну с Путиным мы не так регулярно встречаемся. А если серьезно – то в этом моя жизненная позиция. Я с жизнью в товарищеских отношениях. На «ты» – значит, приветствую естественность, искренность общения. Это не панибратство, а… товарищество. Потом… я все-таки немолодой уже человек. И помню, у нас была хорошая партийная традиция – коммунисты все называли друг друга по отчеству, и при этом на «ты». «Григорьич, как ты вчера?» Или: «Ну ты даешь, Леонидыч!» Очевидно, это у меня эмбриональная память от времени застоя.[b]– Но в партийном членстве вас не заподозришь…[/b]– И правильно. Я никакой не член. Были какие-то попытки, и, слава богу, не получилось.[b]– Сколько лет назад вы пришли в Театр сатиры?[/b]– ([i]Вздыхает[/i].) Сейчас скажу... Пришел сюда после Театра на Бронной, где я был три с половиной года… А туда – из «Ленкома», когда Эфроса разогнали. И мы, человек десять, такой вереницей, ушли вместе с ним на Бронную. И я там работал четыре сезона. А потом переманили меня сюда провокаторы – Захаров, Миронов и Державин, к которым впоследствии подключился Плучек. Они-то меня и затащили на Триумфальную площадь. Тогда Гафт в очередной раз уходил в «Современник», и меня ввели на графа Альмавиву. Это было… Ой! 34 года назад. Скоро юбилей.[b]– Кстати, вы смотрели телеверсию «Безумного дня» с Киркоровым-Альмавивой?[/b]– Да, он мне ее приносил. Филя такой смешной. Я его, кстати, очень люблю. И вся эта история с вашим братом… ([i]Морщится[/i].)[b]– То есть с нашей сестрой…[/b]– Ну не важно… Это такая провокация… Я-то физиологически вижу, что это такое было.[b]– Вы что, там, в Ростове, со свечкой стояли?[/b]– Нет, я умозрительно понимаю, что это такое. При его архипопулярности и архитрудоспособности… Человек все-таки как-никак живое существо и иногда теряет контроль и самообладание – если его дергать за все места, бомбить вопросами. Ваша огромная армия второй древнейшей – она же не однолика… Есть там субъекты, которых нельзя не послать. Я это знаю по себе.[b]– Даже девушку, Александр Анатольевич?[/b]– Ну женщины тоже бывают страшные – глупые, цепкие, нахальные, не в материале. Все что угодно бывает.[b]– Значит, вы на его стороне?[/b]– Просто я считаю,что профессиональные отношения должны быть более-менее интеллигентными… А эти пираньи пера – страшная особь. И они очень мешают вашему клану, в котором все перемешаны, не поймешь, кто есть кто. Так что приходится осторожничать… А что касается Фигаро… Он получился смешной. Кстати, год назад Филя признался мне, что не раз смотрел пленки нашего «Фигаро» и постарается сыграть что-нибудь в моем образе. А ведь когда у нас шел «Безумный день», ему было лет двадцать, наверное… Это была его задумка. Получилась, конечно, вампука абсолютная. Нет, это несерьезно. И дело не в том, что нет Фигаро; сама стилистика непонятна. Надо это делать хулиганским образом, парадоксально или серьезно. А получилось ни то ни се. Какая-то провинциальная полуоперетта. В общем, несимпатично, необаятельно. Но трогательно другое. Когда он уже снималcя, зашел в театр и попросился ввестись в «Фигаро» – сыграть графа в спектакле. Оказывается, это была его мечта. Я сказал: «Филечка, но как? Со дня смерти Андрюши спектакля не существует». – «Да?» Он раскрыл свои большие красивые глаза и очень удивился.[b]– Как вы вообще относитесь к нашим мюзиклам?[/b]– Это страшное дело, потому что это не наш менталитет. Не наша плоть, не нашего русского театра. У нас – водевили, фарсы, скоморохи. И чем лучше у нас этот мюзикл – тем он вторичней. Вот в чем ужас. Когда вроде бы Бродвей – это самое страшное. Все равно это явная вторичность, не наша кровь.[b]– Как вы сегодня расшифровываете название своего театра?