Столица в жизни и творчестве Чехова

Ровно 150 лет назад в Таганроге родился мальчик, крещенный Антоном Павловым сыном Чеховым. Как и многие выходцы из провинции, он потом оказался страстным поклонником Первопрестольной. Ему принадлежит, наверное, самая известная реплика о столице: «В Москву! В Москву!» А вот конкретных мест, описанных им, мы почему-то не помним. Чехов в массовом сознании ассоциируется с чем-то дачно-курортно-провинциальным: вишневый сад, ялтинская набережная, драма на охоте, чудаковатые земские доктора, погоня за налимом в грязном пруду, незадачливый мужичок, ворующий гайки… Что же написал Чехов о Москве? И что помнит Москва о нем?[b]От Трубы до Новодевичьего[/b]«Я ужасно полюбил Москву. Кто привыкнет к ней, тот не уедет из нее. Я навсегда москвич», – писал студент Чехов другу в 1881 г. Насчет «навсегда» юноша погорячился – кто ж знал, что чахотка погонит его на юг? Из 44 лет жизни писатель провел в Москве чуть больше 13.Многие «чеховские места» до наших дней не сохранились. Нет уже трущоб, в которых ютился таганрогский студент в первые годы жизни в Первопрестольной.В 1876 г. его отец, разорившийся купец, был вынужден бежать в Москву вместе с семьей. Антон остался дома – надо было окончить гимназию. Чеховы бедствовали, им пришлось кочевать из одного дешевого и сырого угла в другой. Искать квартиры застенчивым провинциалам было непросто. Мать писателя Евгения Яковлевна боялась даже заходить в незнакомые московские дворы – ее пугали собаки, и на разведку она отправляла маленькую дочку Машу, та была побойчее… Весной 1877 г.Антон впервые приехал к ним в гости – они жили в Даевом переулке, 29, в трех комнатках в старом деревянном флигеле.А когда через 2 года Чехов окончательно перебрался в Москву, то застал их в доме № 36 на Трубной, в подвальном этаже, где, как вспоминал брат писателя Михаил, из окон «виднелись одни только пятки прохожих». Район в просторечии назывался «Грачевкой». Там Антошу нашел первый успех.13 января 1880 г. петербургский журнал «Стрекоза» одобрил его рассказ «Письмо к ученому соседу» и написал в рубрике «Почтовый ящик», где рецензировал присланные опусы: «Москва, Грачевка, г. А. Че-ву. Совсем недурно. Присланное поместим». А ведь на другие его рассказы он отзывался так: «Грачевка, 3. Ап. Ч-ву. Несколько острот не искупают непроходимо пустого словотолчения». «Сретенка, г. А. Ч. Очень длинно и бесцветно… вроде… бумажной ленты, китайцем изо рта вытянутой» (на Сретенке, в Малом Головином переулке, 3, Чеховы жили с 1881 по 1885 г.).И у классиков дебюты не проходят гладко! Не сохранились и дома №№ 50 и 45 на Большой Якиманке, куда Чеховы перебрались в 1885 г. Там тоже было сыро (в доме № 50 Антон впервые начал кашлять кровью), по соседству жил кухмистер, сдававший помещение под купеческие свадьбы и поминки. Надо было подыскивать чтото получше и поближе к центру. В августе 1886-го Мария и Михаил Чеховы вернулись с дачи. Увидели в окнах двухэтажного дома № 6 на Садово-Кудринской белые объявления: сдается. За аренду «комода», как Чеховы прозвали особнячок, надо было платить 650 рублей в год.Для 26-летнего писателя это было непросто, однако дело того стоило. Улица была широкая, малолюдная, летом зелень садов красиво оттеняла «либеральный, то есть красный», как шутил Антон Павлович, цвет особняка.В 1954 г. здесь открыли мемориальный музей писателя.В 1890 г. Чеховы перебрались на Малую Дмитровку, 29. «Улица хорошая, дом особнячок, в два этажа», – писал Антон Павлович в письме. Там он пробыл до февраля 1892 г. и с тех пор уже не жил в Москве постоянно, а только приезжал (в том числе на репетиции Художественного театра), останавливаясь в «Большой Московской гостинице» на Воскресенской площади (не сохранилась) или у друзей. 7 лет он провел в подмосковном Мелихове, потом были Ялта, немецкий курорт Баденвейлер, бокал шампанского, «ихь штербе»… Через неделю после смерти свинцовый гроб прибыл на Николаевский (Ленинградский) вокзал. Процессия останавливалась у Тургеневской читальни (между Уланским переулком и Мясницкой), потом у Московского Художественного театра – и еще несколько раз, пока не дошла до Новодевичьего кладбища. Интересно, что большинство героев Чехова находили последний приют на Ваганькове.