Искусственное образование

[i]«Моделирование новых структурных соотношений компиляцией фотографии и живописи...», «Возвращение картине плоскости...», «Соц-арт как школа методологии...». Ужас.Давайте лучше так: Эдуард Семенович Гороховский. Абсолютно современный художник. Пятьдесят лет в искусстве (только что ему исполнилось семьдесят). Партийная принадлежность — кружок авангардиста Марка Кабакова. Долго жил и работал в Германии, выставлялся в европейских музеях, в том числе в Вене. Одним из первых совместил фотографию и живопись. Обольстителен. На женщин смотрит взглядом профессионала-художника — проверять на себе магнетизм его синих глаз не рекомендуется. Женат, сыну уже сорок пять. Говорить с ним можно до бесконечности о чем угодно, а спорить стоит ради чистого удовольствия. Востребован, хотя на части его не рвут.Потому как самостоятелен и в тусовках не участвует. Современных галерейщиков считает диктаторами.Принципиально НЕ учитель и НЕ ментор. У которого тем не менее масса подражателей. Иногда даже невольных — просто получается у них так, «по Гороховскому».[/i][b]— Эдуард Семенович, вы...[/b]— Нет, лучше просто — Эдуард.[b]— Эдуард, на сколько лет вы себя ощущаете? [/b]— Не знаю... Нет, я не кокетничаю, действительно не знаю. Просто как-то не задумывался об этом — живу себе и живу. И работалось мне всегда тоже очень легко. Свободно. Правда, вот теперь, после того, как собран материал для двух больших выставочных проектов (один — в Третьяковке, второй — в Музее личных коллекций), меня совершенно перестало тянуть к работе. Совершенно. Но меня это почему-то не волнует. Ну нет — так нет. А потом, знаете ли, все-таки возраст. Конечно же, желание работать вернется.Видите ли, в молодости ты открыт «всем ветрам», тебе все интересно, тебе всего мало, тебе все надо! А потом... Потом приходит некоторая самодостаточность. Общение начинает труднее даваться. Друзей как таковых у меня почти не осталось. Просто распался круг: кто-то переехал на край Москвы, кого-то уже нет в живых. Одиночество в семьдесят лет — довольно естественная штука. Близкие? Ну жена, сын — он уже сам настолько взрослый человек... Знаете, корни, наследственность — это еще не все, если нужен духовный контакт.Природа? Я никогда не падал от «березок». В природе нет ничего от искусства. Там все, что мы называем естеством, а искусство — это результат человеческой деятельности. Если бы человек был частью природы, он не уничтожал бы ее с таким остервенением. Я вообще ощущаю себя достаточно искусственным образованием.[b]— Чисто городской продукт? [/b]— Абсолютно.[b]— Ну а ностальгия? Если не по «старым добрым временам», то хоть по России — когда вы живете в Германии. Это все-таки большая часть вашей жизни...[/b]— Большая — по времени. Но не по ощущениям. ТАМ невозможно стать ИХ художником. Более того, ТАМ очень трудно остаться русским художником. Но ностальгия — нет. Я никогда над ретрофотографиями умиленно не плакал.[b]— С чего начались ваши странствия? [/b]— Ну все очень просто — с профессии. Меня направили после архитектурного института по распределению в Новосибирск, там-то и случилась моя первая выставка. Вообще город тогда был почти богемным, продвинутым. Потом я целину поднимал...[b]— И что, никакой романтики? [/b]— Ха! Вы о чем? Какая романтика? Столько дряни на эту целину со всей страны слетелось... Урки, допустим.А потом: мы жили в палатках. Посреди степи. Зимой. Сплошной триллер. Начать с того, как нас «десантировали» с вездехода — без обмундирования, без связи с внешним миром. Пообещали: ждите, через три дня будем с едой. Сухари на три дня у нас были. Короче говоря, в положенный срок они не приехали. Не приехали и через четыре дня. Еще два дня мы стояли посреди поля и «смотрели в метель».