Осторожная литература

[b]Алексей Иванович СВИРСКИЙ до революции почитался как один из лучших очеркистов, споря славой с Владимиром Гиляровским.[/b]Но если дядя Гиляй писал прежде всего о Москве, то Свирский — о Ростове. Пожалуй, самой известной книгой Свирского была «Казенный дом», в которой он рассказывал о жизни босяков, кандальников и воров бескрайней Российской империи.Тогда эта книга выдержала несколько изданий и вот сейчас переиздается издательством «ЭКСМО». Главу из нее мы и предлагаем вниманию читателей.Кстати, при Советской власти Алексей Иванович «перепрофилировался» в детского писателя, за что был обласкан критикой, а в по его повести «Рыжик» даже был снят фильм. В тюремном мире такой «измены» ему бы не простили!Тюремный мир беден в отношении литературной производительности. Кроме песен и нескольких «исповедей», трудно найти что-нибудь написанное арестантами.Причину нужно искать в том, что большая часть «фартовиков» (опытные воры) безграмотна, а «брусам» (находятся в услужении у «фартовых») не до писания. Вообще писать без разрешения начальства арестантам воспрещается, а вот если арестантам дать полную свободу заниматься письменной работой, то, наверное, нашлись бы между ними писатели, и даже талантливые. Подтверждением может служить тот факт, что некоторые арестанты все же ухитряются сочинять песни и дневники, причем авторы этих произведений пользуются немалым почетом в тюремном мире. Центрами арестантской литературы являются тюрьмы: петербургская, московская, одесская и киевская. Самыми же популярными тюремными писателями считаются Муравьев, он же Сенька Щербатый, Цидилин, или Сашка Дворянчик, Кузнецов, или Колька Англичанин.Сенька Щербатый получил воспитание в одесской тюрьме. Одиннадцатилетним мальчиком он совершил кражу, за что был приговорен к четырехмесячному заключению и высидел срок наказания в одесском отделении для малолетних преступников. Здесь при помощи вольнонаемного учителя он выучился грамоте и здесь же брал у товарищей-молокососов первые уроки «маровихерничества» (карманного воровства). По выходе из тюрьмы Сенька стал посещать «пчельники» (трактиры, где собираются «фартовые»), а потом благодаря чистой «работе» (воровству) приобрел в тюремном мире громкое имя. И все же почитают Сеньку не столько за искусство в деле воровства, сколько за его песни. Для примера приведу одну из них:[i]Окован цепями, в тюрьме я сижу,Напрасно, напрасно на волю гляжу!Погиб я бесследно, погиб навсегда,И годы за годом проходят года...А завтра, быть может, как солнце взойдет,Указ об отправке тюремный придет!Встряхнув кандалами, с последним «прощай»,Отправлюсь в далекий и чуждый мне край...Прощайте, родные леса и поля!Прощай, золотая ты юность моя!Прощай все, что мило так сердцу было,Все кануло в вечность и с нею прошло...[/i]Хотя стихотворения Сеньки не отличаются особенными литературными достоинствами, но если вспомнить, кто их пишет и при каких условиях, нельзя не согласиться, что Щербатый не только обладает художественным чутьем, но и не лишен дарования.Другой корифей тюремной литературы — Цидилин, он же Сашка Дворянчик, полная противоположность Сеньке Щербатому, так как пишет он в юмористическом духе. Стоит ему увидеть или услышать о какой-нибудь оплошности товарища, как он сейчас же садится в уголок камеры и углем царапает стихотворную сатиру, до того смешную, злую и меткую, что во время чтения вся камера покатывается со смеху.К сожалению, стихотворения Цидилина до того циничны, что я положительно затрудняюсь привести целиком хотя бы одно из них. Но вот начало одной из популярнейших его песен, в которой он осмеивает «халамидника», то есть базарного жулика.[i]Подстрелю бубон (украду булку),Ты пройдешь с сумою,Весело и пьяноЗаживу с тобою!Если же засыплюсь (поймают),Попаду в цинтовку (тюрьму) —Не горюй, милашка,Не склоняй головку:Получив свободу,Выйдя из темницы,Заживем вольготно,Заживем как птицы.[/i]Для непосвященного приведенный отрывок представляется не совсем понятным, но для арестанта он имеет особенное значение.