Человек Большого

Имя Мариса Лиепы, 75-летний юбилей которого Москва отмечает в этом году, золотыми буквами вписано в историю Большого театра. Выдающийся танцовщик, он знал не только парадную, состоящую из цветов и аплодисментов сторону профессии, но и сложные, трудные, а порой трагические повороты судьбы. Об этом рассказывает его дочь, народная артистка России, солистка Большого театра Илзе Лиепа. [b]– «Балет – это женщина», – сказал Михаил Фокин. А какие требования вы предъявляете к партнерам по сцене?[/b] – Для меня эталон мужского танца – это наш отец. Мы воспитаны на его культуре поведения на сцене, отношении к женщине-партнерше. Потому что так преподносить свою партнершу, как наш отец, мало кто умеет сейчас. Есть танцовщики, которым даже не приходит в голову, что когда они возносят женщину-партнершу на пьедестал, это и их возвышает тоже. [b]– Насколько вам в вашей творческой биографии помогало то, что вы дочь выдающегося танцовщика Мариса Лиепы?[/b] – Это налагало очень большую ответственность на нас с братом. Отец нам всегда говорил: «Помните, с вас спросят в два раза больше, чем с других». И мы к этому привыкли. Когда мы учились в хореографическом училище, отношение к детям балетных артистов постоянно менялось. Одно время их даже категорически не брали в училище, был такой запрет. Сейчас, многое прочитав из истории балета, я думаю: Господи, какая же это глупость! Еще одно искусственное ограничение естественных проявлений человека. Почему была госпожа Павлова-первая, госпожа Павлова-вторая? Потому что семьи в искусстве – это традиции. Просто так, на пустом месте, сразу ничего не вырастет. Это как рецепт английского газона – нужно сто лет травку регулярно подстригать, ухаживать за ней, вот и все. Даже неважно, насколько дети одарены или талантливы. Главное, что они несут в себе зерно того отношения к искусству, которое впитали с детского возраста в театре, дома. [b]– Марис Эдуардович был требователен к вам в детстве?[/b] – В общем, да. В детстве, когда он уезжал на гастроли, всегда давал нам задания. К его приезду мы должны были продемонстрировать свои достижения. Естественно, мы не делали никаких упражнений и потом за это расплачивались. [b]– Каким образом? Он вас бранил, ставил в угол, лишал сладкого?[/b] – Нет. Просто постепенно сами стали понимать, что если ты чего-то хочешь достичь, надо много работать. [b]– А чему он вас учил?[/b] – У него ведь была очень своеобразная жизнь. Отец всегда работал, а мы, с десятилетнего возраста учась в хореографическом училище, тоже почти не имели свободного времени. Уходили к девяти часам утра и к девяти часам вечера возвращались домой. Поэтому у нас не было того, что, наверное, есть в обыкновенных семьях. Мы любили выехать за город покататься на лыжах и санках. Отец бегал, а мы там гуляли или пристраивались бегать с ним. У него было мало времени, чтобы заниматься нами специально, но ведь есть что-то, что входит в сознание даже помимо каких-то специальных занятий. Мы просто росли на его примере. И самое главное – это его отношение к профессии. Он отдавался работе целиком, и вся его жизнь была посвящена искусству. [b]– Скажите, а была какая-то роль или спектакль, которыми бы он особенно дорожил?[/b] – Принято считать, и в общем-то это так и есть, что вершиной его творчества был Красс в «Спартаке» – детище, рожденное им совместно с Юрием Николаевичем Григоровичем. Но для меня все-таки одним из любимых его спектаклей был балет «Жизель». Я никогда не видела, чтобы так танцевали первый акт, как это делал отец. Он не хватался руками за голову, не играл никакой трагедии, но сколько бы я ни смотрела «Жизель» (а я видела этот балет чаще всех спектаклей), каждый раз в конце первого акта у меня выступали слезы на глазах. [b]– Как же такого артиста могли изгнать из Большого театра?[/b] – Вы знаете, мы с вами, конечно, сейчас за пять минут всей проблемы не разберем. И опять же тут дело даже не в этой конкретной ситуации. Да, у него были сложности, но мало ли как у кого развиваются отношения с руководством. Если у танцовщиков на Западе не складываются отношения с дирекцией в парижском театре, они едут в Лондон, если это действительно талантливые танцовщики. Есть много интересных трупп, можно танцевать если не там, так где-то еще. А у нас в то время разлад с руководством был подобен зачеркнутой жизни. Если ты вне Большого театра – это смерть. Так и получилось. [b]– Писатель может писать в стол, художник – творить для узкого круга друзей, но актер немыслим без зрителя…[/b] – Именно. Поэтому когда отец потерял театр, он, по-моему, потерял почву под ногами. И уже ничто не могло компенсировать утраты. Ведь театр был для него таким делом, которое требовало полной отдачи. Полной, понимаете? [b]– Какие чувства вы испытываете, о чем думаете, приходя на могилу отца?