Другие берега. Юбилей легендарного журналиста Бориса Резника

«Борис Резник — уникальный журналист. Кажется, что он — последний репортер в стране, которая теряла свои контуры. Она, как Атлантида, уходила под воду.

Правда, и приобретала тоже. С Резником мне довелось работать на Дальнем Востоке. Там, на берегах Амура и Уссури, мы оставили костры своей молодости.

После шумных пиров чисто вымыть полы.
Посидеть у окна с папиросой погасшей.
И увидеть костры на крутом берегу —
Там, где молодость наша...

Туда все время хочется вернуться. Там он написал все свои знаменитые материалы. Решения по ним принимали Верховный суд, ЦК КПСС, Политбюро и президент новой России. При этом Резник оставался человеком, к которому любой из нас мог обратиться с самой бытовой просьбой — устроить в больницу человека, купить дефицитные унты — на Севере они необходимы. Таким он и остался.

По Амуру ходит ракета с именем «Сергей Торбин». Это наш общий друг — журналист и редактор. Его уже давно нет с нами. Если бы не Борис Резник, мы бы никогда не увидели свободный и красивый бег этого судна.

Как тут не гордиться тем, что мы, журналисты "ВМ", газеты, в которой он начинал когда-то работать, его коллеги и современники?»

Александр Куприянов, главный редактор «Вечерней Москвы»

ЖОК И БОРЬКА-КВАМПАРА

- Борис Львович, давайте вернемся к детству. О чем мечтал мальчик Боря — помните? Вообще мне почему-то кажется, что вы были хулиганом…

- Ну, не то что уж прям хулиганом. Хотя, конечно… Замоскворецкий я пацан. Вырос в Климентовском переулке, рядом улица Землячки была, сейчас она Татарская. Мой дом фактически примыкал к Дому Радио. Мы, климентовские, с теми, что с Землячки, сталкивались, конечно. Детство у меня босоногое было, как у всех. В прямом смысле слова.

- Одни штаны, одна рубаха?

- Примерно так. В десятом классе ходил в перешитой отцовской шинели — он воевал, ранен был, но с фронта вернулся. А мама в войну была в Москве. Меняла довоенные платья на еду. Пряталась со мной в метро, когда воздушные тревоги были. Но я этого не помню, конечно. Помню потом — улицу.

- Пристенок, расшибец?

- Ага, в пристенок играли. Знаете как, да? Кидаешь пятачок, он отскакивает, надо чтобы одна монетка на другую нашла, потом меряешь расстояние пальцами… Целая наука. И еще играли в жок.

- Это деревянная штуковина, да?

- Нет, не то. Мы брали кусок кожи или меха, проволокой его протыкали и перекручивали, свинцовую штуку типа пуговицы прилаживали — и получался жок. А потом его ногой подкидывали. Знаете, какая тренировка для ног!

- Может, нашим футболистам жоком тренироваться… А самое вкусное что было? Вы, наверное, как и все, были худющий.

- ТошшЫй. Мы все время слегка голодные были. Но была у нас, голодных, особая этика. Если кому выдавали лакомство — хлеб с маргарином, посыпанный сахарином, — в одиночку никто не ел, все кусали по кругу. Мама иногда, очень редко, делала пирог со сгущенкой. Это было невероятно вкусно.

- Много чего вытворяли, честно?

- Не без того. Не знаю, стоит это рассказывать, а? Мы, конечно, шкодили. Повадились как-то на чердаки лазать. Там народ белье сушил. А мы веревки резали, на котором оно висело.

Просто так. Но много напакостить не успели. У нас старшина был в околотке, Абдурахман Халилович, фамилия вылетела. Фронтовик, в орденах, войну прошел… У него в душе после войны что-то особое осталось. Сострадание к нам, безотцовщине. На всю жизнь урок преподал — что можно, что нельзя.

- Не сдал, получается?

- Нет. И тем самым жизнь не поломал. В нем какая-то глубинная мудрость была. Хотя человек, который столько видел и пережил, наверное, не мог быть другим. Я его вспоминал потом часто — уже когда сталкивался по депутатским делам с другими правоохранителями. Для которых главное — выслужиться, а какой ценой…

- В школу пошли там же, в Замоскворечье?