[b]— Случаи каннибализма имели место? [/b]— Нет, как ни странно, хотя до этого было недалеко. На восьмой день вездеход наконец прибыл. Оказалось, не было бензина, а так о нас помнили. Что, романтика? [b]— Еще какая. И как все это совмещалось с живописью? [/b]— Великолепно. Я ведь все время писал — долгое время с натуры...[b]— Вы? С натуры? [/b]— Бросил ее только тогда, когда вернулся в Москву из провинции... Мне страшно захотелось «порвать с прошлым». Я взял все свои акварельные работы и выкинул в мусорный бак. Слава богу, увидела жена. «Ты что!» — закричала она и их оттуда достала. Спасибо ей огромное за это. Теперь вот одна акварель висит у меня на стене... Знаете, мне самому она ужасно нравится. Что-то в ней есть такое...[b]— Наше, родное? [/b]— Поймите меня правильно, я ни в коем случае не хочу опять начинать все эти разговоры о «zagadochna russian dusha». Помилуйте, какая еще загадка? В чем она? В том, что мы можем выхлестать ведро водки, а потом с дубиной пойти на танки? Это еще не загадка.Мы просто-напросто еще очень молодая нация. У нас еще ничего не сложилось, не устоялось. Посмотрите, все восточные народы или европейские (взять англичан или тех же немцев) — они ведь действуют все как один. А мы... вот, допустим, одним из первых знаков инфляции было повышение цены на такси. Неделю никто не ездил. Я уж было обрадовался: вот наконец-то мы хоть что-то сделали сообща. Но нет — через несколько дней мы сели в дорогие такси и поехали.[b]— Немцы бы не поехали? [/b]— Не поехали бы, наверное. Они все действительно держатся друг за друга. В Германии, например, есть такой термин — «ауслендер», то есть «человек чуждой низшей культуры». И заметьте: они не называют своих ближайших соседей (тех, которые западнее Германии) ауслендерами. Они скажут об англичанине — «англичанин», о испанце — «испанец». Но вот о поляке, русском, чехе — непременно «ауслендер».[b]— И все-таки наша живопись до сих пор остается на Западе вполне престижной. Вот Михаил Ромадин свою картину ООН подарил. Они очень радовались...[/b]— Я ни в коем случае не хочу касаться официоза — боже упаси. Всю жизнь официоз мирно соседствовал с нормальной живописью и ничего. Конечно, есть персональные галереи живых художников — что ж тут поделаешь? Это уже вопрос вкуса и порядочности. А мне просто жалко тех людей, которые часами стояли в очереди, чтобы попасть в Манеж на Глазунова.Что ж, если кому-то для ощущения собственной значимости как художника нужны толпы неграмотных тетенек, которые будут плакать от восторга над твоей картиной, то — ради бога.[b]— То есть вам публика не нужна? [/b]— Нужна. Пять-шесть человек. Люди, чье мнение я уважаю. Если мне со всех сторон начнут бубнить: вот это ты плохо сделал, отвратительно... — никакого влияния на меня это не окажет. Но если кто-то из действительных профессионалов скажет: знаешь, вот в этом ты ошибся — я буду знать: да, ты наверняка не прав...[b]— Такая позиция ведет к некоторой элитной замкнутости...[/b]— А искусство вообще элитная вещь! Хотя... Вот, допустим, моя «обнаженка» — совсем новые работы — галереям особенно нравится. Народ сразу валит. Проект успешен.А я когда работаю — мне, в общем-то, не до «внехудожественной истины», не до каких-то там глубинных смыслов произведения, не до обнаженных женщин, наконец. И как высшую ценность обычную фотографию не рассматриваю. Просто смотрю, как ложится цвет, как сочетаются линии... Одна и та же базовая фотография девушки (современной или персонажа из прошлого) — и сотни вариаций.А вообще каждая женщина, каждая модель — это особый случай. Это всегда интересно. Новый образ, новые впечатления... Кстати, а вы не хотите мне попозировать обнаженной? Интересно, почему это вы отказываетесь?