Мародеры пришли

[i]Мне попалась на глаза заметка «Ребята с нашего двора» об экстремистских организациях фашистского толка, куда легко вербуется молодежь, зараженная вирусом ненависти. Они мнят себя чуть ли не городскими санитарами — «мы «чистим» город от разной грязи… Так что истинно русские люди должны нам спасибо сказать… Мы по выходным стараемся патрулировать город. Сразу на эту нелюдь (имеются в виду негры, азиаты, кавказцы, евреи, демократы…) не кидаемся, а выжидаем, высматриваем.По одиночке эту мразь легче переловить и уничтожить».Эти горделивые признания фашиствующих «ассенизаторов» подкрепляются кровавыми делами.С тревожных, больных вопросов началась наша беседа с Григорием [b]Яковлевичем Баклановым[/b].[/i]— В ноябре 1994-го была встреча интеллигенции с президентом, и я тогда сказал (телевидение это показало): мне больно и стыдно перед погибшими на фронтах моими товарищами, моими двумя братьями, что через пятьдесят лет после Победы по стране ходят молодые люди с фашистскими знаками, открыто продают «Майн кампф», выпускают неонацистскую литературу. Президент отреагировал: надо издать указ о борьбе с фашизмом. Указ был издан. Было поручено Российской Академии наук дать определение фашизма. И вот столько же лет, сколько мы воевали с фашизмом, сегодня все ищут и никак не найдут, что же это такое фашизм с научной, с юридической точек зрения. А безнаказанность рождает преступление. Безнаказанность делает возможным само существование, постоянное пополнение, вербовку в фашистские или, как они сами себя именуют, национально-патриотические организации. И прокуратура не возбуждает уголовные дела, а суды и вовсе берут их под защиту.[b]— По словам Александра Николаевича Яковлева, российский фашизм организационно был порожден КГБ.[/b]— Я говорил президенту, что фашизм — это не дитя без роду. У него есть родители, есть место рождения — серое здание ЦК на Старой площади и здание напротив — Лубянка.Почему прокуратура бездействует? Или действует крайне медленно, безынициативно. Да там огромное число сочувствующих им, а есть и те, кто просто боится: вдруг завтра власть станет совсем другой. Дума законодательных актов против экстремистских организаций, закона о запрещении пропаганды фашизма не принимает и в сегодняшнем своем составе вряд ли примет. Президентский указ по-настоящему не работает.Не нами сказано, но всем опытом человечества проверено: когда слабеет рука Цезаря, власть переходит в руки варваров. У нас обстоятельства очень схожие с теми, какие были в Германии в начале 30-х годов. Мы победили на полях сражений, но потерпели поражение в «холодной войне», поражение сокрушительное, которое привело к развалу страны и национальному унижению. Вся наша так называемая экономическая система, в основе которой была политика, вела к этому. Потерять почти сто миллионов человек в истребительных и самоистребительных войнах — от гражданской до Отечественной, пережить раскулачивание, ГУЛАГ — мы же лишились золотого генофонда нации. И вот — экономическая разруха, резкое обнищание, отсутствие ясной цели — это же самая питательная среда для возникновения фашизма. Только у нас ему и возникать не надо было, бациллы его хранились в емкостях, оставалось лишь выпустить их на волю.В самом начале перестройки, когда Горбачев периодически собирал редакторов на совещания, я говорил всегда одну и ту же фразу, которую ни разу не напечатали: демократия у нас возможна только при сильной власти. А на одной из встреч — еще не кончилась афганская война — я сказал, что через Афганистан у нас прошло примерно миллион сто тысяч молодых людей.Если этим травмированным ребятам власть наша не найдет достойное место в жизни, ими займутся другие силы. Так оно и случилось.