Ангел велел ему родиться в России

[i]Он перешел из МХАТа в Театр Армии. Я пытался его отговаривать — зачем уходить накануне 60-летия, ведь рассматривается вопрос о награждении какой-то высшей правительственной наградой.А он ответил: «Пошли они все к такой-то матери со своими орденами!».В 1929 году в Москве гостил бельгийский принц Альберт. Неизвестно, чем он произвел впечатление на Надежду Андреевну Борисову, но своего новорожденного сына она назвала в его честь. Правда, Альбертом мальчика никто не называл. В детстве бегал в Аликах, а когда поступил в Школу-студию МХАТа (будучи только что зачисленным в Институт востоковедения, пошел подыграть друзьям на экзамене в Школу-студию, да там и остался) — стал Олегом.За несколько месяцев до смерти [b]Олег Иванович Борисов [/b]был крещен и при крещении получил свое сценическое имя. Тогда же он обвенчался со своей женой [b]Аллой Романовной[/b], с которой прожил сорок лет.[/i][b]Последние двадцать лет Олег Борисов вел дневники. [/b]Одна из его дневниковых записей — этюд о рождении. Ангел-хранитель спросил у него: «Хочешь ли ты родиться?» — «Хочу, — отвечал он, — только где?». Ему бы хотелось родиться в какой-нибудь красивой стране, «там, где Моцарт...». «Нет, — сказал ангел, — ты родишься у бедных голодных родителей, в холодной стране». И лирический герой Олега Борисова согласился — ему очень хотелось родиться. А за несколько дней до смерти на больничном подоконнике он записал свой сон. Во сне он оказался в Венеции, куда его не пустили при жизни. Не пустили на фестиваль, где Борисов получил приз за лучшую мужскую роль в одном болгарском фильме, который у нас никогда не шел. (И не то что бы даже не пустили, а просто дали понять, что надо было вовремя подсуетиться, а сейчас, мол, все места в советской делегации заняты. Суетиться же Олег Иванович не любил и не умел.) Сам фильм, говорят, был довольно средним, и роль у Борисова была почти без слов — он сократил почти весь болгарский текст и сыграл на внутреннем напряжении. Жюри было в шоке от того, что можно так воздействовать без слов. А гондольер из борисовского сна предложил отвезти его на знаменитое кладбище, где похоронены Стравинский, Дягилев, Бродский. И Борисов отказался — мое, сказал, место на том кладбище, которое ближе всего к деревне Жилино и моей даче...[b]В ближайшее время в издательстве «Арт» выходят дневники Олега Борисова[/b], которые, по словам его сына Юрия Борисова, существенно изменят представление о нем. По этим дневникам Юрий Борисов снимает полуигровой-полудокументальный фильм, где alter ego Олега Борисова сыграет Евгений Миронов: «Этими дневниками Олег Иванович просто убил меня наповал. Прежде всего тем, что он все подробности своих взаимоотношений с артистами, какие-то забавные случаи рассматривает только через призму профессии.И очень честно рассказывает о какихто нелицеприятных вещах и поступках, ведь он был очень принципиальным человеком. Я понял, почему он их вел — хотел помочь кому-то уже после своей смерти. Он прежде всего потрясающе рассказывает о профессии.Представляете, этот великий артист мучился из-за того, что у него что-то не получается в профессии. Он ехал, допустим, на какой-нибудь концерт читать Пушкина (деньги зарабатывал).И переживал, что едет к людям внутренне пустой, что это стыдно. Я видел запись одного такого концерта, где он вдруг забыл строчку. Вы бы видели ужас в этих глазах, сколько там было вины — просто шекспировская трагедия! Но зал зааплодировал ему, чтобы поддержать, — ему прощалось все.Он бы мог спокойно жить, работать, подхалтуривать. А он мучился над профессией. Написал свою актерскую систему, как Станиславский или Михаил Чехов. Я читал ее, когда репетировал «Гамлета», и изумлялся: вот этого я не знал, а вот это чувствовал, но не мог сформулировать, а Борисов смог, и очень точно. Он как будто перед артистами шкатулочки раскрывает с секретами.А еще в этих дневниках есть целые литературные эссе. Например, его разговор с Хлестаковым. Он так и не сыграл Хлестакова, хотя ему, с его легкостью и немыслимым темпераментом, Богом предназначена эта роль.