[/b]– Никак. Какая сатира? На что? На самих себя? Сатира предполагает остроту. Вся жизнь, все муки этого театра – это всегда было остро. Что такое острота прошлых времен? Это – аллюзии, «фиги в кармане», ассоциации, намеки и так далее. Впрямую – ничего. Была цензура. А вот сейчас, когда идет шабаш абсолютной вседозволенности, когда одни кричат о свободе слова, другие – о том, что пора ввести цензуру, то я скорее за ввод цензуры. В смысле фильтра, ценза – от чего и происходит это слово. Ценза нет у нас. Мерила. Ведь кроме хрестоматийных душителей свободы, в советское время и в театре, и в кино, и на телевидении была замечательная армия профессиональных редакторов – знающих, интеллигентных, в жанре. Была высококлассная редактура, которая существовала вне зависимости от этих политических нюансов, а с точки зрения вкуса, искусства, профессии. Это отсутствует сейчас полностью. И поэтому мы сейчас делаем все, что хотим. И ничего хорошего в этом нет.[b]– Просто некоторые путают редактуру с цензурой…[/b]– Конечно. В этом все дело.[b]– Вы считаетесь блестящим «капустменом», а еще работали на радио, телевидении, делали «Фитили»… Словом, и швец, и жнец, и писалец – в паре с Поюровским. А какой опыт пригодился больше всего в театре?[/b]– ([i]Задумывается[/i].) Я всегда завидовал людям упертым, сосредоточенным, зашоренным – как лошади. Такие занимаются театром всю жизнь и никуда не дергаются. Они всегда выигрывали. Сейчас таких меньше, время разболтанней. Я, к сожалению, другой. Мне всегда было интересно чего-нибудь попробовать. Вот отсюда эта всеядность, разбросанность…[b]– Вы как будто сожалеете об этом…[/b]– Ну, может быть. Тем не менее это факт. Было интересно пробовать. Ставил на телевидении, на радио делал много праздничных передач – даже грамоты получал. В кино пробовал с Аркановым лепить «Фитили»… Педагогика – опять же крест тяжкий. Хотя скорее заболевание. Сейчас уже совсем нет времени на это, но все равно….[b]– У вас свой курс в Щуке?[/b]– Сейчас нет, только дипломный спектакль. Почти за полвека преподавательской деятельности курс случился только однажды. Причем первый коммерческий в нашем училище. Этуш уговорил – деньги были нужны училищу. Я сомневался, что потяну. Но я очень обязательный, к сожалению. Я никогда никуда не опаздываю – это мой крест. Представь, прихожу в 11 часов к студентам – а их нет. Никого нет, и я один сижу в аудитории, как будто самый свободный человек в мире. И эти четыре года я совершенно намаялся, но не смог бросить. Ребята же становятся как дети родные, их надо кормить, поить, расспрашивать, что случилось. Они то опаздывают, то не приходят. У меня был студент, у которого регулярно умирала тетя – за четыре года у него скончалось около шести теть. Я говорю ему: смени уже пластинку, фантазию подключи, есть же дяди, бабушки, в конце концов, товарищи. Хорони кого-нибудь других, что ж ты к бедным тетям привязался… Нет, вот снова тетя умерла… Так что это тоже такой крест – педагогика… Но эмбрион в том, чтобы попробовать! Попробовать! Потом остываешь, и это мешает. Исчезает упертость, не видишь уже свет в конце тоннеля…[b]– В 70–80-е театр был культовым. Потом звезда Сатиры закатилась. Как вы думаете, почему? Парадокс получается: тоталитарный строй более благоприятен для этого ехидного жанра?[/b]– Да, но, во-вторых, все-таки был катастрофический период, когда у нас подряд вырубило где-то десять «первачей». Понятно, что все мы смертны. Но сколько звезд почти одновременно ушло! Папанов, Миронов, Менглет, Ткачук, Рунге, Байков… То есть обойма фундамента этого театра… А это так просто не выращивается.Во времена застоя у нас были реальные попытки сделать что-то острое. Но у несчастного Плучека было закрыто на сдачах 11 названий! Уже сыгранных спектаклей! Какая сейчас в жизни острота? Все тупее и тупее существовать, думать о Боге и о душе, а не о том, что лишний раз со сцены проматериться и выкинуть что-то неслыханное. И никакой смелости не нужно – делай что хочешь. Никто не заметит.[b]– Печально… Получается, что сейчас вас никто не слышит?