«Мечтаю, чтобы Юрины книги продолжали издавать…» Вдова писателя Нагибина — о его творчестве и нашей памяти

В этом доме остановилось время. Оно течет тут густо и медленно, как мед, и все тут живет по своим законам — и антикварная мебель, стоящая не для красоты, а работающая, как прежде, и старинные гравюры, и деревянные резные накладки на стенах. А еще тут живет память. На вопрос, как она перенесла смерть мужа, писателя Юрия Нагибина, его вдова Алла отвечает, не задумываясь: «А я ее не перенесла…» Она стала его шестой и последней женой. О том, каким был писатель Юрий Нагибин, интерес к творчеству которого сейчас переживает очередной пик, мы и говорили с Аллой Григорьевной долго и честно. Она вообще давно решила, что запретных тем для нее — нет.

- Алла Григорьевна, не будет преувеличением сказать, что все последние издания и переиздания Нагибина, а особенно его «Дневники», стали для многих открытием и потрясением. В них какая-то запредельная откровенность и фантастическая способность выдавать мгновенные оценки только что происшедшему, людям, в первую очередь — себе.

- Он к себе был совершенно безжалостен. Не знаю, кто еще мог так размашисто и при этом очень точно давать оценку всему окружающему и настолько не жалеть себя.

- Особенно он бичевал себя за любые слабости…

- Вы о пьянстве? Да, он как только заканчивал какую-то вещь, напивался, правда. А на следующий день с ним можно было делать все что хочешь, просто вить из него веревки. Я этим, правда, никогда не пользовалась. Он корил себя за это, как за любую слабость.

- А когда вы познакомились, вы понимали, что за величина — этот человек?

- Пожалуй, нет. Наша история развивалась непросто. Конечно, я знала, кто такой Нагибин, но у меня как-то не было такого внутреннего — ах, писатель! Да, я его почему-то сразу выделила, выцепила взглядом, когда увидела впервые, но и не более того. Мы долго говорили под чай с вареньем из апельсиновых корочек, и я сказала, что вскоре приеду в Москву в командировку. Он говорил, что влюбился сразу, а в Москве, как мне потом рассказывали, подшофе совершал рейды по гостиницам — искал меня, спрашивал, не остановилась ли у вас высокая красивая женщина из Ленинграда, он ведь даже фамилии моей не знал.

А тем временем наши семьи как-то синхронно начали разваливаться. И потом мы опять встретились в Ленинграде. Он разыскал меня и со съемочной группой фильма «Голубой лед» пришел к нам домой в гости. Всю ночь проговорил на кухне с моей мамой. Она мне сказала лишь одно: «Он очень хороший человек». И жизнь это подтвердила.

Не сразу, но года через два я переехала к нему в Москву, хотя мне, ленинградке, это было крайне трудно — Москва же совсем другая. Он написал тогда, что его сердце закутали в мех… Это дорогого стоило.

- В его «Дневниках» много удивительного написано про вас… И на фоне этой лиричности еще тяжелее воспринимаются его описания войны.

- А знаете, кстати, как Юра оказался на фронте? Он обожал свою маму, Ксению Алексеевну. Она и правда была удивительной. Так вот, когда он уже учился во ВГИКе, институт готовили к эвакуации, но мама сказала ему — если хочешь стать писателем, ты должен пройти через это. И ВГИК поехал в Ташкент, а Юра — на фронт, добровольцем.

- Он рассказывал, что пережил?

- Мы с ним говорили бесконечно, обо всем подряд, от литературы до мелочей, каких-то вещей, которые я покупала. А о войне — крайне мало, ведь сама всю блокаду была в Ленинграде. Помню все — и голод, и трупы, которые, запеленав, возили на саночках. Потом я старалась эти страшные воспоминания… не трогать.

Один раз только, когда шло строительство дома, рабочие разогрели столярный клей. И этот запах… ужасный запах блокадного клейстера… Я почувствовала его и начала кричать — уберите его! Это было невозможно вынести. Помните, в одном из Юриных рассказов героиня говорит: «Мое детство — Пискаревское кладбище»? Это с наших разговоров списано...