Или его разговор с императором Павлом, который ему приснился во время работы над спектаклем «Павел I». У него работа не прекращалась ни на секунду, даже во сне!».[b]Юрий Борисов: [/b] «В дневнике отец пишет то, что никогда не говорил при жизни — про БДТ и особенно про МХАТ. Восемнадцать лет в БДТ, по признанию отца, были самым счастливым и самым мучительным периодом в его жизни. Отношения его с Товстоноговым были очень сложными. В течение первых десяти лет он играл в основном второстепенные роли и вводы. Но в БДТ же сыграл самые значительные свои роли. Товстоногов очень любил артистов. В том смысле, что в определенное время он любил определенных артистов и строил на них репертуар. Была эпоха Юрского, потом наступила эпоха Борисова, потом кого-то еще. Перелом по отношению к отцу наступил на спектакле «Генрих IV». В какойто момент Товстоногов понял, что Рецептер, который сделал инсценировку для себя, не справляется с ролью. Был разработан сложный план: в течение двух месяцев второй режиссер спектакля у нас дома репетировал с отцом роль принца Уэльского. И в какой-то момент была инсценирована сцена недовольства Товстоногова Рецептером, а отец «случайно» оказался в зале. Товстоногов спросил, может ли Борисов сыграть этот отрывок. И тогда отец выскочил на сцену и сыграл все от начала до конца, да так, что все были в шоке. Никто не понимал, зачем они столько «корячились» (как сказал Копелян), если можно было все сделать сразу. Спектакль был очень яркий, яростный. Все бои (в том числе и бой со Стржельчиком, который делал двойной кульбит) велись настоящим оружием, иногда летевшим в зал. В центре висела корона, подсвеченная красным (символ борьбы за власть), что очень раздражало Фурцеву. Она чудом не закрыла спектакль. Отец рассказывал, что на гастролях в Москве ее ассистенты сидели с томиками Шекспира, выверяя текст и все сокращения. Товстоногов оправдывался, как ребенок, но отстоял спектакль.[b]Как ни странно, власть предержащие относились к отцу с большим уважением,[/b] даже зная конфликтность его натуры и закрытость для всяких общественных структур. За ним охотились, чтобы принять его в партию, но он извернулся. Доказательство его гражданской позиции — спектакль «Три мешка сорной пшеницы», где он играл инвалида войны, которого обязали сдать в город последнюю пшеницу, отобрав ее у голодного села. Но тронуть этого Кистерева власти не могли — на нем живого места не было (таким же израненным вернулся с войны писатель Виктор Платонович Некрасов, с которым отец очень дружил). И когда он погибал, выли живые собаки. Я такого нерва, такого напряжения вообще не видел на сцене. После таких спектаклей, как «Мешки» или «Кроткая», он обязательно выпивал граммов по двести и до двух, до трех ночи не мог заснуть. И еще ему обязательно давали день отдыха, чтобы восстановиться».[b]Леонид Хейфец, бывший главреж Театра Армии: [/b]«Задолго до того, как я познакомился с Борисовым, я сам себе на вопрос — кого из актеров Советского Союза считаю самым сильным? — отвечал: Олега Борисова. Хотя в те годы было много замечательных артистов, но в его театральных и киноработах, независимо от общего впечатления от того или иного спектакля или фильма, было наиболее мощное выражение той жизни, которой жила страна. Я ощущал прежде всего очень сильную боль, которая была мне понятна. А еще в нем было огромное бешенство, сжигающая, испепеляющая ярость по отношению к несправедливости».Ю.Б.: «Спектакль «Три мешка сорной пшеницы» долго балансировал на грани. Тогдашний секретарь Ленинградского обкома Романов просто не пришел на него, потому что в противном случае он должен был закрыть постановку. Но после успеха в Москве спектакль получил право на жизнь.[b]Бывали и трагические истории, связанные с ролями. [/b]Отца на пару с Басилашвили назначили на роль Хлестакова. Они совершенно не совпадали по рисунку, по своему пониманию образа. Оба сыграли по генеральному прогону. Выбор Товстоногова пал на Басилашвили. Но, видимо, потом он оказался недоволен премьерой. Предстояли гастроли в Москве, и он вызвал отца. И отец, глядя в глаза Товстоногову, который давно обещал ему эту роль, отказался от Хлестакова навсегда.