Из Чечни вернулись еще более травмированные молодые души. Ну а та молодежь, которая, слава богу, не испытала ужасов войны, не находит себе применения, работы, какая перспектива для нее? И в то же время в нарушение закона в стране чуть ли не 900-тысячным тиражом выходят экстремистские, националистические, фашистские издания, где увидишь и свастику, и портрет Гитлера. Все они подсказывают и молодым, и старым путь простой и погромный: вот кто ваши враги, вот кто оккупировал сегодня Россию, становитесь в наши ряды. Это очень, очень похоже на то, что было в 30-х годах в Германии, те же методы, тот же механизм… Культ силы всегда привлекал, тем более в пору смуты притягивает твердая рука, сжатая в кулак.[b]— Может быть, еще и в том дело, что эти издания умело внедряют, ими торгуют в бойких местах, там, где тусуются молодые люди. Почему возле станции метро идет продажа баркашовских листков, книжек про еврейскую оккупацию, но нет лотка, например, со сборником «Русская идея и евреи. Роковой спор.Христианство. Антисемитизм. Национализм», составленным З. Крахмальниковой или ее же новой книгой «Русская идея Матери Марии»? Мне кажется, молодежи неплохо познакомиться с судьбой русской монахини Марии, погибшей в нацистском концлагере Равенсбрюк. Я уверена, что именно такая литература важна сегодня. Но она не пропагандируется в отличие от шовинистической, на улицах не продается. А надо бы, по-моему, чтобы она выставлялась специально в библиотеках страны, в каких-то больших аудиториях, университетских, студенческих клубах. Ничего похожего не организовано демократической общественностью.[/b]— Вы правы. Но давайте подумаем вот о чем. Кто материально поддерживает наших нацистов, финансирует все их издания. Кто дает деньги хотя бы для того, чтобы шить им форму, одеть в нее тысячи молодых людей, выпускать символику, устраивать сборы. Так когдато германский капитал поддерживал гитлеровский нацизм. Наша власть, на мой взгляд, все еще до конца не осознает или не хочет осознать, сколь серьезен шовинистический угар и к чему это может привести.[b]— Помню, как я восхищалась не известным мне тогда автором, который в 1957 году свою первую военную повесть «Южнее главного удара» посвятил «Памяти братьев Юрия Фридмана и Юрия Зелкинда, павших смертью храбрых в Великой Отечественной войне». Это посвящение, как и предваряющее написанную в 1959 «Пядь земли» — «Моей матери Иде Григорьевне Кантор», не только являло всем национальность прозаика, но и звучало вызовом государственному антисемитизму. А в вашей личной жизни пресловутый «пятый пункт» проявил себя? [/b]— На работу устроиться я не мог. Пока учился в Литинституте, жил в общежитии. А потом куда деваться? У меня ни кола, ни двора. Попытался пойти работать в какую-нибудь редакцию. Я обошел ровно двадцать пять изданий, мне охотно давали заполнить анкету, потом отказывали.[b]— А в Литинституте, я слышала, был инцидент, из-за которого вас исключали из партии. Он тоже связан с «еврейским вопросом»? [/b]— Исключали. Я назвал фашистом Бушина, о чем ни тогда, ни потом не жалел. Он был моим однокурсником. Во время войны ошивался в армейских тылах: комсорг при штабе армии. На фронте говорили: «Там не война, а мать родна».[b]— Зато потом он был на передовой идеологического фронта — без устали обличал Булата Окуджаву: то Окуджава не так исторический роман написал, то высказался не так. Он из той безымянной когорты писателей, кого не знают как авторов собственных вещей, но кто известен как поноситель чужих сочинений.Григорий Яковлевич, хочу расспросить вас о рассказе «Кондратий». Он напечатан через год после «Мародеров». Но я, признаюсь, прочла его недавно, готовясь к этой беседе. Сегодня, на фоне происходящего в стране, портрет вашего Кондратия не просто впечатляет. За него, этого маленького, простого человека (образ его — в гуманистических традициях русской литературы), душа болит. Какой был замысел у вас? [/b]— Замысла никакого не было. Такие вещи возникают как-то сразу. Если я начну рассказывать, получится некая логическая цепь, что-то рациональное. Был у меня когда-то рассказ «Почем фунт лиха». Марлен Хуциев снял по нему фильм «Был месяц май». Теперь и рассказ так называется.