[b]«Среди милых москвичей»[/b]«С самого рождения я живу в Москве, но ей-богу не знаю (…) зачем она, к чему… что ей нужно», – иронизировал Чехов от лица равнодушного зануды в фельетоне «В Москве». Сам-то он смотрел на Первопрестольную «остраненным» взглядом провинциала. В 1883–1885 гг. он опубликовал в петербургском журнале «Осколки» серию корреспонденций «Осколки московской жизни», а потом и московский журнал «Будильник» заинтересовался, как чувствует себя молодой таганрожец «среди милых москвичей»: так назывался цикл фельетонов, которые осенью 1885 г. Чехов там напечатал.Кое в чем Москва могла дать фору чеховской родине. В южных городах весной «грязь по колено… бурая, вязкая, вонючая», в ней «оставляешь… не только калоши, но и сапоги», а «в матушке Москве, надо отдать справедливость, сапог в грязи не оставишь (…) С калошами можно распрощаться… только (…) на углу Кузнецкого и Петровки, на Трубе и почти на всех площадях» («Встреча весны», 1882).Но до чего же огромная эта Москва, особенно если нет денег даже на самого дешевого «ваньку»-извозчика! (Хотя сейчас смешно читать: город-то лежал в кольце Садовых, а Сокольники, Бутово, Кузьминки – уже дачные окрестности.) Трепет перед московскими расстояниями сохранился у Чехова на долгие годы. «Шел я с Мещанской на Пресню – дистанция для выпившего почтенная…» – уточняет гробовщик Иван Иваныч («Ночь на кладбище», 1886).Даже тем, у кого есть деньги, несладко: помотайся-ка с новогодними «визитами» с Зубовского бульвара в Лефортово, оттуда в Хамовники, потом к Крестовской заставе, в Сокольники… А дома супруга будет пилить, что проездил пять рублей восемь гривен… («Новогодняя пытка», 1887). Только в состоянии аффекта можно на одном дыхании проделать такой путь: «по Садовой до Сухаревой башни, потом до Красных ворот, отсюда… на Басманную», потом до Разгуляя, по мосту через Яузу… Это мечется студент Васильев, потрясенный тем, что увидел в публичном доме («Припадок», 1888).Дом этот был в «С-вом переулке» – это Соболев (Большой Головин), на Трубной. Эти «два ряда домов с ярко освещенными окнами и раскрытыми настежь дверями» давно снесены. Герой Чехова бы порадовался. Он ведь думал, корчась от шока: «И как может снег падать в этот переулок!»[b]«Зеленый» классик[/b]В тех местах торговали и «живым товаром» иного рода. В рассказе «В Москве на Трубной площади» (1883) Чехов с трудом скрывает брезгливое отношение к продавцам местного «птичьего рынка». Нынешние «зеленые» нашли бы в лице Антона Павловича единомышленника: его явно раздражали любые развлечения с «братьями нашими меньшими». Зоосад на Пресне он называет не иначе как «кладбищем животных»: «Воняет, животные дохнут с голода», а дирекция хладнокровно записывает: «двое, ухватившись за рога оленя, пытались повиснуть на них», «господин в собольей шубе бодался с козлом через перегородку» («Фокусники», 1891). А уж травля волков на Ходынском поле (что-то вроде корриды, когда на привезенных в ящиках хищников спускали обученных борзых) заставила Чехова воскликнуть: «Говорят, что теперь девятнадцатое столетие! Не верьте, читатель! (…) Не шутя, осрамился человек перед волками (…)! Другое дело – охота в степи, в лесу, где (…) волк может защищаться, бежать…» («На волчьей садке», 1882). Даже невинный цирк Чехову не по душе: «Вниманию психиатров. В Москве водится некий Анатолий Дуров (…) Нынешним летом он (…) дрессировал гуся (…) Интересно бы знать, какой физиологический процесс имел место в мозгах Дурова и гуся, когда первый целое лето надоедал второму, а второй с недоумением глядел в глаза первого, словно вопрошая: «Что с вами, молодой человек?!» («Осколки московской жизни», 1884).[b]«Хмурые люди»[/b]Много что возмущало Чехова в Москве. Тут и проседающие мостовые, и пошлые свадьбы с генералами, и низкопробные театры, и коррупция гробовщиков, и издевательство над «мальчиками» в лавках.Купцы внушали писателю отвращение еще с детства, когда отец заставлял его часами дежурить в выстуженной (чтобы товар не портился!) лавке. В Москве отец писателя стал служить в Теплых рядах на Ильинке, 3, – отапливаемые магазины были роскошью по тем временам. В повести «Три года» (1895) (самом «московском» произведении Чехова) описан этот «торговый центр» XIX в.: «Вход в амбар был со двора, где всегда было сумрачно, пахло рогожами и стучали копытами по асфальту ломовые лошади. Дверь (…) обитая железом, вела со двора в комнату с побуревшими от сырости стенами». Лаптев, сын хозяина, взрослый мужчина, не мог забыть, как с ним здесь обращались: «Достаточно ему было пробыть в амбаре минут пять, как ему начало казаться, что его сейчас обругают или ударят по носу». Одни фельетоны ничем не удивят современных москвичей, привыкших читать про рейды Роспотребнадзора. Санитары обнаружили, что у фабриканта Генералова, изготавливавшего мясные продукты, «около кадок с немытыми свиными кишками… приготовляются пастеты. На пастеты с потолка сыплется плесень...» А другие заставляют задуматься, а стоит ли плакаться, как делают иные деятели культуры, по ушедшей в прошлое «России Чехова». По крайней мере сейчас у москвичей есть водопровод, а вот в 1880-е гг. им приходилось зависеть от водовозов и «часто сидеть без воды по три-четыре дня».