Сложный рассказ о самом простом

Сочетание несочетаемого порой дает поразительные результаты, а порой оборачивается полным фиаско «генетиков». Марк Захаров в своей премьере «Небесные странники» решил объединить Аристофана с Антоном Чеховым – древнегреческую комедию «Птицы» с трагикомическими рассказами рубежа XIX-XX веков. О том, что получилось, говорить, как минимум, интересно.

Небольшое отступление. До недавнего времени московская сцена не баловала театралов знакомством с творчеством античных комиков. С тем же Аристофаном знакомили все больше через тексты Леонида Филатова. А тут вдруг меньше чем за месяц древнего грека вспоминают дважды: сначала в Первой студии Вахтанговского театра, теперь в «Ленкоме». И, что самое поразительное, оба раза обращаются не к самой его популярной комедии – «Птицы», повествующей о создании между миром людей и миром богов мира третьего – идеального, птичьего. Своеобразная утопия, оборачивающаяся (вполне предсказуемо) антиутопическим изображением новообразованной диктатуры.

Спектакль Первой студии, вобравший в себя помимо самой комедии, множество театральных текстов, стал своеобразным гимном студийности, игровым «манифестом» молодых актеров. Спектакль «Ленкома», отказавшийся от изначального названия в пользу «Небесных странников» лишь потому, что другие «Птицы» уже поселились на театральной карте Москвы, еще дальше ушел от Аристофана.

Режиссерами «Небесных странников» значатся два режиссера – Марк Захаров и балетмейстер Сергей Грицай. И порой кажется, что и спектаклей поначалу было два: первый – кропотливо и с фантазией выстроенный мир чеховских героев, а второй – красивая форма, где должны были обитать герои аристофановские. В результате первые и вторые поселились на одной сцене, не то чтобы мешая, но и несильно помогая друг другу.

Вся связь между «Птицами» с одной стороны и «Попрыгуньей», «Хористкой» и «Черным монахом» с другой сводится к пунктирно намеченному мотиву: люди обернулись в птиц, хотят вступить в блаженное царство птичьего царя Удода, а тот (в качестве условия) отправляет их за «данью» - надо «навербовать» еще людей, отказавшихся от человеческого в себе ради простой «птичьей сущности». (Такой своеобразный парафраз «Носорогов» Ионеско). И птицы летят, чтобы надолго занять место молодой художнической богемы из чеховской «Попрыгуньи» и притянуть за собой Ольгу Ивановну. С ее мужем, впрочем, им справиться «не по зубам» и тут на помощь приходит сильная артиллерия в лице «черного монаха», которому (от тоже недавно стал птицей) дается задание «превратить людей в птичью стаю» и начать с доктора Дымова.

«Птичья» тема по факту выполняет в спектакле лишь вспомогательную функцию связующих интермедий. Основное здесь – Чехов. И вот Чехов разыгрывается ленкомовскими актерами свежо и ненавязчиво, но в то же время проникновенно настолько, что с героями (как в старые добрые времена) жалко расставаться. История о мужчине и женщине, запутавшейся в собственных желаниях и настроениях, звучит неожиданно чисто и беспримесно. Александра Захарова – взбалмошная чеховская «попрыгунья» задает происходящему знакомый «ленкомовский» настрой. Виктор Раков – привычно красив и вальяжен в роли художника-соблазнителя Рябовского. Анна Якунина, как всегда ярко гротескна и уморительно точна в эпизоде «Хористка». Сергей Степанченко деловит и «по-левински» народен. Как всегда, эквилибристически пластичен Дмитрий Гизбрехт в образе мистического Черного монаха.

Но главным притяжением сценической жизни неожиданно стал актер приглашенный, неленкомовский. Более того, уже давно не театральный. Александр Балуев. Его доктор Дымов, которому досталась жена-«попрыгунья», говорит мало, к активным действиям тоже не склонен, но именно его спокойная, неподвижная фигура и приковывает внимание. Надежностью веет и от кинематографических созданий Балуева, но здесь, на театральных подмостках к надежности и спокойной мужской силе добавилась еще и детская беззащитность, а также мягкая доброта. Лучшие сцены – его тихие диалоги с женой, Ольгой Ивановной. Он слушает, улыбается, чуть подтрунивает над женой, но видно, что любит – до самозабвения. Внешняя актерская неподвижность оборачивается здесь подвижностью внутренней, куда острее воздействующей на зрителя. Да, в тех сценах, где требуется более открытый темперамент, актер пока чувствует себя не слишком уверенно, словно боится опуститься до штампов, «переиграть». Но там, где эмоция уходить «вовнутрь», где актер, герой остается словно наедине сам с собой, Балуеву в «Небесных странниках» нет равных.

И финал, объединяющий уже после смерти Дымова с его женой, подобно мужу, отказавшейся от участи «птиц», отметает все лишнее. Отметает, увы, ненужного здесь Аристофана, отметает мельтешение «птичьей стаи», почти отметает удивительно практичные и геометрически красивые декорации Алексея Кондратьева. Но оставляет двоих – мужчину и женщину, о которых, в сущности, и рассказывала эта весьма запутанная режиссером история:

- Тебе надо обрадоваться, - сквозь танец обращается к Ольге Ивановне умерший Дымов.

- Я радуюсь, - сквозь слезы улыбается ему «попрыгунья», продолжая совместный танец с любимым человеком…

…И можно было бы на этой лирической ноте поставить точку, тем более, что именно в этот момент в зале начинают звучать овации и огромные букеты цветов плывут к сцене. Но точки не выходит. Слишком много вопросов к режиссеру остается.

«Боже, каждую ночь я вижу птиц», - говорит при первом своем появлении Ольга Ивановна. Дальше ее «птичье» подсознание материализуется режиссером, пугая и заманивая героиню уже наяву. Но не слишком ли это сложно? Да, Чехов – вечно прекрасен, но к чему здесь Аристофан? К чему были эти шитые белыми нитками словесные «привязки», когда любой чеховский текст, прямо или косвенно связанный с любыми пернатыми, педалировался актерами? К чему пугающе мистическая музыка, переходящая в отчаянные танцы? К чему все это, если история куда прозрачнее?

Да, всегда любопытно переплести времена и эпохи, но не всегда привитый росток дает плоды. «Росток» Аристофана пока увял, не начав цветения, не нанеся, впрочем, особого урона основному «чеховскому» растению. Разве что один: так уж ли необходимо списывать все на «плохого» Удода, вербующего себе все новых и новых птиц, может, все-таки Черный монах живет в нас самих и смешивать его с «птицами подсознания», как минимум, перебор?