А вот недавно вспомнила еще деталь. Жаль, что я не рассказывала это Юре, он бы мне помог понять… Всю блокаду я мечтала о булочке — маленькой, белой. А когда блокаду сняли, нам в школе начали давать именно такие. Но вместо того чтобы ее съесть, я почему-то шла к пленным немцам — они работали в городе. И отдавала ее им. Они плакали и благодарили: данке, данке… Как объяснить, что блокаду перенесший ребенок это делал?

- Возможно, человек, прошедший через настоящие страдания, испытывает потребность уберегать от них других...

- Не знаю. Но эта деталь не дает мне покоя в последнее время.

- Война глазами Нагибина полна унижений. Она изменила его?

- Он вернулся с фронта после двух тяжелых контузий, с инвалидностью. И мама сказала ему другое: «Забудь про это, проживи жизнь здорового человека». И он так и прожил.

- Но это невозможно! Война оставляет следы на всю жизнь.

- Следы — оставляет. Он слышал плохо. А еще после контузии у него остался странный тик — нервное движение рукой, взмах через голову. Мне казалось, будто он так осеняет себя крестом. Этот тик случался, когда он волновался.

- Требования, которые он предъявлял к себе, кажутся непомерными. И количество написанного им впечатляет — это огромный объем филигранной прозы. Как можно было так работать?

- Этого секрета он уже не откроет. Но выражение «работать как Нагибин» среди писателей бытовало долго. Он сидел за столом каждый день.

- А он понимал, что Нагибин — великий писатель?

- Да что вы! Он вечно был собой недоволен. И внутри него постоянно спело недовольство собой, какие-то муки внутренние, страдания души, без которых, правда, хорошим писателем стать невозможно.

- Это внутреннее смятение и раздражение в первую очередь на себя сквозит во многих его произведениях, но в «Дневниках», конечно, больше всего.

- Дневники он подготовил к печати буквально за десять дней до смерти. К нам приехал человек, издатель Юрий Кувалдин, и Юра запросто отдал ему рукопись. Он вообще был такой — легко все отдавал… Он ему поверил, очевидно, хотя после его отъезда я страшно переживала — мало ли что может случиться, где потом все искать? Ведь дома ничего не осталось. Юра не трясся над рукописями, как завещал Пастернак. Но спустя год — Юры уже не было — Кувалдин привез мне изданную книгу. Юра так и не увидел ее, хотя больше всего на свете мечтал, чтобы она была издана, он же писал дневники с 1942 года и буквально до последнего дня. Но потом я слышала, что Кувалдин говорил какие-то гадости про Юру — мол, богатый дом, прикормленный писатель, да еще чем-то недовольный… Какой там «прикорм». Юра, выходец из семьи, где либо сидели, либо были расстреляны, всего добился сам, и не одним талантом, но и фантастическим трудолюбием. Можно представить, что с ним происходило, если его «Председателя», знаменитый фильм, рекламировали сначала перетяжками через Тверскую, тогда — улицу Горького, а потом срывали их? Ульянов, он сыграл изумительно, получил Ленинскую премию, а Юра после судилища в Союзе писателей — ранний инфаркт, ему было всего 43! В партии он не был никогда. И всю жизнь его разрывало внутри чувство безумной любви к этой стране и ненависти к строю. Его ломало это.

- Я читала, что Нагибин мог писать «правильные» вещи для печати и «неправильные» — в стол.

- Еще скажите, что читали в интернете, этой помойке, где невесть что написано. Он, при всех внутренних надрывах, был слишком цельным, чтобы писать «правильное» и «неправильное». Были истории про «стол» — но они другого толка. Например, то, что связано с его повестью об отце, — «Встань и иди». Юра долгое время был уверен, что его отец — Марк Левенталь, замечательный человек, который его растил. О том, что был еще и настоящий отец — Кирилл Александрович Нагибин, — Ксения Алексеевна рассказала Юре только в 1938 году, когда Юра окончил школу и ему надо было вступать во взрослую жизнь. Оказалось, что Кирилл как участник белогвардейского движения был расстрелян еще в 1920-м. А Марка посадили в 1928-м. Юра ездил к Марку втайне от всех 25 лет — Марк сидел по 1953 год. А тем временем мама Юры третий раз вышла замуж, и так в его жизни появился писатель Яков Рыкачев. Мы долго жили вместе — мы с Юрой, его мама и Яков Семенович.