[/b]– Ну почему? Если это талантливо, остро и по-настоящему хорошо сыграно – да ради Бога. Но если это делается лишь бы в противовес, лишь бы фраппировать зрителей (все голые, а я еще голее – принцип «новой волны»), то это я принять не могу. Хотя понимаю, что время сейчас такое компьютерное, бешеное... А не принимаю, потому что в этом нет театральной идеи. Как у Мейерхольда, Вахтангова, а потом у таких совершенных факелов, как Товстоногов, Туманишвили, Эфрос, Ефремов, тот же Плучек… Даже у Любимова была новая театральная идея. А сейчас у меня ощущение, что все ставится, лишь бы шокировать. Лишь бы вывернуть наизнанку. Это может быть даже талантливо – тем страшнее.[b]– Когда вы заступали на пост, то обещали, что будете звать режиссеров со стороны…[/b]– Мы и приглашаем. К сожалению, таких очень мало. Вот Арцибашев поставил у нас два спектакля до того, как стал главным в «Маяковке». У всех столько своих дел, что вырвать их к себе практически немыслимо… На постановку поляковского «Хомо Эректус» – нашей последней премьеры – был приглашен Андрей Житинкин. А весной планируется выпуск музыкального спектакля «Левша», который ставит Андрюша Денников. Что касается так называемой «новой волны» – то я их не понимаю. Хотя у меня работала Субботина, которая тоже из этой когорты. И она мне нравится. С ней можно договориться о чем-то, прийти к какому-то консенсусу, жуткое слово. А так – кого? Захарова не вытащишь же сюда? Ему бы с собой справиться…[b]– Какие последние спектакли театра считаете личным достижением?[/b]– Ну достижениями все-таки трудно назвать. Но второй год у нас идет как аншлаговый шлягер «Слишком женатый таксист». Это тот веселый жанр, который я знаю, люблю. Но в общем-то безделушка. Хотя нам кажется, что в этой безделушке мы удержались на уровне легкости, вкуса, даже элегантности. Тут, понимаешь, какая история…. Как ни крути – все-таки мы, если говорить совсем цинично, – сфера обслуживания… Мы обслуживаем зрителя. А он бывает разный. Хороший или плохой, интеллигентный или серый…Это раньше говорили, что Малый театр – второй университет. Что надо воспитывать зрителя. А сегодня зритель платит довольно большие деньги, идя в театр. И мы должны учитывать его потребности. Не то что на потребу… Но нужно, чтобы он в зале был. Никуда не денешься.Наше несчастье в том, что у нас две сцены, большая и малая. 1256 мест внизу и 150 наверху. Это безумие. Попробуй сегодня посадить 1400 людей каждый день! При разбросе возможностей: рестораны, мюзиклы, клубы, антрепризы и так далее… А артист, грубо говоря, животное совершенно уникальное. Оно очень остро ощущает… неаншлаг. И переживает. А у нас, когда залысины в амфитеатре, то это, условно говоря, 30 процентов зала, а 70 процентов, то есть тысяча мест забиты, – это аншлаг любого огромного театра. Но артист видит залысины – и у него ощущение неполности. Тем не менее нужно стремиться к аншлагу…[b]– Вы вроде хотели реанимировать закрытые спектакли, в том числе «Теркина»?[/b]– Была такая мысль. К юбилею театра я очень много перечел закрытых шлягеров – и «Дамоклов меч», и «Теркин на том свете», и других. К сожалению, их острота ушла. Сейчас это никто не может понять. Устарело. А тогда у гениального Твардовского это был пик остроты. Как быстро все стареет. Поэтому трудно…[b]– Но ищете?[/b]– Ужас! Ты не представляешь себе, сколько я читаю макулатуры![b]– А зачем?[/b]– Как? А вдруг – Ломоносов? Или Грибоедов? Конечно, наискосок – довольно быстро становится понятно, есть смысл дочитывать или нет.[b]– А что если попросить Жванецкого или Задорнова написать для вас?[/b]– Жванецкий принципиально не пишет пьес. Может быть, не умеет. А к Задорнову в прошлом году мы обращались. Я считаю, что он человек архиталантливый. И не исключено, что он напишет что-нибудь.[b]– Сколько сейчас человек в труппе, какой ее средний возраст?[/b]– Больная тема… Артистов много, 87 человек. И труппа, в общем, конечно, должна быть моложе… Но у нас есть правило, точнее – внутренняя договоренность, не трогать стариков. Чтобы ни один волос не упал… Как говорил покойный Рубен Николаевич Симонов, худрук Театра Вахтангова: «Из Театра Вахтангова не уходят, из него не выгоняют; из Театра Вахтангова только выносят».