Роковые страсти

[i][b]Валентин Лавров сейчас работает над очередным историческим детективом. Знаменитый автор любезно предоставил нам отрывки из новой книги, которую предполагает выпустить в конце года.[/b]Эта история, замешанная на любовной интриге, коварстве и жестокости, в свое время изумила Россию. Зато остроумное разоблачение преступников знаменитым графом Соколовым заставило в очередной раз восхититься его гением.[/i][b]Геракловы подвиги [/b][i]Огромная, людная Москва была полна весеннего солнца, звона колоколов и конок. Снежные сугробы с поразительной быстротой успели превратиться в веселые журчащие ручейки.Прозрачная вода, прежде чем скрыться в черноте решетчатых сливов, старательно омывала булыжники мостовых. Коляски и телеги уже вторую неделю сменили полозья на колеса.Глядя на толпы нарядных пешеходов, заполнявших улицы, трудно было представить, что уже восемь месяцев где-то изрыгают пламя пушки. Мужья и сыновья, покинув под бабьи вопли отчий кров, навсегда ложились в землю. Под беснующиеся крики патриотизма, любви к фатерланду, или Отечеству, шла человеческая бойня, мировая война.[/i]Соколов, понятно, не стал отсиживаться в тылу. Поцеловав жену Марию и двухмесячного крепыша-сына Ивана, который радостно и беззубо улыбался отцу, гений сыска отправился на передовую. Воевал в Восточной Пруссии. Был командиром Охотничьей команды, то есть разведчиков. Любил ходить за языком — в одиночку. И с пустыми руками никогда не возвращался.Однажды граф взял в плен германского пехотного генерала и двух его адъютантов. По этому случаю и для поднятия героического духа была выпущена листовка, в которой восхвалялся сей Гераклов подвиг. С восторгом писали об этом и газеты.Гений сыска был представлен к Георгию четвертой степени.Но награду получить не успел.Однажды, незадолго до провала русских войск под Августовым, поход графа в тыл закончился печально.Враги обнаружили разведчика. И решили взять его живьем. Гений сыска бился отчаянно. Когда в револьвере кончились патроны, а нож был выбит из руки, Соколов продолжал крушить врагов кулаками — уложил с десяток человек. Результат: три сквозных пулевых ранения, резаная рана плеча — след вражеского штыка.Графа Соколова, полуживого от потери крови, замкнули в подвале кирхи.Было ясно: пленный не только бежать — жить вряд ли сможет. Однако немцы, уважая порядок, приставили стражника.Среди ночи вдруг оживший Соколов не только высадил дубовую дверь, но еще пленил своего сторожа и заставил тащить себя в расположение наших частей.Легендарный генерал Самсонов подписал еще одно ходатайство — о награждении графа Аполлинария Соколова Георгиевским оружием — шашкой. Соколов для излечения был эвакуирован в тыл. Это случилось в начале января 1915 года, в канун несчастного наступления в Восточной Пруссии. Хотя Соколов быстро окреп, но медицинская комиссия вынесла решительный вердикт: «Отправить в действующую армию по состоянию здоровья не представляется возможным».[b]Печаль Распутина [/b]Теперь, сидя в своей просторной квартире, выходившей окнами на великолепной архитектуры Красные ворота, герой войны и гений сыска допивал чай и просматривал военные сводки в утренних газетах.Солнце золотым снопом било в широкие окна. Графиня Мари приспустила тяжелые шелковые шторы. Потом поцеловала мужа в макушку и озабоченно произнесла: — Пора кормить Ванюшку! — и отправилась в детскую, где тихо посапывал их крошечный сын Иван.Дверь кабинета была распахнута на обе створки. Грудастая Лушка, вооружившись перьевым опахалом на длинной палке, смахивала с массивных золотых рам несуществующую пыль. Рамы заключали картины Кипренского, Левитана, Перова, Клевера, Виноградова и вошедшего в большую моду Василия Поленова.Зазвенел телефон, висевший возле рабочего стола.