[b]— Я помню тот рассказ. Его забыть невозможно. Молодой лейтенант, остановившийся в первые мирные дни в доме немцев, узнает от поляка, угнанного на работу в Германию, что хозяева дома во время войны отдали на съедение своим свиньям младенца — сына этого поляка и его жены — батрачки. Омерзение вызывает отпрыск хозяев-нацистов, не ведающий, почем фунт лиха, но хорошо знающий, сколько стоит килограмм свинины. Их свинью, которая еще могла расти — вот его сокрушение, — застрелил несчастный, прибившийся к нашим разведчикам подросток, мать которого вместе с другими селянами сгорела в сарае, подожженном гитлеровскими оккупантами, а двухлетняя сестренка была убита у него на руках. Рассказ замешан на боли. Эта боль — возмущение, боль — протест, боль — прозрение: война закончена, фашизм разбит, но он в душах, в головах старых и молодых, он отступил, но он жив, он может еще развернуться… А в рассказе «Кондратий», где главный герой тоже немец — Конрад Конрадович, всю жизнь проживший в России, боль другого свойства: боль — жалость, боль — сочувствие к этому старому одинокому человеку, у которого жена умерла, дети, продав его дом, уехали в Германию, и он пестует немого, глухого внука.Простите, что пересказываю ваши вещи. Это не для вас, а для читателей.[/b]— Есть в этих рассказах одно существенное общее. Человек гонимый, человек преследуемый или человек, не чувствующий себя в силу расовых, национальных, классовых, социальных — любых причин полноправным членом общества, это боль нашего века. Так униженно чувствовал себя при советской власти дворянин, офицер русской армии, немец после Второй мировой войны, так себя чувствовал еврей — не только в России, но в России особенно. Так чувствует себя русский человек во многих бывших наших республиках. Он вдруг стал там «не свой», «русскоязычный». Где оказался советским оккупантом, где еще непонятно кем, но явно чужим, оттого бесправным, бесприютным. И русский язык всех раздражает. Хотя, например, в Казахстане большинство жителей говорит на русском языке. То, что я вам сейчас газетно излагаю, вроде бы не имеет к «Кондратию» прямого отношения. На самом же деле рассказ вмещает в себя все это, пусть там ничего такого не сказано, а просто раскрывается судьба старого человека, оставшегося в конце жизни с больным мальчиком на руках. Внук — его последняя любовь, его востребованность жизнью. Этот старик, не кто-то конкретный, но и не выдуманный мною. Мне дороги подробности его жизни, его человеческое достоинство при той нищете, в которой он живет и тяжко работает. У нас сейчас такая атмосфера, что старые люди как бы мешают молодым. Мешают. Старость ведь и всегда мешала. Старый человек и некрасив, знаете, и бестолков кажется. Хотя известно, что выживали именно те племена, где стариков не убивали, не бросали одних умирать. Где относились к ним как к хранителям опыта, памяти, мудрости. Вот и об этом писал, об этом думал, хотя в рассказе вроде бы ничего этого нет, прямо об этом не говорится.[b]— Ну, может, на первый только взгляд нет… Если не в строчках, то между строк все это прочитывается. И даже больше, чем вы сейчас сказали. Например, военный эпизод, на всю жизнь оставшийся в Кондратии его потаенным стыдом. Как вел в тыл мальчишку-немца. Осколком тому задело голову, потекла кровь, и Кондратий сунул ему свой платок, с трудом подбирая забытые немецкие слова. Их услышал сержант, у которого на днях убило младшего братишку, наскочил, стал орать: ты не из них ли, я сам поведу его. Кондратий отступился, отдал мальчишку… Уже сыновья взрослые, он старик, а нет-нет да явится во сне этот немец, все такой же молодой. И в немом страхе замирает его душа, как тогда в лесу, когда сержант уводил мальчишку, а он ждал выстрела, будто себе в спину.