А однажды вообще отказался от съемок, когда отсняли уже треть материала. Он должен был играть Достоевского в фильме Зархи «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского» — о любовной истории Сниткиной и Федора Михайловича. У отца там — гениальный грим, он был очень похож на Достоевского, но понял, что попал в «оперетту», в поверхностную картину.Работай он в Голливуде, заплатил бы громадную неустойку, но при советской власти это как-то сошло с рук, правда, ценой больших конфликтов».[b]Вадим Абдрашитов, кинорежиссер: [/b]«Когда был написан сценарий картины «Остановился поезд», стало ясно, что только Борисов должен сниматься в роли следователя Ермакова. Такой актер — всегда подарок, а если еще и роль написана так подробно и психологически верно, это чревато творческой победой. Ермаков — человек с подпольем в достоевском смысле. Он ненавидит окружающих за то, что они довели себя до полного развала. И пытается закручивать гайки, чтобы навести порядок в одном отдельно взятом депо. Драматизм его положения состоит в том, что он не понимает: в отдельно взятом депо порядок не наведешь. Вся страна находилась в таком положении, что поезд, летящий в светлое будущее, если и не остановился, то весьма сбавил обороты, катился по инерции, и на большие подъемы локомотив уже не тащил. Но зритель все равно относился к Ермакову с сочувствием, потому что он был смел, бескорыстен и совершенно правильно оценивал ситуацию. Словом, там было много пластов, и сыграть это мог только Борисов. Но после скандала с Зархи Борисова запретили снимать на «Мосфильме» и вообще в кино. Однако мы с Миндадзе сели в поезд, приехали в Ленинград и позвонили Борисову. Он сказал, что сценарий почитает, хотя снимать его все равно не дадут. Мы приехали к нему домой, он заперся в комнате и, пока мы с Аллой Романовной пили чай, читал сценарий. Вышел к нам очень возбужденный: «Это моя роль, мой сценарий. Надо что-то делать». Воодушевленные его согласием мы стали осаждать дирекцию «Мосфильма», пока гендиректор Николай Сизов, который прекрасно понимал, что роль — борисовская, не сказал нам: «Ладно, снимайте, но не афишируйте, уезжайте из Москвы». Картину мы снимали в Серпухове.Все разговоры про сложности его характера — полная ерунда. Мы с самого начала договорились, о чем мы снимаем. И у нас было очень ровное и доброжелательное общение, абсолютная погруженность в работу. Более того, его актерская сверхвыразительность была такова, что вдруг выяснилось: нет необходимости снимать два финальных эпизода, которые были в сценарии, потому что все уже и так было заложено в его существовании на экране.На съемках этой же картины мы случайно узнали, что он неизлечимо болен. В экспедициях, как известно, периодически проводят летучки для всей группы, где планируется план съемок, и мы подстраиваемся под актеров, которые играют еще и в театрах. На такой летучке Борисов сказал, что ему нужно в Ленинград с 23 по 25 июня.Потом отпросился в те же числа июля, затем августа, и я спросил, с чем связана такая регулярность. Совершенно спокойно он ответил, что ездит на переливание крови. Для нас это было как гром среди ясного неба. Абсолютно доброжелательно, без капризов, он тянул все тяготы тяжелой работы в экспедиции. Болезнь считал исключительно своим личным делом, в отличие от многих актеров, которые каждому чиху придают вселенское значение.И потому для меня он, кроме прочего, являл пример настоящего мужчины.Бог дал возможность поработать с ним еще и на «Параде планет», и в «Слуге», где роль Гудионова — очень сложная, несколько условная — тоже могла быть сыграна только им. Потом еще говорили о каких-то будущих сценариях, были даже театральные планы, но мы остались без него. Мы переживаем и чувствуем боль утраты до сих пор. И сейчас прошло много времени, но все равно есть ощущение, что мы с ним не до конца попрощались — он существует где-то рядом. Четко, ясно, физически зримо».