Лушка сняла слуховую трубку, приложила к уху. Затем поднялась на носки и крикнула в рупор микрофона: — Алле, кого вам прикажете? Как? Сей миг доложу! — заторопилась в столовую. Она с удивлением произнесла: — Простонародный мужик какой-то. Дескать, скажи барину, что спрашивает Стенька Разин.Соколов на краткое мгновение задумался, но тут же усмехнулся. Отложив газеты, проследовал в кабинет, снял наушник.— Ну, Стенька Разин, а я думал, что тебе давно голову отрубили! В трубке он услыхал знакомый глуховатый голос: — Типун тебе на язык, граф! Голова моя на месте, да кругом идет. Узнал меня? Это я, Григорий Распутин. Не забыл, как с тобой мадеру пили у меня на Гороховой? Соколов улыбнулся: — С закуской тогда было скудно.— Ты еще немцем прикинулся, назвался Штакельбергом. А я как увидал, что ты под шампанское хрумкаешь соленые огурцы, вмиг тебя раскусил. Так только природный русский могет, а немец бы конфеткой зажевал, — вдруг с обидой произнес: — Я тебе любимую женщину отдал — познакомил с Верой Аркадьевной. А мне горько, потому как в тебя влюбилась и меня сразу забыла.— Для женщины прошлого нет! — философски заметил Соколов.(Читатели «Железной хватки» помнят, что Вера Аркадьевна — супруга важного чиновника германского министерства иностранных дел. Она пылала страстью к Соколову. А когда женщина любит, она и жизни своей не пожалеет, не то что секретную информацию из сейфа постылого мужа.) Распутин напористо продолжал: — За мое доброе дело обещай подмогу… Соколов удивился. Все свои делишки Распутин решал с помощью императрицы. Та ни в чем отказывать ему не умела.— Что стряслось, Гриша? — По телефону объяснять несподручно. Ты, граф, приезжай нынче ужинать в «Яр». Погуляем, и там я тебе все в подробностях опишу. Только обязательно, слышишь?— Постараюсь.Распутин настойчиво повторил: — Не подведи, милый человек, потому как дело самое сурьезное. Горе такое, что хожу сам не свой.— Хорошо, к полночи буду! — заверил Соколов, повесил трубку и крутанул ручку, дал отбой.[b]Угорь на веревочке [/b]Когда Соколов появился в зале, тот был забит до предела. На сцене неистовали сисястые цыганки. Все шумело, двигалось, хрусталь звенел, стучали серебряные приборы, ловко скользили с подносами лакеи, которых теперь было положено называть официантами.Гуляющие дружно повернули головы в сторону знаменитого графа. Как всегда в таких случаях, словно ветерок, по залу пронеслось: — Соколов, сам Соколов пожаловал! Сыщика сопровождал метрдотель.Звали его Фока Спиридонович. Он угодливо семенил впереди, покачивая раскормленным брюхом: — Сюда прошу! Григорий Ефимович сидят за столиком вон под той пальмой… — А почему не в кабинете? — В кабинете их три девицы дожидаются. А сам Григорий Ефимович приехали, увидали писателя Горького и вместе остались. Теперь, извольте видеть, старец развлекается… И впрямь, возле столика, на который указал метрдотель, по непонятной причине сбились посетители «Яра». Несся дикий хохот и крики: — Вот так! Поглубже ему, поглубже! Соколов поднял бровь: — Что за веселье? Фока Спиридонович выпятил нижнюю губу: — Не извольте обращать внимания! Григорий Ефимович, как им положено, выпили и уже в кураже. Сначала публику веселили: привязали на веревочку копченого угря-с, и — хи, хи! — в аквариум его опускали, а после того на чужие столы клали. А еще по всей зале, как животное, по полу возили-с.Обычное явление! Публика ненужное любопытство проявляет, толпится.Нынче ресторану опять-с без протокола не обойтись.Толпа вновь зашлась гомерическим хохотом, кто-то озорно свистнул.Соколов раздвинул любопытных.В середине стола в дорогом костюме от Жака сидел с прямой спиной Горький. Он саркастически смотрел на Распутина и важно мусолил длинными сильными пальцами папиросу.