В «Табакерке» прошел «Процесс»
Проснувшись однажды утром, прокурист крупного банка Иозеф К. (Игорь Хрипунов) увидел около своей постели двух молодцов сомнительной наружности (Евгений Миллер и Андрей Фомин). Из-под обрезанных рукавов торчат бицепсы, на спинах – прорехи, схваченные на живую нитку, на лицах – помесь холуйства со вседозволенностью. За весь «Процесс» арестованный прокурист не сможет не только доказать свою невиновность, но даже понять, в чем его обвиняют. Слова «прокурист» нет ни в одном словаре. Однако любой мало-мальски успешный зритель из среднего класса почувствует легкий холодок от знакомой ситуации: невозможности сохранить свое достоинство, когда на тебя наезжает машина власти. Впрочем, режиссер Константин Богомолов выкладывает почти сразу и вторую, козырную карту. Так, судейский инспектор (Игорь Верник) носит на сюртуке (тоже порванном сзади) черные крылышки. Другой персонаж Верника – художник по фамилии Титорелли (он пишет портреты обвиняемых и наслаждается жизнью, вином, виноградом и знанием жизни с истинно кавказским размахом) – торгует «степными пейзажами» (кладбища), а портрет Йозефа чертит крестообразным взмахом руки. С деланным простодушием режиссер расставляет сразу все точки над «i». Вот вам злободневность с абсурдом государственного судопроизводства – унизительными порками, «Плейбоем» вместо следственных документов, усложненной бессмыслицей. А вот вам и метафизика жизни, процесс которой неумолимо заканчивается приговором – внезапным, необъяснимым и не подлежащим обжалованию. На этих полюсах держится концепция, но есть в нем и то, что, в отличие от концепции, невозможно украсть. Интонация. Ирония, от которой впору расплакаться, хоть на спектакле охотно и заслуженно смеются. Не страх смерти, не отвращение к ней и не ее культ – саднящая печаль. Она подмешивается постепенно, с мерной поступью баховских гармоний, к саркастическому взгляду на «правовое государство» и вкусной игре актеров, доказавших, что Кафка и витальная энергия очень даже совместимы. Не то чтобы перед нами «весь Кафка», но отголоски других его новелл слышны то тут, то там. В интонациях деревенщины дяди Йозефа (Борис Плотников) сквозят озабоченность на грани брезгливости и страх за репутацию семьи, заставляя вспомнить «Превращение», где предательство родных вытекает из инстинкта самосохранения. Прорехи на спинах всех, кроме Йозефа, отсылают к другому рассказу Кафки – «В поселении осужденных». Там приговоренным разрезали одежду, чтобы легче срывалась перед экзекуцией в машине, накалывающей на телах жертв тексты приговоров. Но, ставя Кафку, Константин Богомолов вовсе не стремился смаковать кафкианские ужасы бытия. И потому едва ли не ключевой фигурой становится священник Бориса Плотникова – этот Харон человеческих душ, примиряющий человека со смертью. И потому в финале Йозеф К. не шепчет «как собака», умирая под ножами палачей – свидетелей его агонии, а едва ли не сам ложится под удар. Странный гибрид органной трубы и адской машины избавляет его от необходимости защищаться и унижаться – от жизни. Ведь вынесенный приговор снимает обвинение.