[/b]— Художественная литература в принципе должна вбирать очень многое, хотя говорит о частном факте, о частной жизни. Недавно шел по TV фильм И. Авербаха «Монолог». М. Глузский и М. Неелова, дед и внучка — как психологически глубоко все это, как точно и тонко сыграны роли. Я даже позвонил М. Глузскому: в который раз с женой смотрели мы и снова плакали. Любовь, человечность, верность, любовь стариков к своим детям, внукам… — очень много заложено в этом фильме. Частная жизнь, частный случай, но рассказано о том, что повторяется бессчетно, потому что люди не так быстро меняются.Литература до тех пор жива, пока она рассказывает о человеке, о человечном и бесчеловечном в нем, то есть о Добре и Зле, как верующий бы сказал — о Боге в душе человека и дьяволе в его душе. И где границы того и этого. И войны ведь прежде, чем разыграться, зарождаются сначала в сознании, потом уже превращаются в побоища. И то, о чем мы говорим с вами, — возникновение у нас фашистских, экстремистских настроений — это тоже сначала закладывается в головы, в души. Вот почему так опасно промедление.[b]— Сегодня немногие писатели вашего поколения могут сказать, не покривив душой, то, что сказали вы недавно в дни своего 75летнего юбилея: «Я прожил жизнь и не написал ни одной вещи, которой бы постыдился. Писал то, что хотел. Это в наше время не так часто случается. Были вещи посильнее, были слабей. Но все равно — то, что хотел». Ваша новая книга «Остановить мгновенье» выходит в «Вагриусе», в серии «Мой 20 век». Он кончается. Мы на пороге нового века.[/b]— Я думаю, что мы придаем слишком большое значение этому — конец века одного, начало другого. Это весьма условная черта, потому что люди будущего века живут среди нас. Если я эту черту перейду, то другим не сделаюсь, останусь таким же в новом веке.Мне хочется, чтобы молодые люди, а среди них мои два внука и внучка вошли бы в век, где будут цениться и человечность, и доброта, и мудрость. Чтобы им не выпала такая жизнь, какую я прожил.Хотя, в общем, я один из немногих, кому дарована была вторая жизнь, даровано было вырастить детей, радоваться внукам. Я могу себя считать счастливым по сравнению с теми, кому, как моим братьям, досталось всего 19—20 лет побыть на белом свете… Но жил я в жестокий век и хочется, чтобы молодым выпал век все-таки помилосердней.К аспиранту Университета дружбы народов, суданцу, возвращавшемуся вечером в общежитие, подошли четверо в камуфляже, высоких ботинках, черных кожаных куртках. Били в живот, в лицо, по спине, головой о железный угол киоска. «Мимо, — рассказывает он, — проходили милиционеры. Остановились чуть поодаль и стали смотреть. На мое счастье, шли четверо наших студентов, тоже африканцы, и тогда скины убежали. И милиция ушла». Еще одна сценка из той же заметки. Около двадцати «бритоголовых» окружили двоих непальцев и, повалив на землю, стали отбитыми горлышками бутылок «тыкать» по их головам, вонзая в кожу острые осколки. Непальцы не стали обращаться в милицию: «Фашистам все равно ничего не будет». А когда о подобном нападении по телевизору рассказал индиец, милиционеры забрали его и продержали «за дачу ложных показаний» несколько часов за решеткой.Я читала эту газетную заметку, и в памяти как-то сразу всплыл эпизод из романа Григория Бакланова «И тогда приходят мародеры», где такие же фашиствующие молодчики забивают насмерть героя произведения, писателя-фронтовика Лесова.Лесов увидел у киоска возле метро, как невысокого роста моряка окружили трое парней с голыми затылками, в черных кожаных куртках. И стойка эта особая: ноги в сапогах расставлены, руки за спину. Вот так на платформе, когда прибывал состав и испуганных, озирающихся людей выталкивали из вагонов, стояли эсэсовцы с плетками за спиной, каменно расставив ноги, — эти военные кадры, запечатлевшиеся в памяти навсегда, возникли перед его глазами. Крикнув моряку: «Ты не один», — он устремился к нему. Милиционер похаживал поодаль, дубинкой шевелил зеленной товар у бабок на газетах, наводил там порядок, держался в отдалении. Трое, смерив Лесова одинаково холодным взглядом, отошли, позвякивая подковами сапог. «Власть их не трогает. Вон милиционер, они знают, не подойдет… Человека убьют, опять же им ничего не будет», — говорил моряк Лесову. А потом, в скверике, они перегородили Лесову дорогу — шедший следом гражданин мышкой шмыгнул мимо, — в их холодных глазах посвечивала жестокая радость. Его ударили трубой по затылку… Бесчувственного они убивали его втроем. Разбегаясь, для верности еще раз ударили трубой по голове. Очнулся Лесов от боли, когда клали на носилки, услышал над собой: «Как разделали сволочи. Живого места нет!». Они так садистски убивали его, что потом в морге сын не мог узнать изуродованного отца.