Рядом с Горьким расположился полноватый господин лет сорока пяти, в золотом пенсне и в сильно лоснящемся от давнего употребления фраке — писатель Степа Петров, известный читающей публике как Скиталец, якобы большой друг Алексея Максимовича. На коленях Скиталец держал гусли звончатые, струны которых с самым раздумчивым видом пощипывал.По правую руку от интендантского полковника, закинув ногу за ногу, откинулась на резную спинку кресла молодая, полная жгучей красоты брюнетка. Она курила папиросу и с презрительной улыбкой взирала на разыгрывавшийся спектакль.Соколов подумал: «Прав Иван Бунин: блондинки красивее брюнеток, но брюнетки возбуждают сильнее».Душою захватывающего дух зрелища был Распутин. Высоченного роста, облаченный в расшитую шелковую рубаху розового цвета, в мягких козловых сапогах, он, похохатывая, возился с интендантским полковником.— Вот тут водяной гадюке — самое место! — Распутин старательно пытался засунуть полковнику за пазуху форменного мундира громадного угря, приговаривая: — Будешь у меня знать! Полковник, коренастый, с большой розовой плешью, истерично хохотал, извивался всем телом, отмахивался и вообще стремление старца пытался свести к шутке.— Григорий Ефимович, а угорь не кусается? Ну, будет, право… — А зачем приперся без спроса? Брюнетка сипловатым голосом, какой всегда бывает у курящих женщин, стала увещевать: — Святой отец, прошу вас, оставьте Отто Ивановича… Поиграли, и хватит! Публика собралась, стыдно… Невысокого роста вертлявый человечек с подбритыми в ниточку усиками, чем-то неуловимо похожий на какую-то букашку, угодливо хихикая, норовил за руки удержать полковника. Соколов узнал в человечке московского корреспондента «Петроградских новостей» Николая Соедова, мелкого шулера, клеврета Распутина.Тут же суетился Судаков — содержатель «Яра». Он увещевал любопытных: — Уважаемые, к вам этот разговор никакого отношения не имеет. Пройдите к своим столикам! Брюнетка заговорила просящим тоном: — Григорий Ефимович, давайте всей компанией в кабинете уединимся! Не выпуская из рук угря и полковника, Распутин малость перевел дыхание: — У меня такое расположение, что гулять на людях желаю! Вдруг, грозно стуча о пол тростью, сильно припадая на ногу, к столу приблизился поручик с забинтованной головой. Он замахнулся тростью на Распутина и заорал на весь зал: — Прекр-ратите, гнусный интриган! Вы прячетесь в тылу, но обязаны уважать мундир. Россия стонет от ваших выходок, вы ее погубитель… Распутин зло дернул головой, угря вместе с веревочкой швырнул на пол.Он выпрямился во весь рост, глаза его потемнели, лицо вмиг заострилось, стало хищным. Он пошел на поручика, зашипел: — Тебе, дураку, кажись, все мозги из башки высадили? Убью! Еще мгновение, и завязалась бы драка. Но в этот момент двое в штатском выскочили из соседнего столика, схватили под руки поручика и ловко потащили куда-то из зала. Публика с любопытством наблюдала за происходящим.[b]Теплая встреча [/b]Соколов уцепился громадной ручищей за плечо Распутина, строго произнес: — Григорий, а ты скандалист! Распутин дернул головой и вдруг расплылся в широкой улыбке, показав крепкие лошадиные зубы: — Здравствуй, граф! — медленно потянул край скатерти, отчего полетела на пол тарелка с салатом «Оливье», вытер руки и полез обниматься. — А у меня, граф, нынче такое расположение, что хочу с горя назюзюкаться, — вдруг осекся, обведя темным ненавидящим взглядом любопытных: — Кыш, пиявки! Пошли отседова в свое место.Отдохнуть не дают. Лезут, лезут… Горький поднялся с кресла, обеими ладонями потряс руку Соколова, проокал: — Очень рад, Аполлинарий Николаевич! Давно не виделись. Последний раз, помнится, в тринадцатом году в петербургской «Вене» гуляли. Право, словно сто лет прошло, души наши исковеркались, постарели, — вздохнул.— Тогда все спорили, все спорили… Соколов радушно улыбнулся: — А спорили потому, что русский человек, когда водку пьет, обязательно должен спорить — неважно о чем.