Памяти Игоря Царева

Но все равно не на царя. Увидев его, я подумала, как не подходит Цареву его высокопоставленный псевдоним.

Сайт на передаче распирало. Появление Царева в эфире вызвало шквал восхищенных месседжей «ЦАРЬ!!!» и предложений прочитать стихотворение «Скрипачка».

И это было необычно и, честно говоря, не очень приятно.

От этого веяло чем-то бронзовым, застывшим и неподходящим к Цареву. В нем не было забронзовелости.

Без пафоса, без претензий, без оглядки на чат, он нес свою лирику с достоинством и читал так, как выпускал птиц.

Его стих, отлично инструментованный, богато украшенный созвучиями и игровыми рифмами, был выполнен в классической манере, так, как, казалось бы, сегодня уже не пишут из боязни невольно повторить все давно сказанное до нас. Но Игорю удавалось свернуть с общей дороги и пойти своей, нехоженой тропой.

Вида серого, мятого и неброского, 
Проходя вагоны походкой шаткою, 
Попрошайка шпарит на память Бродского, 
Утирая губы дырявой шапкою. 

Свое почтение к Бродскому, то, что нынешним поэтам принято скрывать и не показывать, Игорь не прятал. В ноябре прошлого года в Москву приезжала биограф Бродского Валентина Полухина. И среди великих людей, друзей великого поэта, был Игорь Царев. Нет, он не был знаком с Бродским. Когда-то он написал стихотворение о своем кумире. Случайно наткнувшись на эти стихи, Полухина так прониклась, что отыскала Царева в России и включила его произведение в одну из своих книг, назвав его лучшим стихотворением о Бродском.

Стихотворение заканчивалось строчками:

Проем окошка узкого, чаёк из мать-и-мачехи...
Откуда столько русского в еврейском этом мальчике?
Великого, дурацкого, духовного и плотского...
Откуда столько братского? Откуда столько Бродского?

Кажется, в тот день я подошла к Цареву и поинтересовалась, не обижается ли он на передачу «Вечерние стихи». Игорь засмеялся, сказал, что передача отличная, и мы будем друзьями.

В первых «Вечерних стихах», мы сказали Цареву, что куда больше поверили бы его стихам, если бы он пришел не в дорогом пиджаке, а в драной куртке.

На следующую передачу он действительно пришел уже в потертой куртке.

Его самолюбие, казалось, не страдало. Ни от чатовского зла, сменившего привычное восхищение, ни от несправедливых упреков и завистливых комментариев, особенно участившихся после присуждения ему премии «Поэт года».

И на критику он реагировал как-то неожиданно, даже обескураживающее доброжелательно. Внимательно слушал, иногда соглашаясь, иногда не соглашаясь, и терпеливо объясняя то, что не заметили критики.

Как не вспомнить тут: Хвалу и клевету приемли равнодушно, не оспаривай глупца...

По большому счету это естественно. Ведь его стихи не были теми «больными детьми», за которыми нужно ревностно приглядывать и следить, чтобы не обижали.

В новом сезоне передачи Царев стал членом Художественного совета. Игорь представлял новых авторов, которых сам выбрал для участия в передаче. И здесь раскрылся в ином качестве. Он не занимался ревностным подсчетом недостатков стихов коллег, он не вставлял шпилек, не занимался самоутверждением за чужой счет.

Он просто любил поэзию. Он любил стихи, и, мне кажется, не делил их на свои и чужие. Это видно даже в записи. Часто в день выхода передачи Игорь не мог присутствовать сам. Он постоянно подписывал какие-то номера в «Российской газете»… Но обязательно за день до эфира Игорь появлялся у нас в студии, чтобы записать свои слова о поэте, которого он привел. И даже в записи было видно: говоря о стихах, Игорь излучал свет.

Говорил щедро, хорошо и светло. Подмечая лучшее, выбирая самое ценное. В одной из последних передач Игорь представил поэзию Игоря Лукшта.