[b]Ю.Б.: [/b]«Когда отец ушел от Зархи, Товстоногов хотел пригласить на какую-нибудь постановку безработного тогда Льва Додина. Отец пришел к Товстоногову и сказал, что у него есть пьеса по письмам Достоевского для Малой сцены. Но Додин сказал: зачем ставить плохую пьесу, когда есть оригинал. Так возникла «Кроткая». Отец говорил, что впервые в жизни доверился режиссеру на 100%. Они репетировали ночами, потому что днем Товстоногов выпускал «Оптимистическую трагедию». Однажды Товстоногов пришел на репетицию. Он вел себя так, как будто ему изначально все не нравилось. После репетиции сказал: «Идите-ка теперь сюда в зал», на что Борисов ответил: «Идите вы к нам на сцену, у нас лучше». И Товстоногов подчинился, подошел ближе, а Борисов стал доказывать, что по сравнению с ними, работавшими над «Кроткой» три месяца, он не в материале, он чего-то не знает и должен либо принять все как есть, либо... В общем, пошел на открытый конфликт. Этого ему уже не простили. Хотя спектакль еще год игрался с большим успехом.Как-то в Чехословакии на Днях культуры к отцу подошел завлит МХАТа Смелянский и от имени Ефремова пригласил во МХАТ. Отец согласился не раздумывая. Его слишком сильно захватила идея создания театра, где соберутся лучшие актеры, исповедующие систему Станиславского. Он играл «Кроткую», репетировал «Дядю Ваню» долго, отказываясь от всех съемок. Сразу был успех. А потом все пошло на спад. Начались интриги. У «Дяди Вани» появился второй состав, из-за этого ушла Вертинская, а отец сказал, что будет играть только с ней.Когда делился МХАТ, он попал в «коалицию», защищал Ефремова, но потом пожалел об этом.Последней каплей была история с «Павлом I». У отца надвигалось 60-летие, и он хотел сыграть Павла, но в театре решили, что пьеса скучна. Он ушел из МХАТа в Театр Армии за несколько недель до юбилея. Все его отговаривали, хотя бы потому, что нужно было оформлять пенсию. Отец ведь принципиально хотел уйти на пенсию, потому что считал — раз государство отводит срок до 60 лет, надо уступать дорогу молодым. Свой юбилей отметил в Театре Армии спектаклем «Павел I» — спектаклем, о котором говорила вся Москва. И ушел на пенсию — То есть играл там, снимался, но в штате не состоял и зарплату не получал».[b]Леонид Хейфец: [/b]«На I съезде народных депутатов академик Лихачев назвал имена видных писателей, которые были отлучены от отечественной культуры из-за своей эмиграции. Среди них был назван Мережковский. Тогда в литчасти МХАТа вспомнили, что есть и драматургия Мережковского.Когда я читал «Павла I», то уже на второй странице мне стало ясно, что в России есть артист, который родился, чтобы сыграть Павла, — Олег Борисов.Павел — фигура трагическая. Его давит страшное прошлое, он постоянно чувствует скоротечность времени, боится не успеть. Он так долго ждал своего часа, так много хотел реформировать в России, что совершил потом очень много роковых ошибок. Был жесток, беспощаден, но это шло от огромной требовательности. Его принимали за психопата, но за этим стояла огромная боль.Мы много говорили с Борисовым о Павле еще во МХАТе, но реальной надежды на постановку не было. Когда я оказался в Театре Армии, я и не надеялся, что Борисов согласится туда прийти. Первым названием, которое я предложил, был «Павел». Репертуарный вопрос в театре тогда решался Главным политическим управлением, и замначальника Главпура генерал Дмитрий Волкогонов при всей своей доброжелательности был против этой постановки. «Мы доживем до такого времени, — говорил он доверительно, — когда у нас будет площадь имени Солженицына. Но сейчас в Театре Армии начинать свое дело с Мережковского нельзя». Тем не менее я начал репетировать. Все-таки воздух времени был иной. Вел переговоры с одним замечательным артистом, но все же позвонил Борисову. И каково же было мое удивление, когда он мгновенно согласился. В театре сначала не поверили, а когда поверили, ко