Сцены из баклановских «Мародеров» перенеслись на наши сегодняшние улицы. Это не сюр, это родная, даже не одуревшая (помните, скорбно-гневный карякинский возглас: «Россия, ты одурела!»), а уже очумевающая, коричнево очумевшая реальность. «И тогда приходят мародеры». «То, что сделало фронтовое поколение, использовали люди без чести и совести, попросту мародеры. Поэтому я и пишу в романе, что поле боя достается мародерам. Отсюда и его название», — говорил мне Бакланов, когда книга только вышла в свет.Неужели поле боя всегда достается мародерам? Даже если это поле боя за высвобождение от коммунистического ига, за демократические приоритеты? Бой на этот раз получился нерешительный, непобедный. Мародеры же пришли быстро и решительно, доморощенные фашиствующие мародеры, вытаптывающие, втаптывающие в грязь самое большое богатство — духовные, моральные ценности, бесценности; занятые самым страшным грабежом — опустошением душ, сердец, умов. Этот безумный, обесчеловеченный мир. Пришли русские фашиствующие мародеры, оскверняющие могилы и памятники тех, кто пал на полях сражений с гитлеровской нечистью. Григорий Бакланов оказался печальным провидцем. И дело не в буквальном совпадении фраз, а в том, что сцены, подобные изображенным в его романе, из неких исключительных случаев становятся уже чуть ли не повседневностью, которой мы возмущаемся, но, привыкая, не удивляемся, не поражаемся: как можно?! Стало можно. Жена Лесова говорит в романе: «Ты мог себе это представить: на демонстрацию вместе с фашистами выходят ветераны с орденами. Ты за это воевал? Или наши фашисты лучше немецких? Хуже! Для тех мы были скот бессловесный. Дикая страна под соломенными крышами… А эти своих будут уничтожать беспощадно».[i]Нам не страшны ни пули, ни снаряды, Мы верим в то, что сможем победить: Ведь в мире должен быть один Порядок, И он по праву Русским должен быть.[b](Из гимна баркашовского РНЕ) [/b][/i]Не в темном подземном переходе, не исподтишка, не из-под полы, а при свете дня у оживленнейшего выхода со станции метро «Парк культуры» дюжий мужик напористо предлагает красную книжку «Еврейская оккупация России». Открывается сие издание «Русскими пословицами»: «Жид хорош только в могиле», «Хочешь жить — гони жида» и т. д. в том же гитлеровском духе.На Нюрнбергском процессе, я читала, одним из семи, приговоренных к казни, стал Юлиус Штрайхер. Он был повешен за (всего лишь!) издание антисемитского листка «Штюрмер» — «Штурмовик». Он сам не убивал, не отдавал приказов о расстрелах, отправке в газовые камеры и крематории, но получил ту же меру наказания, что и фашистские главари, его признали таким же, как их, виновным в Холокосте. Кого у нас привлекли к уголовной ответственности за выпуск и распространение подобной бесчеловечной литературы? Ждем нового Холокоста? А уж потом будем судить? А между тем есть у нас уже и свой коричневый «Штурмовик». В Германии сегодня отмечают специальной премией автора «Списка Шиндлера», а у нас призывают к новым Освенцимам — «…хорош только в могиле». А чего им, этим новоявленным нацистам, бояться, если тренируют их «опытные инструкторы, бывшие офицеры спецназа ВДВ, МВД и ГРУ». (Из брошюры «Что такое РНЕ»). А наводить тот самый «порядок» не мешают ни местная власть, ни милиция, чью роль точно изобразил Григорий Бакланов.Неужели для осознания грозящей стране опасности нужно, чтобы случился остервенелый рык Макашова?