Дмитрий Бакин. Нельзя остаться...

ОН НЕ ИСКАЛ ВДОХНОВЕНИЯ, А КУРИЛ И СМОТРЕЛ НА ЗИМУ  

В 2009 году в «Новом мире» вышел рассказ «Нельзя остаться». Рассказ о точке. О том, заканчивается жизнь длиной в 89 лет. Автору рассказа Дмитрию Бакину было всего 45. Но он непостижимым образом видел мир глазами человека вдвое старше него.

В коротком рассказе была тонко и точно передана ледяная стылость одиночества старика, нужного лишь цветам, что занимали все подоконники его дома. И было также глухое и бесконечное безвременье — ведь понимание, что остаться уже нельзя и не получится, приходит одинаково горько что в нашем веке, что тысячу лет назад.

Всего 45... Всего и уже. Он не мог знать, что судьба отсчитает ему еще лишь шесть лет жизни, будет испытывать болезнями. Но знал что-то другое. То, что всю жизнь делало его не таким, заставляло «выпадать»... Его не стало в апреле прошлого, 2015 года.

В первом сборнике его рассказов, вышедшем в библиотечке «Огонька», на обложке вместо положенной по макету фотографии был пейзаж. Так решил Бакин. Не потому, что хотел интриги по-пелевински, а потому что не нуждался и даже избегал публичности.

А может, это изображение как раз и соответствовало ему больше, чем черно-белый квадратик фото 3 на 4. Это нельзя было узнать и тогда — двери в его странный и беспредельно самодостаточный мир были закрыты. А когда остаться было уже нельзя, он ушел, забрав ключи от него с собой.

Жизнь и мир Димы Бакина — симпатичного, задумчивомолчаливого, похожего и непохожего на своего отца — знаменитого публициста Геннадия Бочарова — осталась и останется загадкой даже для самых близких его людей.

И самой яркой иллюстрацией того, что главной и абсолютно непознанной загадкой мирздания во все времена был и остается человек.

В обычной жизни автор текстов, которые критики сравнивают с текстами Платонова и Фолкнера, четверть века «крутил баранку» грузового транспорта. Переключал скорости, давил на тормоз и газ, стоял на светофорах, включал поворотники, заливал горючее… Мог оказаться в потоке машин рядом с тем, кто возвращался с пресс-конференции имени себя, гордился гонораром за изданную конъюнктуру, жаждал славы, денег, карьеры, — жил той жизнью, что, возможно, справедливо считается нормальной. Ему не мешала чужая суета, не мешал никому и он, фантастически незаметный — и единственный в своем роде. И у него был свой поток, в нем — свои повороты, свои способы «заводить движок». А вот своей колеи, похоже, не было. Он выпадал даже из нее. У тех, кто проживает за свою жизнь много жизней, — никому не ведомый, для чужих глаз закрытый путь.

«...еще в юности меня влекло нерасторжимое, канонизированное мною братство деревьев в лесу...» Рисунок открывает книгу «Про падение пропадом», изданную в издательстве ISIA Media Verlag UG, Лейпциг / Фото: Из архива

Странная, вневременная проза поражала. Его рассказы мгновенно перевели на несколько языков, журналисты потянулись за интервью… Бакин был наглухо закрыт, а от назойливости пытался укрыться под псевдонимом, взятым, чтобы не привлекать внимания фамилией знаменитого отца, одного из самых близких ему людей.

Интервью у него в результате вышло лишь одно — он сдержанно ответил на вопросы, присланные ему по почте. Ответил тоже почтой, даже не по электронке, поскольку не пользовался интернетом. Он не страдал от отсутствия диалога с другими, да и внутренний монолог его, судя по всему, был обращен лишь к себе.

Или к кому-то? Уже не узнать.

...Поговорив после первых рассказов о рождении нового классика, о нем вскоре почти забыли, что его вполне устроило. И несколько лет Бакин спокойно писал новый роман.

И роман его «грянул». «От смерти к рождению». Против потока, в потоке своем... Без единого лишнего слова. Написанный медленно и точно, многократно правленый, переписанный, пережитый и перепрожитый именно так — от смерти к рождению...

Никаких амбиций и ожиданий. Полное равнодушие к славе. Но те немногие, что читали написанное, приходили сначала в оцепенение, затем в восторг, и советовали немедленно издаваться. Он снова не понимал — зачем? Но что-то начало попадать в печать — лишь потому, что просили.

Он был вне писательства вообще и в частности — не спорил о проблемах мироздания, не высказывался по «актуальным вопросам», не входил, не состоял... Не примыкал ни к кому, кроме себя самого.