[b]– Я помню вашего ветерана Тусузова – наверное, старейший актер Москвы…[/b]… – Кстати, его из театра никто не выгонял – он сам ушел от нас почти столетним… Помнишь знаменитую репризу Папанова: «Не страшно умереть, страшно, что Тусузов будет стоять в почетном карауле»? Это Толина фраза сбылась почти точно… Конечно, у нас есть люди, которые отдали жизнь театру, но на сцене работать практически не могут. И мы не можем кого-то взять из молодых – штатное расписание, никуда не денешься… Но стараемся все-таки дать дорогу и молодежи.[b]– Самая неожиданная реакция зрителей?[/b]– Курьезов бывает много, о них написаны сотни книг. Но бывают экстремальные ситуации. Весной мы играли спектакль «Орнифль» – эта пьеса Ануйя довольно давно у нас идет. И с аншлагом. Там мы с Державиным играем главные роли, еще – Васильева, Рябова, Мосендз. Хороший спектакль, но дело не в этом. Мы сыграли приблизительно двадцать минут и – вырубился свет. Во всем микрорайоне – это было такое ЧП, что сам Лужков разбирался. И этого света не было ровно сорок минут. Ты представляешь себе? Мы в темноте на сцене, публика, которая не понимает, что случилось… Прибежали какие-то люди, сказали, что ни в коем случае нельзя, чтобы из зала выходили – начнется паника, давка. Что делать? Как? Чего-нибудь расскажите, кричат нам в полной темноте. Вынесли несколько свечей на сцену. И мы с Державиным в костюмах начала прошлого века, в темноте, начали трепаться с залом, анекдоты рассказывать, лялякать в темноте. Сорок минут, можешь себе представить? Потом врубили свет, и мы спрашиваем зал: что делать? С начала играем или дальше? Кричат: дальше. И мы тут же с одного абзаца, перестав существовать как эстрадные дивы, погнали дальше спектакль. Сейчас смешно вспоминать. Но это было что-то страшное. Тут опыт как раз и помог, о котором ты спрашиваешь.[b]– Что ж, зрители получили тройное удовольствие – от театра, от эстрады и от адреналина. Ну а если честно, Александр Анатольевич: не жалеете все-таки, что примерили эту шапку Мономаха?[/b]– Я устал, честно говоря. Ровно четыре года тащу воз. Я, честно говоря, не ожидал, что это до такой степени ВСЕ. Считал, что это узкая специализация. А это клубок – от бесконечных театральных эмоций, интриг до мельчайших хозяйственных проблем, без которых не может существовать театр…[b]– Неужели вы это все должны решать?[/b]– Нет, конечно, у меня замечательный директор – архипрофессиональный. И все равно, одно сталкивается с другим…[b]– Правда, что у вас в театре нет ни одного обменного пункта, ни одного офиса?[/b]– Ничего такого нет. Было на углу какое-то японское кафе на трех ногах – и его закрыли. Приходится крутиться… Поэтому я ощущаю усталость. А усталость сразу возбуждает инертность, а инертность – раздражение. А раздражение – отсутствие куража. А без куража здесь работать невозможно. Ну, я стараюсь это пересиливать в себе, ведь я еще играю немножко. И ставлю спектакли. Такой получается компот…[b]– А еще учите студентов. Как все успеваете?[/b]– Ну, трудно… Я действительно старый человек. Это же ужасная история, какой я старый…[b]– Вы кокетничаете, Александр Анатольевич![/b]– Нет, я серьезно говорю. Я уже старый человек. Я уже пережил своего отца на четыре года… А помню, что он был пожилой человек. По себе ведь не ощущаешь. Все мы, бывшие шестидесятники – сейчас семидесятники. Все друзья подряд как один как семечки щелкают семидесятилетие. А всё – Петя, Вася, Коля…[b]– А сколько часов спит этот пожилой человек?[/b]– У меня очень паршивый график. Я жаворонок. Это ужасно. Я просыпаюсь летом часов в пять-шесть. Зимой – около семи. Когда в доме тишина, собаки и жены спят, на набережной никто не сигналит, можно подумать. Поработать…[b]– Насчет спящих жен вы хорошо сказали…[/b]– Да… Не буду расшифровывать. И никто не давит. Это единственное время, когда можно подумать. И убедиться в том, что ты еще ого-го! А потом, когда к одиннадцати приезжаешь в театр, – тут уже начинается глубокий сон, апатия. Звонишь домой – как собаки, почему они на меня утром не долаяли?