Непечатных слов умелый мастер. 250 лет назад умер легендарный Иван Барков

Провокатор и пьяница, скабрезник, певец самых низменных страстей и страстишек — как только не прикладывали Баркова! Какие легенды ни рассказывали о его гиперсексуальности, помешательстве «на этом» и вульгарности. Однако два с половиной века спустя можно сказать определенно: он как предтеча внес свою лепту в «золотой век» нашей литературы, в теорию и практику стихосложения, обогатил науку прекрасными переводами. О том, кем был на самом деле Иван Барков, и поговорим сегодня.

Ломоносов изумленно поднял брови: «Что, голубчик?» Симпатичный остроносый парень, что стоял перед ним, картинно махнул рукой, изображая поклон:

— Михайло Василич, отец вы наш, не извольте серчать, дозвольте отвечать! Каков нахал! Михаил Васильевич даже рассмеялся.

Они с профессором Брауном приехали в семинарию из Академии наук, дабы «екзаменовать» семинаристов, выделяя самых способных — для дальнейшей учебы. Десять человек в списке, с заданиями справилась ровно половина. И вдруг нарисовался еще один, вне списка. Каков наглец!

— Как вас, запамятовал?

— Иван Барков, сын попов, Михайло Василич!

Шутник... Да, в списке этой фамилии не было.

Руководство семинарии отобрало лучших, и Барков явно не входил в их число.

Но этот наглец настаивал на обратном. Врал, не краснея: я, мол, приболемши был, оттого в список и не попал.

А то Ломоносов — дурак!

— Ну хорошо, любезный.

Проекзаменую.

...Браун, скучая, откинулся в кресле, Ломоносов открыл было рот, но Барков опередил его, заявив, что готов отвечать на латинском.

Михайло Васильевич округлил глаза, но перешел на латынь. А через минуту круглил глаза еще больше: Барков говорил на латине просто божественно, переводил быстро и без ошибок, а также в целом продемонстрировал великолепные знания в различных областях. По окончании «екзамена» Ломоносов оставил письменный отзыв относительно яркого студента и советовал ему заниматься науками.

— Барков, — повторил он вечером несколько раз. — Надо фамилию запомнить, талантливый, однако ж, мерзавец!

Ангелок в кудряшках, не иначе! Так в 1732 году говорили о сыне священника Семена Баркова. Но нрав, правда, у «ангела» был от ангельского далек. Хотя отец с малых лет учил смышленого Ваню по духовным книгам, мальцу и хлеба было не надо — дали бы попроказничать только. В 1744 году отец отвез его в Александро-Невскую духовную семинарию, надеясь, что Господь образумит шельмеца. Но, увы, всевышний будто не замечал его проделок.

Перед поступлением в семинарию Ваня обучался в специальной гимназии. Там был собран педагогический цвет России: сам Тредиаковский читал курс по стихосложению, а поэтику и красноречие преподавал известный профессор Фишер. Оба ценили мальчишку: слова он прилаживал друг к другу быстро и ладно, переводил великолепно, а уж краснобаем был просто записным. Но у других преподавателей Ваня слыл родным братом дьявола. Врет — как дышит, совести и на дне души нет. Спаси и сохрани от такого!

Никто не знает, как сложилась бы судьба Баркова, если бы то ироничное и даже нежное, что, несомненно, в нем присутствовало, победило бы его любовь к возлияниям, дракам, эпатажу. Как-то уже студентом при академии он заявился, выпив, домой к ректору и устроил ему «разборки» — за что, мол, ты, дурак, меня штрафуешь постоянно. Ну, загулял человек, так и что? Велик грех, ха! Ректор Крашенинников вызвал вооруженную подмогу, и бузотера отправили на порку, с которой Барков «утек» просто виртуозно — заявив, что знает кое-что о заговоре против государыни и откроет сей секрет, если его не будут наказывать. Говоря языком современным, это была чистая «разводка», но Барков был так убедителен, что не поверить ему было невозможно. После этой истории Иван Семенович какое-то время держался, но хватило его не надолго — он снова загулял, из университета был выставлен; только его красноречие и «искренние раскаяния» на трезвую голову выбили разрешение на посещение лекций и занятий по языкам (русский, французский, немецкий) в частном порядке.