И уже не вызывало сомнений, что Игорь действительно Царев.

Щедрый, светлый человек. И память о тебе будет светлой. Спасибо, что был. Спасибо за то, что оставил.

Игоря Царева похоронили 6 апреля. Прощальный зал Боткинской больницы с трудом вместил огромное количество людей, пришедших проститься. (читайте далее...)

Часы

Все по часам - и плачешь, и пророчишь... 
Но, временем отмеченный с пеленок,
Чураешься и ролексов, и прочих 
Сосредоточий хитрых шестеренок.
Они не лечат - бьют и изнуряют. 
И точностью, как бесом, одержимы,
Хотя, не время жизни измеряют, 
А только степень сжатия пружины.
И ты не споришь с ними, ты боишься - 
И без того отпущенное скудно! 
Торопишься, витийствуешь и длишься, 
Изрубленный судьбою посекундно.
Спешишь сорить словами-семенами - 
Наивный, близорукий, узкоплечий,
Пока часы иными временами 
И вовсе не лишили дара речи.

Иероним

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.
Звезды выступили в небе, как испарина на лбу.
Здесь живет Иероним - и наивен, и раним.
Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!
Бьется строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,
Все равно родня отправит на растоп его тетрадь.
Вся награда для творца - синяки на пол-лица,
Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...
На печи поет сверчок, у свечи оплыл бочок -
Все детали подмечает деревенский дурачок:
Он своих чернильных пчел прочим пчелам предпочел,
Пишет - будто горьким медом... Кто б еще его прочел.

Домашний мир

Вот дом, где каждый гвоздь забит моей рукой,
Вот три ступеньки в сад за приоткрытой дверью,
Вот поле и река, и небо над рекой,
Где обитает Бог, в которого я верю...

Я наливаю чай, ты разрезаешь торт,
Нам звезды за окном моргают близоруко,
Но мы из всех миров предпочитаем тот,
Где можем ощутить дыхание друг друга.

Очерчивает круг движенье рук твоих,
Рассеивает тьму сиянье глаз зеленых,
И наш домашний мир, деленный на двоих,
Огромнее миров никем не разделенных.

Испытатель

Старый зонт, авоська, а в ней кулёчек...
С головою кипельной, как в бинтах,
На Колхозной площади бывший летчик
Пшенной кашей кормит озябших птах.
В нем еще гудят и азарт, и тяга,
К небесам вздымающие металл...
Вот, ведь, вроде - земной чертяка,
А не меньше ангелов налетал!
Видно, очень ценит его Создатель,
Если в райских кущах еще не ждут,
Если он, по-прежнему, испытатель,
Но теперь испытывает нужду...
А ему за это - рассветов накипь,
И глухую россыпь осенних нот,
И ночных дождей водяные знаки
По кленовой охре лесных банкнот.

Керосиновая лампа

День вчерашний за спиною, как соседи за стеною.
То ли тучи надо мною, то ли дым под потолком…
А душа саднит и ноет непонятною виною
И чернеет, словно ноготь перебитый молотком.
Я лафитничком граненым муху пьяную накрою -
Пусть крылатая подруга отсыпается пока.
И ореховую трубку с мелкорубленной махрою
Для душевного настроя раскурю от фитилька.
Мне ночная непогода бьет в окно еловой лапой.
Двадцать первый век, а в доме электричество чудит!
Слава Богу, Ее Светлость Керосиновая Лампа,
Как наследство родовое, добросовестно чадит.
Ах, былое удалое, гужевое, дрожжевое,
Столько страхов претерпело, столько бед перемогло,
А, гляди-ка, ретивое, до сих пор еще живое
И следит за мною через закопченное стекло.
И смиряются ненастья перед связью роковою.
Три минуты до рассвета. Воздух влажен и свинцов.
Старый дом плывет по лету над землею и травою.
И росинки, как кровинки, тихо катятся с венцов.