А для того чтобы писать, ему не нужны были ни какая-то подпитка, ни поиск новых ощущений и источников вдохновения, ни показные творческие кризисы. Все, что нужно, бралось в нем из ниоткуда, будто было заброшено свыше.

О том, что Бакин пишет, говорила лишь плотно закрытая дверь. Он не понимал, чем и как способствуют творчеству писательские объединения, замечая, что табак помогает писать ровно так же, как голод, зима и ее снег. Ну а некоторым — еще и отчаяние, добавлял он. Было ли оно — в нем? Уже не узнать...

В белом безмолвии зимы Дмитрий Бакин видел цвет и слышал звуки. И жизни его героев — надломленных, треснувших, особых — проживались им медленно и глубоко. Их судьбы оплетали своего создателя в кокон одиночества, заостряя его чувства. Так и рождалась на свет его живая, необычная проза. Доведенная до совершенства, она обретала свободу и жила затем своей жизнью, восхищая других и уже почти не касаясь его самого. Как-то Бакин сказал, что писать для него — равно что заниматься трансплантацией внутренних органов на бумагу. Ресурс органов был не бесконечен. Возникали паузы. Одна — на девять лет.

...Живость слова для многих — примета прошлого. Для него она была явью. Это в жизни нельзя было перекроить что-то заново, «перепоступить». К написанному же можно было возвращаться хоть сотни раз, все переживая по-новому. Литература для него была щедрее жизни, не дающей права на еще одну пробу дня, зачеркнутого закатом.

…Даже на вручение «Антибукера» Бакин не пришел. Пришла жена. Она же зачитала и слова благодарности.

Он медленно писал и быстро курил. Пепел примиряет, поскольку одинаков как от сожженного гениального, так и от сожженной пустоты.

Дмитрий сгорел очень рано — в 51 год, весной, когда уже не осталось зимы и снега. Сгорел — но остался. В вышедшей книге есть рисунки этого человека-загадки. Черно-белые. Как пеплом — по снегу… Чтобы стать легендой, Бакин не сделал никаких усилий. Но стал ею. А потом не получилось остаться...

ОН МЕРИЛ ВРЕМЯ ВЕСОМ, КАК СОБСТВЕННОЕ ТЕЛО...

 Черновики писателя — жесткая правка и рисунки: лица, фигуры, кресты. Символ данного свыше / Фото: Из архива

Отрывок из рассказа «Лагофтальм»  

Двадцать четвертого апреля роту подняли по тревоге. Колонна бронетранспортеров вышла из части, обогнула город, прошла через плато и потянулась в предгорье.

Дорога была извилистой и узкой. Подъемы чередовались со спусками. Я вел БТР, прислушиваясь к работе двигателя. Поплевал через плечо.

И тут, на одном из подъемов, БТР заглох. Я выключил зажигание, включил вновь и попробовал пустить движок со стартера, но стартер крутил вхолостую. Измученный Монашка сказал: «Что-то сгорело». Я сказал, чтобы он заткнул пасть. Потом вылез на броню.

Два бэтээра позади остановились, остальные подтягивались. БТР Брагина — впереди, остановился тоже. Первые четыре скрылись за поворотом.

С 208-го орал через мегафон ротный: «Ну? Что там? Ну?» Я видел, что мы не разъедемся: слишком узка дорога. Рев двигателей давил на барабанные перепонки, как десятиметровый слой воды.

«Буксируйте!» — орал в мегафон ротный. «Брагин, возьми его на буксир, — заорал он Брагину, а мне: — Отвязывай трос!» Я спрыгнул на землю и отвязал трос. Брагин сдавал назад.

Я зацепил трос и влез в БТР.

Брагин дернул рывком. Через триплекс я увидел синие выхлопные газы и услышал, как лопнул трос, а БТР Брагина попер в гору. Венский, сидевший на броне 204-го, наклонился к люку и закричал Брагину, что трос оборвался. Брагин затормозил и начал медленно сдавать. Кроя матом все на свете, я вылез снова, но Венский опередил меня. Его сапоги были в белой пыли. В руках он держал другой трос.

Он сказал: «Ничего, я зацеплю». Я стоял сбоку и смотрел, как ловкие, проворные руки пианиста неловко цепляют трос за скобу, и хотел зло посмеяться. Наконец он зацепил трос за БТР Брагина, повернулся к нему спиной и принялся завязывать другой конец за мою скобу. И только по тени, наползавшей на сапоги Венского, я понял, а потом увидел, что БТР Брагина катится назад — это часто бывает, когда сидишь за баранкой, думаешь черт знает о чем и ничего не замечаешь. Венский стоял спиной к бэтээру Брагина и старался зацепить трос. Я видел тень на спине Венского и что через две секунды он будет раздавлен между бронетранспортерами.

