Зачем Земфире глухой Алеко?

[b]В спектакле «Счастливые дороги» цыганы запели, да… не по-цыгански. А по-румынски, по-молдавски, по-венгерски, по-сербски – словом, на россыпи языков тех народов, что обитают по берегам Дуная.[/b]Актерам этого театра не привыкать к погружению в новую песенную и языковую стихию. Режиссер Иван Поповски то отправлял их дышать духами и туманами немецкого романтизма, то загонял на парижские бульвары, где днем радуются жизни кокетливые шансонье, а по ночам со стихами «проклятых поэтов» на устах гибнут в волнах абсента декадентствующие барышни.В новом спектакле, который придумала молодая постановщица из Македонии Зоя Бузалковска, появившаяся в Москве не случайно, а благодаря родственным узам с Иваном Поповски, расцвел малознакомый балканский колорит.Поэму Пушкина «Цыганы» пять раз превращали в оперу, она так и просится на сцену музыкального театра. Написанная в драматической форме, она изобилует ритмическими переходами. Но даже там, где Пушкин остается в рамках одного стихотворного размера, напевность то и дело прорывается сквозь повествование, переворачивая устройство фразы, расставляя песенные акценты. Именно от звукового образа поэмы и оттолкнулась Бузалковска, не читающая по-русски.Взаимоотношения Земфиры (Дарья Айрапетова) и цыганского табора с Алеко (Игорь Гордин из ТЮЗа) строятся как столкновение стихии музыкальности с полной глухотой.Музыкальность воспламеняется мгновенно: стоит лишь бросить слово или пристукнуть каблуками – она изольется песней и танцем. Алеко же туг на ухо, тяжеловесен, вопиюще непластичен. В любовной игре с Земфирой груб, как приказчик, а из ее уроков пения способен извлечь лишь два притопа три прихлопа. Если и затянет песню, то унылую «Невечернюю», а захочет сплясать – не выйдет иначе, как вприсядку.Гордин, из которого мог бы выйти герой-любовник хоть куда, явно избегает этого амплуа. Ему гораздо интереснее играть угрюмцев, насмешников, обозлившихся неудачников. Вспомнить хотя бы Петю Трофимова из «Вишневого сада» Някрошюса, омерзительнее которого не сыщешь за всю историю постановок этой пьесы. В общем, гординского Алеко «любить горестно и трудно».Конечно, если иметь в виду, что Алеко бежит к цыганам от «оков просвещенья», и что Пушкин, верный романтическому канону, придал ему автобиографические черты, медвежья немузыкальность может вызвать недоумение. Зато куда ближе к тексту решен хор цыган, у которых, по Пушкину, «все так дико, так нестройно». Скрипка, виолончель, аккордеон, бубен, многообразие языков, грохот передвигаемых телег, на которых пляшут, под которыми спят, некоторая нестройность пения (боюсь, незапланированная)…Вроде бы все предсказуемо: пестрые платья цыганок и – черно-белый костюм Алеко; теплый свет в многолюдных таборных сценах и – унылый луч, выхватывающий изгнанника на пустой сцене. Но почему-то хочется принять грубоватые правила этой игры и проследить ее до конца.И именно в конце спектакль молодой македонки удивит неожиданным решением. Она засадит убийцу Земфиры в тюрьму, за ним с лязгом захлопнется дверь. И вдруг окажется, что промелькнувшие события – смутное воспоминание арестанта, нераскаявшегося байронического гордеца, проклинающего судьбу и в припадке бешенства крушащего все вокруг. Музыка рева и грохота венчает образ Алеко.