Поменять поставщика было не так легко: подкупленные дворник и квартальный не пустили бы его в квартиру, «да и сам новый водовоз ни за что не согласится отбить хлеб у «собрата по перу»: около «хвантала» ([i]фонтана.[/i] – [b]М. Р.[/b])… отколотят его за измену – таков устав у них» («Осколки московской жизни»).Вообще, образ столицы у Чехова получается в целом тоскливый – хоть здесь калош и не потеряешь. «Одно время я жил на Немецкой улице, – вспоминает Вершинин в «Трех сестрах». – С Немецкой улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому становится грустно на душе». Вспомним, что один из сборников его рассказов назывался «Хмурые люди».Сам писатель выражался лаконичнее: «чеховщина».[b]Храм вместо вертепа[/b]Хотя… не все так грустно. Вот герой «Дамы с собачкой» (1899) возвращается домой с удовольствием: «Гуров был москвич, вернулся он… в хороший, морозный день и когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке… услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него все очарование». Да и провинциалке Юлии из повести «Три года» (1895) в большом шумном городе легче переживать впечатления от неудачного замужества: «Москва… развлекала ее: улицы, дома и церкви нравились ей очень, и если бы можно было ездить по Москве… целый день… она не чувствовала бы себя такой несчастной».Чехов и сам не отказывал себе в удовольствиях, которые предоставляла Москва. Смолоду полюбил рестораны, куда его затаскивали братья Александр и Николай. Писатель был завсегдатаем «Славянского базара» (ресторан и гостиница на Никольской, 17) и часто упоминал его в рассказах. В этой гостинице останавливается Анна из «Дамы с собачкой», когда приезжает к Гурову, там служил лакеем Николай Чикильдеев из повести «Мужики» (1897). В коридорах отеля он растерял здоровье и молодость и, вернувшись на старости лет в нищую, грязную деревню, глядит на золотой закат и думает с ностальгией: «Об эту пору в «Славянском базаре» обеды…» Есть смешной рассказ «У телефона» (1886): герой пытается дозвониться в ресторан и заказать столик, а техническая новинка («Сначала нужно эту штучку покрутить, потом эту штуку снять и приложить к уху…») соединяет его то с квартирой доктора, то с какой-то лавкой. Дозвониться удается, лишь когда герой догадывается попросить соединить его с другим рестораном – «с Эрмитажем»… что на Трубной площади».Сейчас на месте «Славянского базара» Камерный оперный театр, а на месте «Эрмитажа» – «Школа современной пьесы».До чего символично, что злачные места, воспетые знаменитым драматургом, превратились в театры! Чехов, как серебро, очищал все, к чему прикасался. На месте трущобы на Трубной, 23, где Чехов прожил несколько месяцев в 1880 г., сейчас букинистический магазин, названный в честь одной из его пьес.[b]«Всесильный бог деталей»[/b]Так почему же мы так мало помним о чеховской Москве? Может, потому, что не принято у нас обращать внимание на всякие «обстоятельства места», упомянутые в произведениях. Это в Америке студентов-славистов спрашивают, «какой был вес у Вронского и какое значение это имело для сюжета «Анны Карениной». А у нас в школе (а ведь после школы Чехова мало кто читает!) литературу воспринимают скорее как иллюстрацию идей… Да и произведения, в которых упомянута Москва, в основном лежат вне пределов школьной программы.А может, потому, что сам Чехов не придавал географическим подробностям такого значения? Это не Толстой и не Достоевский, которые любили разворачивать перед читателем целые страницы описаний улиц и бульваров. Антона Павловича газетная работа приучила к лаконизму: одна-две говорящих детали, не больше.«…описания природы должны быть весьма кратки, – поучал он брата Александра в 1886 г., – надо хвататься за мелкие частности (…) у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки». Одна ремарочка: «на Тверской», «в Сокольниках» – вот и создается образ «чуда природы» под названием «чеховская Москва».[i]фото Игоря ИВАНДИКОВА[/i]