Обыкновенная и страшная война писателя Бориса Васильева

Время бежит быстрее, чем нам хотелось бы. Жизнь Бориса Васильева была долгой. А еще в ней была долгая война. И долгая любовь. Он всегда стоял в стороне от толпы, был скромен и закрыт, не участвовал в распрях. Неохотно шел на контакт с журналистами — может быть, потому, что боялся разрушить мир, созданный им и женой. А может, просто потому, что часть его души навсегда осталась в том мире, где шла война — бесчеловечная, уничтожающая всех и вся, множащая зло. У войны Бориса Васильева была одна суть — боль. Всепроникающая и безжалостная. И избыточная — лишь на первый взгляд. О войне писали много и по-разному. Так, как Васильев, — никто. Его война, то бегущая, то плетущаяся по полям задыхающейся от боли страны, выписана просто, жестоко и понятно, в этой простоте и зарыт главный секрет его прозы: он обезоруживающе искренен. Писателя не стало 11 марта. Заря в это день была очень тихой…

Он замолчал, стиснув зубы, закачался, баюкая руку.

— Болит?

— Здесь у меня болит. — Он ткнул в грудь: — Здесь свербит, Рита. Так свербит!.. Положил ведь я вас, всех пятерых положил, а за что? За десяток фрицев?

— Ну зачем так… Все же понятно, война…

— Пока война, понятно. А потом, когда мир будет? Будет понятно, почему вам умирать приходилось? Почему я фрицев этих дальше не пустил? Что ответить, когда спросят: что ж это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не могли! Что ж это вы со смертью их оженили, а сами целенькие? Дорогу Кировскую берегли да Беломорский канал? Да там ведь тоже, поди, охрана, там ведь людишек больше, чем пятеро девчат, да старшина с наганом!

 — Не надо, — тихо сказала она. — Родина ведь не с каналов начинается. Совсем не оттуда. А мы ее защищали. Сначала ее, а уж потом канал.

— Да… — Васков тяжело вздохнул, помолчал. — Ты полежи покуда, я вокруг погляжу. А то наткнутся — и концы нам. — Он достал наган, зачем-то старательно обтер его рукавом. — Возьми. Два патрона, правда, осталось, но все-таки спокойнее с ним.

— Погоди! — Рита глядела куда-то мимо его лица, в перекрытое ветвями небо. — Помнишь, на немцев я у разъезда наткнулась? Я тогда к маме в город бегала. Сыночек у меня там, три годика. Аликом зовут — Альбертом. Мама больна очень, долго не проживет, а отец мой без вести пропал.

— Не тревожься, Рита, понял я все.

— Спасибо тебе. — Она улыбнулась бесцветными губами. — Просьбу мою последнюю выполнишь? — Нет, — сказал он.

— Бессмысленно это, все равно ведь умру. Только намучаюсь.

— Я разведку произведу и вернусь.

— Поцелуй меня, — вдруг сказала она.

Он неуклюже наклонился, застенчиво ткнулся губами в лоб.

— Колючий… — еле слышно сказала она, закрыв глаза. — Завали меня ветками и иди.

По серым, проваленным щекам ее медленно текли слезы.

Федот Евграфыч прикрыл Риту ветками и быстро зашагал к речке, навстречу немцам. Он скорее почувствовал, чем расслышал, этот слабый, утонувший в ветвях выстрел. И побежал назад.

Рита выстрелила в висок, и крови почти не было. Синие порошинки густо окаймили пулевое отверстие, и Васков почему-то особенно долго смотрел на них. Потом отнес Риту в сторону и начал рыть яму в том месте, где она до этого лежала. Здесь земля мягкой была, податливой. Рыхлил ее палкой, руками выгребал наружу, рубил корни ножом.

Быстро вырыл, еще быстрее зарыл и, не дав себе отдыха, пошел туда, где лежала Женя. А рука ныла без удержу, по-дурному ныла, накатами, и Комелькову он схоронил плохо. И все время думал об этом, и жалел, и шептал пересохшими губами:

— Прости, Женечка, прости…