— Или угря соседу за пазуху засовывать! — усмехнулась брюнетка.Все улыбнулись. Горький вздохнул: — Эх, Россия, страна неуклюжая! Чего только мы не выделываем, как не выкобениваемся скуки ради.[b]Епитимья [/b]Распутин потянул за рукав Соколова: — Ты, граф, знаком? — кивнул на полковника, поправлявшего мундир.— Это Отто Иванович Дитрих.Дитрих, раскрасневшийся от борьбы, вытирал салфеткой китель. Он поднялся с кресла и вежливо поклонился.Распутин, не обращая внимания на публику, громко говорил: — Ты думаешь, чего хочет Дитрих? — Откуда мне знать? — равнодушно сказал Соколов.— Он хитрый, руки желает погреть — добивается поставок в армию нижнего белья. И бо-ольшого количества! Вот, подослал ко мне свою жену Зинаиду, — кивнул на брюнетку.Соедов, до этого момента хранивший молчание, угодливо усмехнулся: — Потому что знает ваши пристрастия, Григорий Ефимович! — Что ж, Зина — дама красивая, мне понравилась. Я уже совсем собрался телеграмму министру Сухомлинову отбить. Меня Владимир Александрович слухает, чего не попрошу, обязательно выполняет. А коли не министр, сам Папа сделает, только сказать надо, — погрозил брюнетке пальцем. — Но теперь помогать Дитриху не стану.— Что так? — удивился Соколов.— Я ее одну позвал, а она что удумала? Со своим мужиком приперлась.Горький, с трудом сдержав смех, самым серьезным тоном спросил: — А с кем же даме приходить, как не с мужем? Распутин оторопело взглянул на Горького, покачал головой: — Да зачем мне ее мужик? Я ведь не Феликс Юсупов. Я мужиками не интересуюсь. Вот за это я ему угря… — обратился к Зинаиде. — Где же твоя совесть, а? Просить меня о деле приехала, а сама… Срам да и только! Ох как нынче народ обнахалился, ни стыда, ни совести! Тьфу! Теперь я ничего для тебя не сделаю, хоть ты ноги мне целуй.Зинаида от досады покраснела, стала старательно тушить папиросу. С возмущением произнесла: — Я вообще не понимаю нынешнего распутства! Поглядишь на некоторых дам — задирают юбку перед каждым встречным. Стыд! — строго посмотрела на Распутина. — Неужели вам, святому старцу, наша грешная плоть нужна? Распутин моментально нашелся: — А это я на себя такую епитимью наложил! Один власяницей плоть укрощает, другой веригами пудовыми бренчит, а я бесовской сковородкой — женской прелестью, желания разжигающие, — не брезгую, себя удручаю, терплю.Горький расхохотался: — Ох, «терпеливый»! Дьявола в ад загоняет, ха-ха! Распутин укоризненно покачал головой: — Слава богу, не на тебе, Зинаида, свет клином сошелся, не у тебя одной женские соблазны есть. У меня своих барынек хватает, которые балуют меня и ни в чем не отказывают. А только твой Дитрих теперь подрядов не получит. Вот ему! — он показал фигу.Дитрих покраснел от досады и утупил взор в блюдо с устрицами.[b]Коллекционное «Марго» [/b]Распутин хлопнул по плечу Соколова: — Чего не пьешь? — Тебя слушаю.— Сейчас, как в мирное время, опять только о тебе, граф, разговоров.Герой! Что для разгону — шампанского? Или сразу водочку под селедочку? Эй, Судаков, потрафь! Сам героический граф Соколов тебе, дураку, честь сделал — пожаловал. Эх, граф, пей да людей бей! Ресторатор Судаков с привычной ласковостью улыбнулся: — Гулять вам, господа, да не устать! — кивнул лакеям: — Ну орлы, одна нога тут — другая на кухне! — это была ресторанная присказка. — Вам, Аполлинарий Николаевич, на второе горячее, как всегда — фаршированную икрой и крабами паровую стерлядку? А на горячую закуску желаете розовый лосось в раковине? Можно и крабы запеченные. А еще рекомендую-с крокеты из домашней птицы с мадерой под белым соусом… Соколов махнул рукой: — Неси, неси! — перевел вопросительный взгляд на Распутина: — Ты, Гриша, для какой нужды меня позвал? — Ох, граф, дело такое обидное, что и не знаю, как высказать. Одно слово: гром-то не из тучи гремит! Лакеи поставили холодную закуску: ведерко черной икры — зернышко к зернышку, янтарную малосольную лосось, крепкие шляпки соленых белых грибов, свежую редиску в сметане, неженские крошечные огурчики.