Дело в том, что воры стараются выставить в тюрьме свои достоинства. Так, например, «халамидник», который на самом-то деле не способен совершить смелого воровства, хвастает, будто попал в тюрьму за «шниф» (ночную кражу), меж тем как угодил за то, что стянул на базаре какую-нибудь мелочь. Сашка Дворянчик и является обличителем таких хвастунов.Начиная стихотворение словами «подстрелю бубон», он уже этим изобличает лгуна. Затем, далее, к кому, спрашивается, обращена речь «халамидника»? К нищенке, которая должна побираться с сумою и тем составить счастье своего возлюбленного! О самом поэте могу сказать, что он родился в Киеве от незаконной связи и был отдан в воспитательный дом, откуда бежал и, очутившись в Москве, в 1881 году за карманную кражу попал в тюрьму. С тех пор он не оставляет своего ремесла и в продолжение двенадцати лет успел посидеть в разных тюрьмах. Дворянчиком же его прозвали за белизну лица и нежное телосложение.Третий писатель, Кузнецов, или Колька Англичанин, является чуть ли не единственным в тюремной литературе прозаиком. Его произведения тем замечательны, что они знакомят с жизнью воров не в тюрьме, а на свободе. Поэтому я привожу здесь для образчика одно попавшее мне в руки его творение, озаглавленное «Похождения неудачного маровихера».«Надежды, которые я возлагал на нижегородскую ярмарку, лопнули, как мыльный пузырь. Два раза я ловил шухор (попался на месте преступления, но вырвался) и, видя неудачи, решился оставить Нижний.Была темная ночь, когда я отправился на вокзал. В кармане у меня свистело, а кишки играли голодный марш. К счастью моему, на вокзале был превосходный понт (толпа), и мне удалось стрельнуть (своровать) два небольших масемата (кошелька), в которых я насчитал 21 р. 76 коп. Первым делом я закусил хорошенько, а потом, взяв билет в Москву, сел в вагон II класса. Когда поезд тронулся, я приступил к ревизии, но ни одного штимпа (человек, которого можно обокрасть) не увидел.Приехал я в Москву в воскресенье. Поэтому прежде, чем отправиться в один из пчельников, я пошел на Сухаревку, думая что-нибудь заработать, но не тут-то было: на каждом шагу, как нарочно, попадалась мне рожа менты (городового). Видя, что и здесь меня преследует неудача, и имея в кармане один только абас (двугривенный), я отправился в Захарьевский пчельник. Там я вдруг почувствовал, что меня кто-то ударил по плечу. Я поднял глаза и увидел перед собою Сережу Цыганенка.— Откуда, брат? Как работа?— Из Нижнего. Кругом зашухоровано.— Значит, и у тебя свистит?— Один только абас, и тот должен отдать за чай.— Дело, значит, швах, — проговорил Цыганенок и, наклонившись ко мне, прошептал: — Хочешь, Англичанин, заработать? Пойдем со мною сегодня на шниф (ночная кража).— Но я маровихер (карманник)!— Плюнь на это. Когда дела плохие, то и халамидником будешь.Я подумал, подумал и решился...Через двадцать минут я и Цыганенок стояли около большого дома, и он давал мне объяснения, где я должен для себя устроить малину (спрятаться) до полуночи и какое стекло придется мне спринцевать (вынуть). Никогда себе не прощу, что послушался Цыганенка и отправился на шниф, так как через это я не только засыпался, но попал, как вы сейчас увидите, в такую беду, в какую не желаю, чтобы попал самый лютый враг мой».Здесь я считаю нужным прервать рассказ Кольки Англичанина и продолжить его с места, когда он уже оказался... в спальне.«Она была устлана мягким ковром. Большое окно напротив дверей закрыто гардиной. По правую сторону от окна стояла кровать, на которой спал молодой штимп. Шпаера (револьвера) не было видно. Около кровати я заметил мраморный туалетный столик, на котором с раскрытой крышкой лежал золотой бимбер (часы) с золотым арканом (цепью).Медленными, но широкими шагами я подошел к туалету и первым делом стрельнул бимбер, потом посмотрел на штимпа и не без удовольствия увидел торчащий из-под подушки туго набитый кожняк (бумажник). Я встал на колени и начал вытягивать кожняк. Когда последний был мною наполовину вытянут, я поднял глаза и посмотрел в лицо штимпа. Можете представить мой ужас, когда мои глаза встретились с улыбающимися глазами штимпа! Я окаменел от страха, когда он, вынув из-под одеяла руку, в которой находился шпаер (револьвер), проговорил, не переставая улыбаться:— Плохой же ты, голубчик, вор. Где это ты учился воровать?