Он имел фантастический литературный слух, в дом приходили удивительные люди — Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Андрей Платонов — вечный их сосед, с которым дружили особенно, так, что потом Платонову и Рыкачеву пришлось «вытравлять» из Нагибина «платоновщину», потому что он был пропитан Платоновым. Так вот, он написал «Встань и иди» в 1954 году.

Отнес ее в «Знамя», и там его друг Ушаков, замглавного редактора журнала, прочел повесть и сказал: «Юра, сделай так, чтобы это никто никогда не увидел». Было понятно, что если это прочтут, все, конец. И Юра похоронил повесть.

- Сжег?

- Нет, но похоронил в прямом смысле слова — закопал в лесу в большой жестяной коробке.

- Почему-то очень страшно это звучит. Закопал… как в гробу.

- Да, но еще страшнее то, что он потом раз в несколько лет выкапывал коробку, доставал рукопись, все перепечатывал и закапывал обратно, сжигая прежний экземпляр. Так продолжалось тридцать лет. Он никому ничего не говорил об этом.

- Это ад — хоронить и откапывать то, что тебе безумно дорого. И вы об этом не знали?

- Нет, я ничего не знала, он и мне не говорил. В 1987 году он в очередной раз достал и перепечатал повесть и убрал рукопись в стол. Я знала уже, как она для него важна. И в 1989 году, когда Юра был в Италии, впервые решилась посягнуть на святое — забрала ее из стола и отвезла в «Юность». Если бы что-то пошло не так, не сносить мне головы, честное слово… Но вскоре Юре позвонил Андрей Дементьев. Это было перед ноябрьскими праздниками. Не знаю, что именно он ему сказал, но реакцию Юрину помню: «А я думал, у нас революция без перерыва на праздники». Повесть напечатали. Она произвела эффект разорвавшейся бомбы.

- Нагибину не предлагали уехать? Ведь уехал Галич, близкий ему…

- Много раз предлагали — уехать, преподавать. Но это было невозможно. Это и он понимал, и я понимала. Он нигде больше не смог бы жить. При всей боли, которую испытывал, видя происходящее, у него же не было иллюзий. При всей ненависти к строю. Он растворялся в той красоте, которую видел. И мог все ругать, но тут же звонил мне из санатория и кричал: «Как тут красиво — какая там Швейцария!» А еще он не мог уехать, потому что не мог существовать вне русского языка…

- Алла Григорьевна, а вот в конце дневников, во всем, что не касается вас, у него такая тоска… У Юрия Марковича было ощущение не так прожитой жизни?

- Нет, тут другое… Понимаете, его по жизни внешне сопровождала некая легенда, флер — что он успешный, преуспевающий человек. Для тех, кто видел его только таким, «Дневники» стали откровением. Ведь это не художественная проза, это документ эпохи, в котором он ничего не писал специально для кого-то. Его гулянки видели, они не были секретом, обсуждались и его браки, целый шлейф сплетен был вокруг его имени… И сам он писал откровенно: «Жил я размашисто, сволочь такая!» Он вкусно жил — любил охоту и рыбалку, женщин — да, все это было! Но при этом было и другое… Наш друг Саша Кулешов вел как-то один из вечеров в Союзе писателей, и он говорил потом Юре изумленно, что перед фамилией всех участников стояло нечто весомое: лауреат Госпремии, премии КГБ или Ленинского комсомола. А перед фамилией Нагибина не было ничего, кроме слова «писатель». Саша так его и объявил. «Писатель».

- Ему было больно? Может, отсутствие официального признания его и задевало. Но простые читатели его книги любили.

- Наверное, это не совсем то слово — больно... Я помню, как мы поехали в Италию и к нам пришел представитель крупнейшего итальянского издательства: его жена прочла «Встань и иди» и была потрясена. Итальянец пришел к нам поговорить, и в итоге Юра написал четыре монографии о художниках. Они были просто потрясающе изданы в Италии — «Шагал — Тинторетто» и «Татлин — Вермеер Дельф тский». И до сих пор они «живут» только на итальянском.

- В смысле… не переведены обратно, на русский? А рукописи?