Ах, как умел Иван Семенович высокохудожественноныть, когда ему было нужно! После изгнания из университета он строчил жалобные письма, которые смогли «пробить» даже суровые канцелярские души чиновников того времени.

Называя свое нынешнее состояние «убогим», Барков писал, что «на тритцать шесть рублей содержать себя никоим почти образом не можно, ибо как пищею и платьем, так и квартиры нанять чем не имею...» Надбавка была обещана, на радостях он устроил кутеж, снова что-то отчебучил и был взят под стражу, но, правда, вскоре прощен — ради праздника Пасхи и даже... осчастливлен прибавкой в 14 рублей! Покаяние, слезы радости и очищения, битье кулаком в грудь — в этом театре искренне верящего самому себе актера был один режиссер, сам Иван Семенович. Но после очередного «витка» дело осложнилось — Баркову пригрозили отсылкой на матросскую службу.

А тем временем Михаил Васильевич искал себе секретаря. Гений российской словесности и науки искал помощника. И ему его представили, приведя под светлые очи... Ивана Баркова.

Итак, с 1755 года Иван Семенович был записан в штат канцелярии, но сутками просиживал в доме у Ломо-носова, где провернул массу важнейших дел. Барков переписал не только «Повесть временных лет», но и «Российскую грамматику», и массу иных научных трудов, включая том «Сочинений» самого Ломоносова. Михаила Васильевича он не просто слушал — внимал ему, жадно впитывая каждое слово.

Барков был невероятно способным, и день ото дня он становился все более опытным редактором. Правда, как подмечали некоторые исследователи жизни великого Ломоносова, кое в чем он примером быть не мог: резкий в словах, Михаил Васильевич не привык себя сдерживать в словесныхперепалках, что Баркову, конечно, морально «развязывало руки». Ну а со временем хребет Ивана Семеновича просто затрещал под грузом бесконечных поручений «шефа», дома которого Барков фактически уже не покидал. В конце концов Иван попросил о переводе, и он фактически был осуществлен: ему перепоручили вести бумаги графа Кирилла Разумовского, президента Академии наук, а документами Ломоносова заниматься, но не у него дома. Получив согласие и на это, неуемный Барков загулял, в 1757 году от ведения дел был отстранен, а год спустя так вообще пропадал неделями, отчего был даже объявлен в розыск. Впрочем, стоило Баркову прийти в себя, как его тут же прощали — тогда теория о том, что незаменимых нет, не была модной.

Острый на язык Александр Сумароков называл Баркова «ученый пьяница». Так оно и было. Но ведь как та-лантлив был, однако! Оды — помпезные, многословные, витиеватые — он писал так же легко, как поглощал спиртное. А как переводил Горация! Но от сатир классика Иван Семенович тосковал. И развлекал себя и приятелей тем, что с дивной легкостью сочинял стихи иные — кружевные, изящные хулиганские вирши вольного содержания.

Он совпал со временем и время совпало с ним: после реформ Петра Первого в Россию пришла «эротическая вольница». Может быть, и прежде россияне не были пуританами, но все же многовековой уклад способствовал строгости. Нововведения отразились на всем, на теме «про это» — тоже.

И Барков со своими шаловливыми эротическими «пробами пера» оказался в нужное время в нужном месте.

Судя по всему, он стал первым, или уж точно одним из первых «непечатных классиков», чьи стихи хранили в тайных местах, прятали от детей. Начало «барковиане» положила книга «Девичья игрушка» — рукописная книга, про которую в «Известиях о некоторых русских писателях» было замечено почти ласково — «местами там оскорблено благоприличие».

Прекрасно понял Баркова и оценил его творчество знаменитый историк Николай Новиков. Он замечал, что Иван Семенович писал много «сатирических сочинений, переворотов и множество целых и мелких стихотворений в честь Вакха и Венеры, к чему веселый его нрав и беспечность много способствовали». Так и было. В общем-то, Барков «посадил» на русской почве бурлеск, умело передавая низменный смысл и содержание через возвышенную, пафосную форму. Эротика, причем в самом вульгарном выражении, а также бесконечная ода Вакху — покровителю вина, которое Барков любил больше, чем что бы то ни было еще, причем не содержащая никаких дурных слов и непристойностей, воздание должного искусству драки — Барков эпатировал публику, но был так искренен и непосредствен в этом, что очень быстро превратился в героя, как это регулярно случается с мальчишами-плохишами.