- Да, ходили мы туда по Пятницкой, через мосток. Вы про мечту спрашивали, вот там она, наверное, первая-то и появилась. У нас организовали дружину, дали ей имя героя Николая Лагутенко — он учился у нас. И мы решили выпускать стенгазету, а меня назначили редактором. Еще ничего не выпустили, а к нам девчонка пришла из «Пионерской правды», носом покрутила и как-то на ходу велела мне, никогда ничего не писавшему, отправить им в редакцию заметку о том, что у нас происходит. Ну, я написал! Мама ошибки проверила, заметку я отнес в редакцию. И я всем расхвастался, что в завтрашнем номере у меня заметка выходит. А «Пионерку» у нас вывешивали.

Приходит утро, а там — ничего. И на второй день ничего. И на третий. Кошмар. День на пятый девчонки снизу вверх по лестнице поднимаются. На меня пальцами показывают — вот, мол, это его заметка!

- Сердце упало?

- Да я кубарем вниз летел! Прибежал, а там строк пятнадцать. Было — состоялось. Такая у меня была первая публикация.

- Стенгазету-то потом выпустили?

- И не одну. Но я подхалтуривал, если честно. У нас девочка училась, Лада, она мне очень нравилась. Она рисовала хорошо, и я ее рисунками газету разбавлял — писать заметки тогда было лень.

- А учились…

- Если скажу, что хорошо, это будет неправдой… Слишком много было других интересов. Меня, например, куда больше привлекал наш «Зеленый джаз». Группа такая была. Паренек один, Дима Каптерев, на саксофоне играл и на кларнете. Девчонка одна пела хорошо. А я без голоса и слуха, но — на подхвате. Раз опозорился.

- Как? И я что-то не поняла, а что, за джаз не «гоняли»?

- У нас он был правильный и пели мы песни советские. Всем очень нравилась, например, песня «Поезд оставил дымок… В дальние скрылся края…». Там после каждой фразы проигрыш кларнетный был — квам-пара… А потом проигрыш шел — па-па-па-папа. Мне отец привез с фронта фонарик, у которого цвета менялись — зеленый, красный…

- Только не говорите, что вы придумали светомузыку!

- Не, Димке фонарик страшно нравился, и я ему предложил: я тебе его отдам, а ты меня за это научишь на кларнете играть. А потом я как выйду, и все ахнут! Фонарик «уплыл», Димка меня учил и, надо сказать, на репетициях у меня все получалось. Потом запланировали концерт, и мы договорились, что Димка скажется больным и я его подменю. И подменил… Такое выдал, что солистка наша меня просто возненавидела. Так ко мне на какое-то время кличка прицепилась — Боря-квампара…

- А как вы все же попали в настоящую журналистику?

- Мне 18 лет было, я напечатал несколько заметок в «Пионерской правде» и отправился, кстати, в «Вечернюю Москву» проситься на работу. А в «Вечерке» был потрясающий ответсек, Семен Табакман. Отличный мужик, надо сказать. И он мне велел взять интервью у министра образования России — к началу учебного года. Понимая, конечно, что я этого не сделаю.

- Это невозможное задание для начинающего журналиста.

- Почему? А по-другому если рассудить? Пришел человек, просится на работу — а что он умеет? Там кто-то пытался взять уже у министра интервью, да не вышло. А мне отступать было некуда. Минобр тогда рядом с «Вечеркой» сидел, на «Чистаках», на Чистых прудах. Короче, начал я туда ходить. И как-то отловил министра в коридоре и пристал к нему намертво: если, говорю, не дадите интервью, меня на работу не возьмут. Он мне рассказал, что будет нового, я текст принес. А потом начал делать то, что никто не делал: утренние новости.

- Что, особая технология какая-то была?

- Хм... Я в коммуналке жил, 12 комнат было в квартире. Вставал в пять-шесть утра, брал телефон на длинном шнуре и тащил его туда, где мои разговоры не могли никому помешать — в ванную или туалет, что было свободно. Закрывался, брал в руки толстенный справочник «Вся Москва» и принимался звонить. «Это хлебозавод такой-то? Ну, что у вас нового?» А они мне отвечали, например: «Мы начали печь французские булочки.

Потом я все это писал, садился на «Аннушку», доезжал до «Чистаков», отдиктовывал с машбюро пять-семь заметок. Их потом рассматривали в секретариате. Те, что принимали, вносили в рапортичку и в тот же день выдавали гонорар: от 3 до 5 рублей за заметку. Кстати, бутылка коньяка стоила в то время 4 рубля 15 копеек.