— Судаков, я предпочитаю мадерой восхищаться. Прикажи, чтобы наилучшую предоставили, — сказал Распутин.— Это, святой отец, нам известно доподлинно! Вот отличная, виноградников Царской дачи. А из этой бутылочки замшелой нашему Алексею Максимовичу — французское «Марго» 1858 года урожая-с.Ресторатор умолчал, что эта замшелость стоила дороже тройки крестьянских лошадей.Горький пригубил, сладострастно почмокал губами: — Восторг души! Аполлинарий Николаевич, почему вы красное вино не пьете? Вот «Марго» — изумительно густое, душистое, букет божественный! — Мне не по средствам! — отшутился сыщик.Кстати, властитель дум употреблял исключительно красные французские вина и только хороших урожаев. Горький вдруг поднялся во весь долгий рост, задумчиво почесал утиный нос в веснушках, широкими ноздрями втянул воздух и, покашливая, заокал: — Война — это испытание тяжелое, она собирает богатый урожай на своих кровавых полях. Бездарные правители погнали русских людей в огненное пекло, откуда многим нет возврата. И тем более я рад снова сидеть за одним столом с доблестным защитником Отечества графом Соколовым.Позвольте, Аполлинарий Николаевич, забыть былые споры и выпить за ваши ратные подвиги.Соколов решительно возразил: — Да простит меня Алексей Максимович, давайте выпьем за великого и бесстрашного русского воина, за нашу грядущую победу! Горький отчаянно замахал рукой: — Когда безнадежно заболел какой член, этот член безо всякой жалости ампутируют. Вы уверены, что лучшее для России — победа и укрепление гнилого самодержавия? Я думаю, спасительней поражение. Нет, не стоит лечить отживший самодержавный строй, — Горький решительно взмахнул рукой, стукнул ребром ладони по столу, так что бокалы подпрыгнули. — Отсечь его к чертовой матери, и конец делу.Распутин укоризненно покачал головой: — Война и революция — дела самые богопротивные! Надо страсти укрощать, а не разжигать злобу между народами или сословиями.Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом крикнул: — Чушь! А где, позвольте узнать, ваш патриотизм? Мы бьемся, жизней не жалея, за… эту... да-с, за матушку-свободу и прогрессивные, так сказать, перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! — он опрокинул в горло водку, упал в кресло.Затем щипнул струны гуслей и неестественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв: Солнце всходит и восходит, а в тюрьме моей темно… Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять ее считалось обязательным.[b]Хитрый план [/b]Распутин всем туловищем повернулся к Соколову. Дыхнув в ухо, спросил пониженным голосом: — Граф, ты знаешь Эмилию Гершау? — Жену полковника, который служит в управлении московского генерал-губернатора? Она урожденная москвичка, из богатого рода купцов Востроглазовых. Встречал на приемах, красивая женщина.— Эмилия не женщина — розан цветущий! Такая аппетиктная, что слов нет. Пришла ко мне, слезно просит: «Помогите, святой отец, мужа моего в генеральный штаб перевести! Уж очень хочет мой Генрих карьер сделать, одолел меня просьбами: дескать, поклонись Григорию Ефимовичу! Ни в чем вам ради мужа не откажу», — Распутин завел глазищи. — Как представлю ее достоинства, так вот здесь, — ткнул себя пальцем в живот, — мурашки бегают. Пошел я куда надо, везде отказ: «Хоть Генрих и не немец, а прибалтиец, и на хорошем счету, да общественное мнение накалено против господ с иностранными фамилиями». Ну кому — мнение, а мне — тьфу! Из кожи вылез, на той неделе у Сухомлинова перевод подписал. Несся в Москву, все во мне огнем пылало — о свидании с Эмилией мечтал.