Он поднялся с кровати и прибавил:— Вот что, братец, ты здесь подожди, а я сейчас вернусь и научу тебя, как надо воровать.С этими словами необыкновенный штимп вышел из спальни, затворив за собою на ключ дверь, вернулся же он с пучком розог.— Ложись! — сказал он с мефистофельской усмешкой на устах.— Раздевайся, миленький. Хочу тебя кашицей угостить. Не бойся, здорово выйдет. Если катаром страдаешь, я тебя вылечу. Ложись или застрелю!Я был совершенно беспомощен и потому должен был подчиниться. Началась секуция (экзекуция).Боже, сколько влетело мне тогда! Уже много лет прошло с тех пор, а я все еще чувствую, как острые иглы прутьев впиваются в мое тело, помню, как раздается свист — ужасный, зловещий, адский свист, и как сатанински хлопочет мой рассвирепевший штимп. Я устал, и он устал: я устал от боли, он — от напряжения ручных мускулов.Так продолжалось около часа, до тех пор, пока «рука бойца колоть устала», и он в изнеможении опустился на софу. Я встал и стал приводить в порядок костюм. Штимп сидел с закрытыми глазами. Воспользовавшись этим, я быстрее лани выбежал из спальни и благополучно выбрался на улицу.Я был на свободе. Но, боже, как горька была кашица, которою меня угостили! И вдруг я ощутил в кармане тяжесть. Инстинктивно запустив туда руку, я вытащил золотой бимбер с арканом. Боль от недавних розог моментально прекратилась. Так закончился мой первый опыт шниферства».Дальнейшее мне известно со слов самого Кольки, но об этом как-нибудь потом. А сейчас — о реноме Кольки как литератора-прозаика, которым он пользуется в тюремном мире.Как я говорил, арестанты — большие хвастуны. Попав в тюрьму за мелкие кражи, они начинают рассказывать о взломах и грабежах, которые совершить на самом деле не способны, так как являются мастерами лишь своего дела.Так, карманный вор не может заменять «скокаря» (совершающего кражи со взломом), «скокарь» — «шнифера» (ночного вора), «шнифер» — «дергача» (грабителя) и т.д.Вот тут-то Колька Англичанин своими вымышленными похождениями и обличает таких хвастунов, как Сашка Дворянчик, — своими стихами.Описывая, как он, «маровихер», ходил на «шниф», Колька умышленно выставляет себя в смешном виде, чтобы вывести «мораль»: карманному вору не под стать браться за ночную кражу или грабеж. Между прочим, он не забывает как бы мимоходом упомянуть, что в одном месте «стрельнул» кошелек, в другом — даже два, и при этом не попадался, потому что именно по этой части он мастер.Словом, Англичанин является в тюремном мире сатириком, и не один вор, слушая или читая его произведения, узнает самого себя.Биография этого арестантского писателя не сложна, но поучительна. Он — сын зажиточных родителей. Из четвертого класса М-ской гимназии Кольку исключили за дурное поведение. Родители его были крайне огорчены этим, но определить сына в другое учебное заведение не имели возможности, так как сын сначала наотрез отказался от всякого учения, а потом обокрал родителей и удрал в Одессу. Спустив краденые деньги, он совершил кражу у хозяйки, где стоял на квартире, за что поплатился трехмесячным заключением в тюрьме, откуда вышел с пламенным желанием сделаться одним из знаменитейших русских «маровихеров», чтобы имя его так же гремело и перед ним так же преклонялись, как преклоняются перед Сонькой Золотой Ручкой. С этого-то момента и начинается криминальная жизнь Кольки Англичанина. Совершая кражу за кражей, он попадает несчетное число раз в тюрьму и делается на самом деле знаменитостью, хотя до Соньки Золотой Ручки, он сам сознает, ему очень далеко. Но нравственно (с тюремной точки зрения, конечно) он убежден, что стоит гораздо выше своих товарищей и поэтому прибегает к перу, дабы нещадно клеймить позором отступников, изменивших своему «делу». И в этом мире каждому — свое!