[b]– Это ваш сын, известный собаковед, Михаил Ширвиндт привил отцу любовь к четвероногим друзьям?[/b]– Скорее наоборот. У нас всегда были собаки – это такой наследственный порок. Недавно еще жил старый спаниель… И кто-то сказал жене, что если она возьмет к нему маленькую собачку, то молодая кровь взбодрит его. Чего-то она не взбодрила, пес умер, но остался у нас такой страшный белый бандит по имени Микки. Фамилию не знаю – точнее, боюсь произнести, там четыре слова… Жена увидела такую у Ярмольника – и влюбилась. Лёнька и навел ее на этот питомник.[b]– Ваш дом – ваша крепость?[/b]– Конечно. Да.[b]– Чужие здесь не ходят?[/b]– Почему? Нет, у меня открытый дом, чего уж …[b]– Как супруга относится к вашим розыгрышам?[/b]– Это для нее все… сомнительно. Она очень серьезный человек, архитектор… И я ее никогда не разыгрываю.[b]– Теперь о неизбежном – о вашем дуэте. Вы с Державиным еще можете смотреть друг на друга без отвращения?[/b]– Вечный вопрос. От этого ящика все время ощущение, что мы пуповиной связаны. Но мы живем все-таки в разных квартирах. У нас разные семьи, дети, внуки. Он играет в одних спектаклях, я в других. Конечно, если вы знакомы с десятилетнего возраста (лет шестьдесят), то можно надоесть друг другу. Но мы делаем паузы.[b]– Сколько лет ездите на рыбалку? Какую самую большую рыбу подцепили?[/b]– Давно езжу, лет сорок… А самая большая – жерех, которого мы с Державиным в Литве вытащили лет двадцать тому назад. Тянул килограммов на семь-восемь…[b]– Как часто в компаниях вы слышите: «Ну, Шура, давай!»[/b]– Все время. Но сейчас меньше, потому что я уже не хожу в компании. А раньше – это крест. «Тихо, все положили вилки, Шура пришел!» Это каторга. Где бы ни было – в магазине, в Кремлевском дворце.[b]– Неужели вам не нравится, когда все ловят ваше остроумное слово? Опять кокетничаете, Александр Анатольевич![/b]– С ума сошла! Что это за такая профессия? Ну, ладно, день-два… А годами развлекать? Что это за обязанность такая? Когда юмор становится необходимым атрибутом – это страшно.[b]– А правда, что настоящий комик – умный и обязательно грустный человек?[/b]– Я не знаю, настоящий ли я комик, но я умный и грустный.[b]–[/b] ([i]Закуривает трубку[/i].) [b]Кстати! Говорят, что вашу трубку отольют в бронзе и поставят на аллее юмористов в Ялте…[/b]– Первый раз слышу… Но приятно.[b]– А каким табачком травитесь?[/b]– Сейчас хорошим – вишневым «Боркум рифф». А раньше курили говно, потому что ничего не было.[b]– Положим, машина была у вас всегда. Вот сколько лет вы за рулем?[/b]– Права у меня с 53-го года.[b]– А первый автомобиль помните?[/b]– Да. У меня была «Победа» – В4451.[b]– Подарок родителей?[/b]– Нет, в складчину, родители внесли половину. Я тогда снялся в фильме «Она вас любит». Этого гонорара хватило на половину старой «Победы». Я купил ее с рук… Вся жизнь в ней прошла…[b]– А когда в последний раз ездили в метро?[/b]– Года три назад. В Ленинграде, когда работали в Горьковском дворце. А жили в моей любимой гостинице «Октябрьской». Там вместо того чтобы три часа ехать на машине, надо сесть в метро у гостиницы и прямо под дворцом выйти.[b]– Вопрос на засыпку: что у вас общего с Путиным?[/b]– Ирония. Он ироничен. Он в себе это тушит, но я-то вижу. Он не только ироничен, но даже остроумен. Просто должность ему не позволяет это проявлять так часто, как мне.[b]– Смогли бы управлять нашей страной? Какой закон предложили бы в первую очередь?[/b]– Я не способен на такие подвиги. А закон предложил бы прежде всего строго уголовной ответственности – за злость и скупость.[b]– На чем все-таки основан ваш оптимизм?[/b]– На иронии. На чувстве юмора – только на нем. Вообще-то я вялый оптимист. Неактивный.