- Да, не переведены. Ну а рукописи остались там — я же рассказывала про «Дневники», как он отдал рукопись. Он был легким в этом смысле человеком. Так вот, в Италии Нагибина встречали как кумира. Там, не на родине, понимаете? Итальянцы — шумные, какие-то очень яркие эмоционально, и очень искренние при этом, устроили ему просто победное шествие по стране. И там, не в России, его признали «Лучшим писателем Европы» и вручили в честь этого серебряную пластину, на которой выбито — «Жизнь, отданная литературе». И за «Дерсу Узала», который они снимали с гениальным Куросавой, он, кстати, приезжал к нам сюда, Юра получил «Оскара», но это прошло почти незамеченным для нашей страны…

- А где статуэтка, к слову? «Оскар»? Я была уверена, что она стоит у вас дома.

- Думаю, она хранится где-то на «Мосфильме». У меня только фотография Юры с «Оскаром» есть… Да, так вышло, что он оставался верен нашей непростой стране, а ценили его — за рубежом. У него есть Гранпри в Локарно — за фильм «Девочка и эхо», приз из Сан-Себастьяно за «Бабье царство». А за «Встань и иди» в Венеции ему дали «Золотого льва». Гран-при Каннского фестиваля за пять документальных фильмов о России. Но это признание растворялось как-то, понимаете?

- При всей читательской любви к нему… Понимаю. Кстати, вы сказали о его неизданных книгах о художниках: удивительно, что их нет у нас. А откуда он так хорошо знал живопись?

- Да, любил ее и знал. Все началось с альбомов по искусству. Он обожал их с детства, у него их было множество. Сначала он листал альбомы, потом изучал картины детальнее, наизусть знал, где какое полотно хранится. А когда начались поездки за границу, Юра бесконечно ходил по музеям. И — впитывал, впитывал. Представляете, мог пойти посмотреть полотна утром, а потом вечером, при вечернем свете.

Приехав в Милан, отправлялся поклониться «Тайной вечере» Леонардо да Винчи, а потом ходил с ней прощаться. Очередь к этой картине — единственная, которую он мог выстоять.

А второй его страстью была музыка. Он растворялся в ней. Они ведь с приятелями еще мальчишками бегали с Чистых прудов к Большому театру и пролезали в него «на протырку», то есть после антракта — без билетов. Потому он все оперы знал наизусть со второго акта. Когда мы стали ездить за границу, он собрал отличную фонотеку. И два-три раза в неделю запирался у себя и слушал — очень громко, на полную мощность, поскольку слышал неважно, — Паваротти и Каллас. Он писал о Рахманинове и Бахе, а с Рихтером при встрече они играли в забавную игру — оба знали наизусть «В поисках утраченного времени» Пруста и читали друг другу куски оттуда. А когда встречались следующий раз, принимались читать заново — с того места, на котором остановились. Это было поразительно совершенно.

- Многие ценители его творчества не до конца приняли последние его произведения. «Золотую тещу», например. Или «Любовь вождей». И «Дорогую Тэтчер»… Как можно объяснить, что в них Нагибин — совсем иной?

- Я тоже лучше принимала его — другого, если честно. Но знаете, я думала об этом и понимаю так: он как бы расплевывался таким образом с прошлым, делая это теми словами, которого оно заслуживало. Он писал все это в то время, когда рухнула не только внешняя цензура, но и его собственный жесткий внутренний цензор, который был едва ли не сильнее первого. Он многое держал при себе всю жизнь, а потом выплеснул. Может быть, таков был его долг — сказать все это, и сказать — так…

- Про Юрия Марковича мало говорили после его смерти, а сейчас мы переживаем настоящий «нагибинский бум». Его издают, читают. Это настоящее возвращение.

- Это правда так? Читают? Это было бы счастьем для меня. Я мечтаю лишь об одном — чтобы его продолжали издавать. А еще вот недавно я прочла в какой-то газете, что в Троицке назвали улицу его именем. Я была так счастлива! Меня, правда, никто об этом не известил. Хотя какая разница. ..

- Почему не известили?

- Тоже, наверное, думали, что я умерла…

ОБ АВТОРЕ

Ольга Кузьмина - обозреватель и колумнист «Вечерней Москвы»