Соколов с интересом слушал.— И что дальше? Распутин развел руками, опрокинул со стола рюмку, вздохнул: — А дальше — конфуз и сплошное недоразумение! Думаю: прибежит теперь ко мне красавица в «Метрополь», обрадую, и такой карамболь закручу с ей — внизу люстры попадают! Звоню по телефону. Трубку Генрих снимает.Объявляю: «Ну, полковник! Много сил и денег ты мне стоил, но перевел-таки тебя в генштаб». Отвечает: «По гроб жизни обязан! Куда прибыть за приказом?» — «Лично ты мне без интереса.Прикажи, полковник, чтобы Эмилия гнала ко мне в «Метрополь». И побыстрее!». Засопел, засопел Генрих: «Эмилия какой день носу не кажет». — «Как так?» — «Да убегла из дому! Поди, с кем роман закрутила!» Кумекаю: супруги своего добились и теперь хитрят, вокруг пальца меня обводят. Ору в трубку: «Зачем врешь, Генрих? Бога побойся! Накажет за вранье!» А он в ответ слезу в голосе пущает: «Клянусь, Григорий Ефимович, всеми святыми, нет ее!». Ну, думаю, кажись, и вправду сбегла. Баба — она вообще дура, а коли влюбится — так последнее разумение теряет.Соколов полюбопытствовал: — И что дальше? Распутин продолжал: — Интересуюсь: «А почему полиция плохо ищет?» — «Я не заявлял пока. К Маршалку в сыск не еду, потому как стыдно. Дело деликатное, сраму не оберешься! Подожду малость. Коварная изменщица! За что такой позор? Эмилия растоптала мою честь. Руки на себя наложу! Или, хуже того, отправлюсь на передовую, сложу за царя и Отечество головушку!» Я, понимаешь, расстроился. Чего ради, думаю, унижался, просил за Генриха? Чтоб он лопнул! А Генрих уже сам себя утешает: «Авось, набегается, набегается и вернется домой! Прощу ее, так и быть».— Стало быть, сильно переживает? Распутин подергал бороду, задумчиво протянул: — Вроде бы и тоскует, а печали настоящей нет… Говорит много.— Да? — удивился сыщик.— В том-то и вся штука! А мысль занозой сидит: может, супруги и впрямь хитрят? Дело-то я сделал, а Эмилия благодарить, как уговаривались, не желает? — И что ты придумал? — А что ежели дождаться, когда уйдет Генрих на службу да и зайти в дом? Только боюсь, служанка на порог не пустит. Скажет: «Господ нету!» и дверь перед носом захлопнет. А если ты, граф, спросишь, может, тебя и впустит? Ты лицо государственное.Расспроси служанку, она тебе все выложит? Соколов съел редиску, отправил в рот ложку икры, подумал и решительно произнес: — Так не делается! Служанка ничего не скажет. На твоем месте я устроил бы за домом слежку, вот все сразу прояснится.Распутин обрадовался: — Славно! Кому из «топтунов» деньги дать? — Тем, которые приставлены к тебе, Григорий Ефимович.— Не, это моя охрана! Видал, как они под микитки поручика подхватили? — За двести рублей филеры неделю будут пасти дом твоей возлюбленной — круглые сутки. И потребуй с них ежедневные рапортички — отчет наблюдений.— Так и сделаю, хоть терпежа во мне нынче нет! Эх, жизнь моя горькая, любовь безответная… — Распутин тяжело опустил голову на руки, по его щекам потекли крупные слезы: — Нет, граф, ты печаль мою ощущать не можешь! [b]Молчаливое согласие [/b]В этот момент раздались веселые крики. Из дальних дверей хороводом по залу двигались цыгане. Старший, с гитарой, изображая необыкновенную радость, словно выиграл сто тысяч по военному пятипроцентному займу, низко поклонился Соколову, затем обнялся с Распутиным. Распутин стал с молодыми цыганками целоваться в губы, после чего каждой засунул в лиф ассигнацию. Цыгане весело грянули: [i]Как цветок душистый, Аромат разносит, Так бокал налитый Тост заздравный просит.Выпьем мы за Гришу, Гришу дорогого.И пока не выпьем, Не нальем другого.[/i]И вдруг Распутин выскочил из-за стола, с диким восторгом вскрикнул: — Ах, люлю-люлю малина! И он пошел вприсядку, с небывалой страстью выделывая затейливые коленца, выбрасывая ноги, ритмично хлопая ладонями по голенищам.