мне стали подходить ведущие артисты и говорили, что в спектакле с участием Борисова согласны на любую роль. Редчайшее признание профессионального авторитета коллегами, как мне кажется. А потом он и вовсе перешел из МХАТа в наш театр. Я даже пытался его отговаривать — зачем уходить накануне 60-летия, ведь рассматривается вопрос о награждении какой-то высшей правительственной наградой. А он ответил: «Пошли они все к такой-то матери со своими орденами!». Надо хорошо знать театр с его системой поощрений, званий и привилегий, которая развращает и позорит артистов, чтобы понять, какой это был поступок.Это был настоящий мужской поступок, и я еще раз убедился, какая это была огромная личность.Работа над «Павлом I» была счастливым, хоть и коротким этапом. Мы почти не тратили времени на разговоры, понимали друг друга с полуслова.Мы знали, что надо было создать образ царя, у которого болит душа, хотя нам 70 лет вдалбливали социалистический бред о царях-кровососах. Надо сказать, что Олег Иванович пришел к Мережковскому гораздо раньше, чем я. Он мне рассказывал, что еще давно в Ленинграде увидел на книжном развале книжку Мережковского, имя которого было тогда подо льдом, еще тогда оценил его.В тексте «Павла I» есть место, где говорится, что в Михайловский замок, где Павел жил и был убит, он открыл двери солдатам. Павел очень хорошо относился к солдатам и конфликтовал с гвардией, понимая, что его великая мама, имевшая с гвардейцами отношения не только государственные, сильно разложила эту часть армии.Павел, будучи аскетом и максималистом, пытался поставить гвардию на свое место, отсюда во многом его жестокость. Мы с Борисовым много об этом говорили. Вслед за Павлом я пытался поставить «Стройбат» Сергея Каледина, где впервые была предпринята честная попытка рассказать о дедовщине в армии. И может быть, пройди инсценировка Каледина по всей стране, общество встряхнулось бы гораздо раньше. Борисов спросил, как идут мои дела со «Стройбатом», и я ответил, что плохо, потому что душат. Он весь сжался и сказал с огромной горечью: «Чего ждать от этих генералов, которые платят своим солдатам зарплату в пределах двух-трех пачек сигарет?!». То есть еще в те годы он ощущал проблемы армии как личную боль.Впоследствии мы хотели сделать «Маскарад». Когда я спросил, что он думает об Арбенине, он сказал только одно слово — «преступник», и я вздрогнул: мне показалось, что он подслушал мои мысли. Нам было предельно ясно, как его ставить, и может быть, поэтому Господь не дал нам эту возможность — слишком уж это было реально. Олег Иванович заболел во время работы над «Маскарадом». «Павла» он играл, пока мог, потом я ждал его почти целый сезон. Но больше я ждать не мог — театр задыхался без спектакля, который собирал аншлаги на Большой сцене. И я пригласил Валерия Золотухина, который вошел в спектакль очень достойно. Но Олег Иванович не смог меня понять, и наши личные контакты фактически прекратились. Правда, я уже договорился, что приеду к нему в больницу, но не успел... Его смерть — это и моя личная, огромная трагедия».[b]Ю.Б.: [/b]«Отец умел отрезать от себя людей. То есть он мог долго накапливать в себе какую-то обиду, но если отрезал, то навсегда. По-настоящему счастливыми были последние годы только в семье. В отпуск всегда уезжал либо в Киев, на Днепр, на какой-нибудь необитаемый остров, либо в Тракай. Всегда терялся в толпе, все делал для того, чтобы его не узнавали.Он радовался гостям, и в Ленинграде у нас был очень гостеприимный дом: отец дружил со Стржельчиком, Копеляном, до этого — с Виктором Некрасовым, но постепенно круг сужался. Все же он был очень замкнутым человеком и постоянно спешил домой. У нас не было проблемы отцов и детей.Он никогда меня не наказывал, мне давалась полная свобода, но после какого-то противозаконного поступка я мог натолкнуться на такой пронизывающий взгляд, что становилось не по себе, и я сразу просил прощения. Он был очень суровым и требовательным, но вместе с тем очень добрым человеком. Такое вот сочетание».