Став известным, Барков не вознесся под небеса от славы, не изменился абсолютно, продолжал «шалить».

Что касается шалостей эротических, кстати, то, увы, никаких сведений о его романах не сохранилось.

Народная молва оставила лишь одно, и скорее всего, выдуманное свидетельство о его гиперсексуальности: якобы однажды оскорбленная стихотворением Баркова о себе и любовнике Григории Орлове, государыня Екатерина велела представить наглеца под светлые ночи, после чего Барков и она трое суток не выходили из спальни. В итоге Барков выполз оттуда только что не на четвереньках, но прощенным. Оговоримся: скорее всего, это легенда... Дамы в жизни Баркова, конечно, были, и к некоей метафизической Белинде обращал он свой знаменитый сборник, однако всерьез сердце гениального хулигана, судя по всему, пронзить просто никто не успел. После изгнания из академии в 1766 году Барков на пару лет для всех потерялся, а в 1768 году умер при обстоятельствах странных и непонятных. Говорили разное: и непристойное, и гадкое, и трагикомичное (знаменитая фраза, якобы сказанная Барковым, «жил грешно и умер смешно», вроде как предвосхитила его гибель в отхожем месте). Однако правды так никто и не знает.

Значительную роль и в популяризации Ивана Баркова как поэта, и в мифологизации его образа сыграл, как ни удивительно, Александр Сергеевич Пушкин. Солнце русской поэзии сам был хулиганист, как известно; так вот в лицейскую пору он увлекся творчеством Ивана Семеновича и даже творил «под него». Надо сказать, что Барковым Пушкин восхищался искренне: его поражало то прихотливое сочетание изящества и вульгарности, которым были наполнены строки сомнительных произведений несомненно талантливого человека-провокатора. Озорные строки поэта заставили Александра Сергеевича не раз попробовать себя в эротическом стихосложении, но, как известно, доминирующей темой в его творчестве стала все же любовь в высоком смысле этого слова. Говорят, что поэму «Тень Баркова» тоже написал Саша Пушкин, еще подросток, однако, скорее всего, это было «общественное творчество», в котором приняли участие как минимум несколько друзей-лицеистов.

Кстати, Александр Сергеевич когда-то предполагал, что первыми книгами, которые выйдут в России без цензуры, будет именно полное собрание сочинений Баркова. И точно: в 1990-х, на волне пьянящего ощущения свободы и разгула, была издана, причем красочно, поэма «Лука Мудищев», авторство которой на протяжении минимум полутора веков приписывалось Ивану Баркову. Поэма хулиганская и вульгарная, образец тайной непечатной литературы, «Лука» шокировал советского читателя, забавлял его, восхищал и ужасал одновременно — для страны, в которой еще недавно «секса не было», издание подобной книги было весьма «продвинутым». Если абстрагироваться от темы, написана поэма была ловко, лихо и не без юмора. Но специалисты говорили, что для Баркова она все же слишком прямолинейна и лишена присущих ему «кружавчиков». Так это или нет, сказать трудно, но, похоже, все же в жизни имела место быть колоссальная мистификация: данные последних исследований и анализ текста говорят, что поэма эта была написана никак не ранее 1830 года — то есть тогда, когда Ивана Семеновича уже среди живущих на этом свете не было точно.

...К моменту смерти Ивану Баркову было всего 36 лет. Про него рассказывали анекдоты и исторические байки, сочиняли небылицы, часть из которых с учетом особенностей его характера вполне могла бы оказаться правдой. Одна из них гласит, что как-то Барков пришел к поэту Сумарокову. Тот его мнение ценил и спросил, как Ивану Семеновичу его последние стихи. Барков ответил, что Сумароков — первый поэт России. Растроганный Сумароков велел подать ему водки, Барков, как и хотел, напился, а перед уходом проникновенно заявил Сумарокову: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты — только третий». Сейчас бы сказали, что так Барков «тролил» коллегу, что правда. Но ему прощали и это. За что? За талант!