- Так вы были богаты!

- Я накопленные деньги отдал матери, надо было показать, что мужик в доме еще один есть, и родители тревожно шептались — поверить не могли, что написанием заметок в туалете можно заработать.

- А потом?

- Потом был «Московский комсомолец», областное «Ленинское знамя», но по-настоящему развернуться удалось в газете «Лесная промышленность». Например, когда был запуск «Союз-Аполлона», аккредитовался я при пресс-центре Звездного городка. 2,5 тысячи журналистов со всего мира было. Решили отобрать по пять вопросов от советских и иностранных журналистов, чтобы задать их космонавтам, когда они будут в космосе. И мой вопрос из многих тысяч в эту десятку попал.

- О чем же вы спросили?

- А я узнал случайно, что на орбите среди многих программ запланирован также обмен семенами. У Кубасова были семена сосны, у американцев — канадской ели. Я спрашивал, где бы они хотели их посадить.

- Случайно такого не узнаешь.

- Я все время искал что-то. И про семена узнал, поговорив с руководителем полетов Соловьевым. И этот вопрос задал Кубасову. А потом много было интересного. С полюсов репортажи делал, елки туда возил. Все изменил Даманский…

ДАМАНСКИЙ ПЕРЕЛОМ

- Остров Даманский? Вы о конфликте с КНР?

- Да. Я попросился туда в командировку и в результате поехал от «Труда», благо он и «Лесная» были в одном издательстве. Эта поездка была для меня поворотной. Я поехал туда как пижон, в легком пальтишке, а был март, и я был чуть живой от дикого холода, ведь там это месяц непростой. Было много корреспондентов от других изданий, и нас приписали к различным воинским подразделениям. Меня, например, к Краснознаменной Амурской флотилии. Старшина, который там ведал хозяйством, увидел мои мучения от холода и выдал мне две зимние тельняшки. Это, можно сказать, меня спасло...

- В том конфликте погибло очень много военнослужащих...

- Да, после первого боя, например, привезли тела 23 наших пограничников. Тяжело было смотреть на это. Там я познакомился с сержантом Юрой Бабанским, которому потом дали Героя, со старшим лейтенантом Виталием Бубениным.Было это рядом со знаменитой заставой Ивана Стрельникова.Потом там, можно сказать, на наших глазах, погиб полковник Демократ Владимирович Леонов — начальник Иманского погранотряда. Переворот сознания, другая жизнь.

Мне безумно понравился Дальний Восток. Его красоты, но главное — его особенные, можно сказать, уникальные люди. Вообще из представлений о жизни ушло что-то мелкое, незначительное, пустое.

И очень мне захотелось пожить здесь, поработать собкором. Редакция отнеслась к этому с пониманием, но на всякий случай взяли с меня честное слово, что я не сбегу оттуда через полгода. И вот я работаю там более сорока лет.

- Давайте честно — обычно в Москву стремятся приехать. А вы — уехали. Что вас так зацепило? В чем код?

- Там все и проще, и сложнее. Там для жизни нужен стержень. Слабаки уезжают. Остаются и добиваются чего-то только сильные. Амур — это образ бытия. Он роднит людей, и дальневосточники — люди особой породы. Сейчас ко мне как к депутату приходят посетители. Помогаю всем, кому могу. Но если вдруг слышу, что человек с Дальнего Востока, что-то екает — свой.

- Родство по крови понятно. Бывает, значит, родство по реке?

- Может быть… Ведь почему-то на Дальнем Востоке гостей, как правило, обязательно везут на берег Амура...

СТРАХ И СОВЕСТЬ

- Ваши самые яркие журналистские работы написаны на Дальнем Востоке. Уже став собкором «Известий», вы печатали мощные расследования, связанные с рыбной мафией.

- Было такое. Но по-журналистски я горжусь не ими. Была у меня там, например, история, связанная со строительством завода-гиганта по производству азотных удобрений. Состоялось по этому поводу решение Политбюро, стройка была объявлена всесоюзной, ударной, комсомольской. На нее прибыло свыше 5000 комсомольцев со всей страны. И вот однажды летел я в Москву и оказался рядом с внешне неприметным человеком — главным инженером проекта этого завода. Разговорились, и он мне рассказал, что затевается на Амуре — не больше не меньше — настоящее преступление. Завод строится с очистными сооружениями по временным схемам. Не дай бог, случатся выбросы азота, как это произошло на аналогичном производстве в Щекине под Тулой. Считай, конец Амуру — не будет ни рыбы, ничего живого. А главное — азотные удобрения в таком количестве стране не нужны. Уже существуют мощности по их производству в 25 миллионов тонн. А потребности сельского хозяйства были — 18 миллионов тонн.