Все решается само собой, и чем больше об этом говорить, тем дольше это останется неразрешимым.

Я не хотел думать и не хотел кричать, потому что, когда кранты, думать и кричать смешно. Я прыгнул в тот момент, когда Венский поднял голову и задний борт брагинского бронетранспортера находился в нескольких сантиметрах от его спины. И я вложил в удар руки всю свою жизнь, и все, что было, и все, что должно было быть. И прежде чем мои кости хрустнули между стальными бортами, увидел, как тощее тело Венского, подброшенное моим ударом, перевернулось, точно неуязвимая кукла, и он упал в двух метрах от бронетранспортеров.

Меня положили на обочине дороги в теплую мягкую пыль.

Кто-то снял с меня шлем и гладил по голове. Наверное, Венский.

 Черновики писателя — жесткая правка и рисунки: лица, фигуры, кресты. Символ данного свыше / Фото: Из архива

Отрывок из рассказа «Нельзя остаться»  

…Никогда он не думал, не мог даже помыслить, что проживет так долго, — он, хоронивший себя каждый день на протяжении четырех лет Великой войны, которую прошел от начала до конца, целуя знамя, как иные — нательные крестики, — в красной пыльной материи жил его Бог; что, рожденный в начале века двадцатого, шагнет в следующий, тот, про который скажет дочери: «Вот и наступил век, в котором не будет большего греха, чем честность». Не думал, что проживет в новом веке почти полтора года, и лишь теперь, неподвижно лежа на сером асфальте, восьмидесятидевятилетний, он понял, как много ему было отмерено отцом и матерью в этом мире, где время — то друг, то враг.

Всегда он знал, что воспоминания о войне будут его последними воспоминаниями, ибо Великая война стала самым грандиозным событием в его жизни: перед ней меркло все — и рожденная дочь, и не рожденные дочерью внуки, и космос, принявший вторжение человека, и океан, смирившийся с тем, что была измерена его глубина.

Это были единственные четыре года из восьмидесяти девяти, когда он мерил время весом, как собственное тело; кроваво-земляное содержимое этих лет и было грузом, что нес он по сей день, и впереди замаячило небытие — единственное, что могло его от этого груза освободить...

МНЕНИЯ

Геннадий Бочаров, журналист, публицист, отец Дмитрия Бакина:

— Наш единственный сын взял псевдоним Дмитрий Бакин из принципиальных соображений. Он не считал писательство профессией... Когда его начали печатать, он не воспринял это как безусловное признание — писать чаще не стал. Я летал, он рос... Он ходил по земле, работал, думал. Я же отмахивался от жизни пустыми словами: кто много видит, тот мало думает. Сын мало видел, но много думал.

Я так и не узнал, что заставило его вложить в уста одного из персонажей слова: «Вот и настал век, в котором не будет греха большего, чем честность...» 

Юрий Поройков, журналист, писатель, поэт, один из составителей сборника Дмитрия Бакина: 

— Мы хотели представить читателю все творческое наследие Дмитрия Бакина, в том числе никогда не публиковавшиеся материалы. Работа шла почти три месяца. В частности, из разрозненных фрагментов удалось создать контур исторической повести с условным названием «Френсис Крейг, или Флирт с виселицей». Признаться, я с некоторым недоверием относился к сравнениям писателя с Камю, Фолкнером или Платоновым. А теперь, десятки раз перечитав всего Бакина, понял: это писатель совершенно оригинальный, ни на кого не похожий, и в этом его суть.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Аура литературного отшельника

Колонка обозревателя "ВМ" Александра Лосото

Что значит «большой писатель»? Многотомное собрание сочинений в добротном переплете? Экранизации с популярными артистами в главных ролях? Присутствие в вечерних новостях? Включение отрывков в школьную программу? Или жизненный успех, способность хорошо зарабатывать литературным трудом? Дмитрий Бакин не удовлетворяет ни одному из названных критериев. Написал критически мало, практически все, включая незавершенное, уместилось под одной обложкой. Кажущаяся скупость действия в его рассказах вряд ли привлечет кинематографистов. Теленовости, узнаваемость, школьные уроки литературы, коммерческий успех — все это не имеет никакого отношения к писателю Бакину, раз и навсегда выбравшему литературное отшельничество. (далее)