Зинаида не удержалась, присоединилась к пляске. Горький, Скиталец и другие встали в круг, подбадривая аплодисментами и криками одобрения.Соколов подумал: «До чего же переменчив русский характер!» Наплясавшись, вновь уселись за стол. Выпили под анчоусы с горячей картошкой. Распутин обнял Зинаиду: — Какая ловкая до пляски — страсть! — Да и вы, Григорий Ефимович, — огонь! — и вдруг, словно сомневаясь в своей правоте, слабым голосом произнесла: — И все же, святой отец, блуд, небось, дело греховное, а? Распутин поднял глаза к роскошно расписанному потолку и словно проповедник с амвона назидательно произнес: — Единым раскаянием человечество и спасается! Хочешь чадо душу своя сберечь, спеши согрешить, дабы явить пред лик Господен свое покаяние. Не велика мудрость, но необходимо вразумление ея, понимание в полноте всей, — перешел на обыденный тон. — Так что, Зинуля, не сомневайся, не отвращай лица своего от чувств моих. Тогда получишь вот это, — он полез в брючный карман и вытащил смятые бумаги.Зинаида согласно кивнула головой.Распутин махнул бокал мадеры, обратился к Соколову: — Пойдем, граф, в кабинет. Там барыньки нас ждут… Соколов усмехнулся: — Нет! Твои бабешки на меня скуку нагоняют. Я с Алексеем Максимовичем посижу.— Твое дело, — и, обхватив одной рукой Зинаиду, другой широко размахивая, не отвечая на приветствия, несшиеся со всех сторон, Распутин отправился в кабинет.За ними было заторопились Соедов и Отто Дитрих. Распутин обернулся: — Пошли вон! Горький задумчиво покачал головой: — Только в России всякое ничтожество может менять премьеров... Какая нелепая страна! …Скиталец весело запел, подыгрывая себе на гуслях: Ни кола, ни двора, Зипун — весь пожиток.Вдруг Горький, прикрыв веки, на весь зал грянул: [i]Эх, живи, не тужи, Умрешь — не в убыток! [/i]Уже на другой день с шести часов тридцати пяти минут пополудни филеры прибыли «на точку». Недалеко от слияния Яузы с Москвой-рекой стояла Мазуринская богадельня.Двухэтажный толстостенный дом был сложен еще во времена Иоанна Васильевича. Здесь нашли приют сто женщин — из купеческих домов или московских старинных мещан.С дозволения смотрителей богадельни супругов Добромысловых филеры в тайне от насельников забрались на чердак. Они притащили с собой плетеную корзину с бутылками пива «Калинкин», бутерброды с колбасой и полевой бинокль.Бревенчатый дом за сплошным забором, расположенный напротив, был, как на ладони. Началось наружное наблюдение.Как раз в это время в дом № 19 по Садовой-Спасской на лифте поднялся на шестой этаж фельдъегерь. Соколов принимал душ. Мари постучала в дверь, приоткрыла ее: — Аполлинарий Николаевич, простите! Вам срочный пакет от Государя.Соколов сломал сургучную печать.На плотной слоновой бумаге синими чернилами было начертано: «Аполлинарий Николаевич, крайне необходимо встретиться, дело серьезное, не терпящее промедления. Буду признателен, если сегодня же выедете в Петроград. На вокзале Вас встретят.Николай».Спустя сорок минут Соколов входил в жарко протопленный, пропахший кожей диванов, ароматом дорогих духов и сигар вагон первого класса.Тут же раздался третий звонок. За окном, все убыстряясь, в бешеной пляске неслись назад огненные искры паровозной трубы. Угрюмо темнел ультрамариновый небосвод.С неотвратимостью рока приближалось самое невероятное приключение знаменитого графа.Продолжение следует [i]Все восемь книг академика [b]Валентина ЛАВРОВА [/b]— исторические романы и детективы — можно купить в единственном магазине: «Библио-Глобус» (Мясницкая, 6, рядом ст. м. «Лубянка»). Изданы прекрасно, на гознаковской бумаге, со множеством иллюстраций. Читаются взахлеб. Цены пока весьма умеренные. И для души, и для подарка лучше не придумать! [/i]