Игорь Кваша: «Нас Бог спас»

[b][i]50 лет назад у величавого генералиссимуса МХАТа родился нежеланный «ребенок», окрещенный просто Студией молодых актеров. Позже он станет «Современником». Его первый «крик» – спектакль «Вечно живые» по пьесе Розова – раздался в полночь, когда и сам МХАТ, и все остальные театры уже давно закрылись на покой. На крик сбежалась московская молодежь, в основном студенты, и до утра, пока не заработало метро, зрители и актеры не могли расстаться. Такого романтического и безыскусного начала не было ни у одного театра. Да и вообще театры к тому времени уже несколько десятилетий не рождались по любви. Те, кто прошел с «Современником» весь полувековой путь, поделились воспоминаниями с корреспондентом «Вечерки».[/i]«Мхатовцы не заснули»[/b]Если честно, я уже боюсь перепутать, кто из мхатовских «стариков» пришел на первый спектакль. Мы-то звали студентов: боялись, что «старики» попросту заснут – спектакль-то начинался в полночь (днем и вечером все были заняты в своих театрах). Потом, после окончания, нас снова вызвали на сцену для обсуждения. Но все обсуждение свелось к тому, что зал кричал нам, что мы не имеем права расходиться, потому что это театр их поколения. Но как сделать театр? Нужно постановление ЦК и Совмина. Тогда и возникла идея студии при театре – и тогда мы подумали, что надо позвать мхатовских «стариков», которые сами когда-то вышли из разных мхатовских студий.Помню, мы все смотрели в щелочку – заснут, не заснут. Мхатовцы-то не заснули, но один человек их возраста на первом ряду спал и просыпался только на аплодисменты. Это был замминистра культуры Кабанов. Наверное, его привели с собой мхатовские корифеи – они ведь понимали, что с их приходом будет что-то решаться, не просто же так они пришли посмотреть. Старики говорили, что им понравилось, но мы играли на крошечной сцене Школы-студии, и они не верили, что наш «комнатный» спектакль, наш «шептальный реализм» сможет перекинуться через рампу большой сцены. Так что и на следующий год мы должны были репетировать по ночам. Правда, директор МХАТа Солодовников пустил нас в филиал МХАТа.А с этим Кабановым нам потом приходилось общаться. Обычно мы ходили по инстанциям группой. Когда наша компания входила в длинный коридор Министерства культуры СССР (будучи при МХАТе, мы находились в его ведомстве, вместе с Малым, Большим и Центральным Детским театрами), чиновники, завидя нас, быстро прятались по кабинетам. Мы наглые были. И потом с группой очень трудно справиться – они к такому не привыкли. Но мы вваливались и заявляли, что у нас все решает совет.Они терялись от этого. Но однажды этот самый Кабанов вызвал Ефремова одного и стал от него что-то требовать. А тот – «Да не могу я ничего, у нас совет!» «Мы такого не знаем: совет – не совет, у нас есть один Олег – Попов». Или: «Что же ты набрал одних евреев?» – «Кого? – «удивлялся» Олег. – «Да Евстигнеев, Кваша». – «Помилуйте, у Евстигнеева дед в церковном хоре...» – «Да ладно! У тебя только одна русская девица есть – Галя Волчек».[b]«Олег пришел в студию приблатненным арбатским пареньком»[/b]Когда Солодовников пустил нас в филиал, он разрешил взять списанные шкафы из разных спектаклей. И наш замечательный художник Лева Батурин соорудил из этих разновеликих шкафов декорацию – какой-то городской силуэт, образ неустроенного послевоенного быта. Так что, не было бы счастья…Без Виталия Виленкина не было бы «Современника». Когда среди создателей «Современника» не называют Виленкина, это чудовищная историческая несправедливость. Он был фантастический человек – по доброте, по интеллигентности, по силе духа, по интеллекту. Еще мальчиком пришел в литчасть МХАТа, работал под руководством Павла Маркова, затем сам стал заведующим литчастью, а потом ушел из театра, потому что был не согласен с репертуарной политикой театра и не мог ничего изменить. Его влияние во МХАТе было довольно сильным – например, это он заразил театр и актеров и Немировича любовью к Пастернаку, которому потом был заказан перевод «Гамлета».Олега он воспитал в самом прямом смысле – Олег ведь пришел в студию не самым образованным мальчиком, таким приблатненным арбатским пареньком.Олег для него был как сын – потом они даже перешли на «ты». Я даже не знаю, кто из них сильнее был заражен идеей создания нового театра – Ефремов или Виленкин, который испытывал сильную боль оттого, что МХАТ в те годы стал тем, чем он стал. Может быть, он мечтал, что благодаря нам возродится мхатовская традиция создания студий и сам театр оживет. Все наши заседания проходили у него на квартире. Потом они поссорились с Олегом – не знаю почему.Но его всегда приглашали на все премьеры или генеральные репетиции. И поскольку я продолжал с ним дружить, Олег, ревнуя, как только кончалась генеральная, просил меня: «Позвони Виталию». «Да он еще не доехал». – «Позвони! Вдруг доехал». Ему было очень важно знать мнение Виленкина. Конечно, мы много потеряли оттого, что он не остался с нами, – театр был бы другим...