Я поехал в Тулу. И увидел не где-нибудь, а в Ясной Поляне выжженные азотом деревья, можно сказать, мертвые пейзажи. Сфотографировал все это, собрал досье и в Хабаровске пошел к первому секретарю крайкома КПСС Алексею Черному. Выслушал он меня, побагровел, прищурился и спрашивает: «Ты что, умнее Политбюро ЦК КПСС? Строили и будем строить. Забирай свои бумаги и давай отсюда!»

- Многие бы успокоились на этом. Отступили. Против лома...

- Чувствовал я себя после этой «беседы» весьма прескверно. Позвонил тогдашнему главному редактору «Известий» Льву Николаевичу Толкунову. Спросил, как быть. «Если уверен в своей правоте — пиши!» — ответил мой главный редактор. Всю ночь набивал я на телетайпе статью «Логика нелогичных решений». Уже на следующий день ее опубликовали. Какой был колоссальный шум! Черный собрал Бюро крайкома, на котором меня должны были исключать из партии. Когда меня спросили, что я могу сказать в свое оправдание, я сказал, что мне непонятно то судилище, которое здесь устроено газете Верховного Совета СССР. «При чем тут газета?» — оторопело спросил Черный. «При том, — ответил я, — что пока статья была в моей чернильнице, это было мое личное мнение.

А как только ее опубликовали — это мнение моей газеты!» Можно сказать, пластинка тут же закрутилась в другую сторону. Оказалось, меня пригласили на бюро всего-навсего для товарищеской беседы. Через несколько дней в край приехала представительная комиссия из Москвы, и было принято решение остановить навсегда опасную стройку.

- Но вообще-то все мы помним, как с инакомыслящими поступали в те времена. Вам что, страх был неведом?

- После публикации «Кто там, рядом с президентом» в 1995 году, в которой я писал о Владимире Податеве, уголовном авторитете по кличке Пудель, милицейские и фээсбэшные начальники сообщили мне, что он меня «заказал» и я полтора месяца был под охраной ОМОНа. Ребята, можно сказать, у нас жили. Теща сосиски им варила, надо же было ребят подкармливать. Период был не из приятных. Но такова работа журналиста. Всяко бывает.

- Борис Львович, еще от пары женских вопросов вам не уйти. Они короткие. Можно ли идти одному — против течения?

- Да. Нередко случается что я один голосую против. Так было, например, по так называемому закону Димы Яковлева, чем я вызвал недовольство.Но это — позиция.

- Что или кто вас радует больше всего?

- Внуки. У меня их четверо. Три девочки и парень.

- А разочаровывает?

- Отвечу. Мы долго шли к тому, что надо преобразовывать Дальний Восток, и то, что сейчас в связи с кризисом и рядом других обстоятельств это тормозится, — это наше общее большое разочарование.

СПРАВКА

Борис Львович Резник родился 12 февраля 1940 года во Ржеве Тверской (Калининской) области. Работал в ряде газет, в том числе в «Вечерней Москве», «Московском комсомольце», «Лесной промышленности», «Известиях». В ноябре 1969 года — собкор «Лесная промышленность» по Дальнему Востоку.

В 1981 году был приглашен на работу собственным корреспондентом газеты «Известия» по Дальнему Востоку. В декабре 1999 года был избран депутатом ГД РФ третьего созыва. Затем избирался в госдуму четвертого пятого и шестого созывов. За большие достижения в области журналистики удостоен всех высших журналистских наград. Много лет возглавляет благотворительный фонд помощи тяжелобольным детям «Надежда». Жена Елена — журналист, у супругов двое детей — сын и дочь.

ОБ АВТОРЕ

Ольга Кузьмина - обозреватель «Вечерней Москвы». Мы представляем ее новую рубрику «Другие берега». Здесь мы будем рассказывать о людях и явлениях, выламывающихся из привычных рамок, задавать нетривиальные темы для предельно откровенного разговора, показывая обыденную вроде бы действительность с другой, неведомой прежде стороны.