[b]«Юридической силы наш устав не имел»[/b]Нас очень поддерживали – может быть, благодаря этому нас и не закрыли: Рубен Симонов, Охлопков и Любимов, тогда еще секретарь парторганизации Вахтанговского театра. Более того, Охлопков удивительно к нам относился. После спектакля «Никто» по пьесе Эдуардо де Филиппо МХАТ выгнал нас со своей сцены. МХАТ тогда посещали очень плохо – залы более чем полупустые. И труппа огромная, рассчитанная на два театра. А у нас аншлаги.«Никто» стал последней каплей, во МХАТе начали раздаваться голоса, что мы не имеем к ним никакого отношения, только прикрываемся именем МХАТа. И в этот момент Охлопков предложил нам репетиционный зал, пропуска и свое прикрытие. Мы даже ходили смотреть это большое помещение.Охлопков вызвал завпоста, администраторов и приказал им, чтобы исполнялись все наши просьбы. Но мы в итоге не пошли, решив, что тем самым мы предадим МХАТ – не нынешнюю труппу, а Станиславского с Немировичем, – если пойдем работать во «вражеский», в смысле эстетики, лагерь.Мы сразу решили, что, хоть мы и семья, нельзя жить только «по дружбе», надо выработать для себя законы. Этим законам подчинялся даже Ефремов – в нашем уставе было записано, что он должен уйти с поста худрука, если труппа откажет ему в доверии. Обсуждаемый человек выходил из зала, а когда возвращался, выслушивал суммированное мнение о себе. И Ефремов выходил – для формы, конечно, но все-таки. Это был довольно волнительный момент. Зарплату перераспределяли.Сначала старались выбить каждому артисту максимальную ставку, а потом могли обязать того или иного актера сдать десять рублей в пользу другого. Разумеется, это было джентльменское соглашение, юридической силы устав не имел.[b]«И сейчас это особый театр»[/b]Маргарита Микаэлян принесла в театр пьесу, которая нам очень понравилась. Мы решили ставить «Голого короля», доверив постановку ей, как инициатору. Мара начала работать с молодыми актерами, пока основной состав был на гастролях.Когда мы вернулись и влились в работу, стало понятно, что она совершенно беспомощна и у нас ничего не получается. Мы буквально потребовали от Олега включиться в работу. Он сначала сопротивлялся (я, кстати, нашел стенограмму того заседания, где Маре в мягкой форме было высказано, что продолжать спектакль должен Олег).Потом он заболел, и мы «обрабатывали» его уже дома. В итоге он включился в работу и сделал спектакль от начала до конца.Мы репетировали как сумасшедшие по двадцать часов – выпуск на носу. Возобновились даже ночные репетиции, хотя мы были уже «нормальным» театром. Но на афише Олег не поставил свою фамилию – сказал, что ему неудобно перед Марой. И в истории осталось, что этот шумный спектакль сделала она. Театр пытались закрыть не из-за «Голого короля», просто спектакль этот стал последней каплей, он взорвал ситуацию. Нас спасло чудо. Несколько чудес. Бог спас – я серьезно. Вдруг подряд полетели со своих постов те чиновники, которые пытались нас закрыть, начиная с Фурцевой.Мы даже убеждали: не пытайтесь нас закрыть – это плохая примета. Разумеется, дело было не в «Современнике», просто шли какие-то серьезные политические игры, которые к театру не имели никакого отношения. Но все так счастливо для нас совпало. Первый секретарь московского горкома отправился куда-то послом. А ведь он был большим инициатором нашего закрытия и Фурцеву, которая была тогда еще в Президиуме ЦК, бомбардировал письмами о том, что мы – рассадник антисоветчины, и вокруг нас собираются определенные люди.И вот, когда уже работала комиссия райкома, ее председатель Караганов вдруг написал хвалебную статью на полполосы в «Литературке». Она вышла в тот день, когда должен был быть подписан указ о закрытии «Современника». «Что ты делаешь? – звонили ему из ЦК. – Мы собираемся их закрыть, а ты пишешь такие статьи». Но Караганов сказал, что это мнение комиссии, а не его собственное. Вот такие совпадения. Кроме того, был большой шум – Би-би-си, «Свобода», «Голос Америки», Союз писателей наперебой кричали, что театр закрывают. Его бы и закрыли, несмотря на весь шум, если бы не череда этих чудес. Фурцева тоже давала распоряжение о закрытии театра, но хотела, чтобы это произошло в ее отсутствие, когда она с Хрущевым ездила в Австрию. А когда вернулась, выяснилось, что ничего не вышло. А вскоре нам и вовсе дали помещение на площади Маяковского.Сегодня от прежнего «Современника», кроме людей, не осталось ничего. Жаль. Хотя это закономерно, театр не может долго жить по законам студии.Но даже став театром, «Современник» все-таки сохранял некоторые черты студии. Я думаю, что и сейчас это особый театр, хотя и не тот, что раньше.[b]На илл.: [i]Игорь Кваша – Мольер («Кабала святош»).[/b][/i]