[/b] – Я не предаюсь отчаянию, хотя чувствую горькое сожаление. И думаю, что сейчас, конечно, для отца могло бы прийти его время. Он мог бы найти фантастическое применение в том, что мы делаем, мог бы полноценно раскрыться. Он мог бы работать с труппой, участвовать в наших спектаклях. Как бы он их украсил! Вот посмотрите: в нашей «Шехерезаде» принимал участие выдающийся танцовщик Михаил Лавровский. Как он своим талантом удивительно поднимал спектакль на совершенно другой уровень! Его участие заставляло всех подтягиваться. Это же прекрасно, если актеры такого уровня, такой высоты не уходят со сцены, если им могут найти применение в театре. Так и мой отец, после того как перешел какую-то возрастную грань, был бы счастлив быть занятым в спектакле в каких-то других партиях. Это приносило бы пользу спектаклю, и отец мог бы продлить свою творческую жизнь, почувствовать себя нужным. Вот эта ненужность, которую он ощущал, и была самым трагичным. [b]– Многие выдающиеся танцовщики – Нуреев, Барышников, Годунов – уезжали насовсем. Да и Марис Лиепа мог бы украсить любую балетную труппу мира…[/b] – Мой отец всегда был предан Большому театру. Когда на сцене меняли пол, он попросил, чтобы рабочие отдали ему кусок этого пола. Он хранил его с благоговением, всем показывал и говорил: «Вот это кусок пола сцены Большого театра…» В то время в стране было только две по-настоящему крупные труппы – Большой и Кировский. Кроме них уже ничего не существовало. То есть либо ты на самом верху, либо ты уже где-то совершенно не виден. И если твоя жизнь в этих театрах не складывалась, то оставался такой вариант, как у Барышникова и всех уехавших. Что, естественно, было очень трудно, и не каждый мог на это решиться. Отец не мыслил своей жизни вне Большого театра. [b]– После ухода из Большого он пытался организовать свою труппу, снимался в кино, преподавал…[/b] – Все равно, это все было для него неполноценно. И опять же, уйдя со сцены, он не мог поехать преподавать ни в одну страну. Его никуда не выпускали. Единственно, куда выпустили, – это Болгария. И когда он уезжал, сказал: «Я еду в ссылку». В общем, это был такой момент, который его, наверное, и сломал. Он не мог поехать ни в Австралию, где его обожали и предлагали открыть свою школу. Ни в ту же Академию танца в Лондоне: в Англии его просто боготворили. Когда я впервые приехала в Лондон, друзья из Музея Анны Павловой специально для меня приготовили целую выставку, посвященную отцу. Там были совершенно уникальные фотографии начиная с первых его приездов в Лондон вместе с мамой, первые его автографы… У меня слезы на глазах выступили, когда я пришла в музей и все это увидела. Там бережно хранятся пленки с его танцами. Ведь кинопленок отца очень мало сохранилось, а видео тогда еще не было. А потом я получила новогоднюю открытку от моего приятеля из Музея Анны Павловой, в которой он писал: «Я нашел еще две записи твоего отца – это «Жизель» с Кондратьевой и «Вальпургиева ночь». Таких записей больше вообще нигде нет. [b]– Перебирая в памяти эпизоды, связанные с вашим отцом, что вам вспоминается наиболее ярко?[/b] – Как однажды я с ним танцевала. Его пригласили на какой-то торжественный концерт в Ереване. Наверное, у него не было партнерши, и он мне сказал: «Хочешь поехать?» Я сказала: «Конечно, хочу, о чем речь?» И мы полетели в Ереван. Самолет опоздал, и мы прямо из аэропорта поехали на спектакль. Кстати, тот спектакль снимало ереванское телевидение, и я иногда думаю: а вдруг где-то остались эти записи? Я не знаю, как танцевала когда-то Матильда Кшесинская со свом отцом, но я себя чувствовала восхитительно. У меня абсолютно не было ощущения, что это мой отец. Он был совершенно изумительным, вдохновенным партнером… [b]– У вас всегда были доверительные отношения или случались периоды, когда вы отдалялись друг от друга, теряли какую-то внутреннюю связь?[/b] – У меня с отцом всегда были очень близкие отношения. Мы, например, только двое из всей семьи любили писать друг другу письма. Мы друг другу писали отовсюду, поэтому у меня осталась очень большая переписка. И думаю, что так, как с отцом, я ни с одним человеком в жизни не хохотала. Он удивительно шутил. [b]– Он увлекался чем-нибудь, кроме балета?[/b] – Отец очень любил фотографировать и делал это просто мастерски. Любил снимать цветы – удивительно чувствовал цвет, форму. Лепил, рисовал, писал стихи… Как-то мы летели с гастролей в Аргентине с дирижером Большого театра Павлом Сорокиным и говорили о том, как нам повезло, что мы живем в это время. «Мы свободные люди, – говорил он. – Я могу поехать делать спектакль в ту страну, в эту, ты можешь танцевать там, там или там. Представляешь, что бы это означало для наших отцов тогда?» Действительно, во времена моего отца жизнь танцовщика была совершенно иной, чем сейчас. [b]Справка «ВМ»[/b] [i]Марис Лиепа (1936—89) — артист балета, балетмейстер, педагог. В 1960—1984 гг. солист Большого театра. После опубликованной в 1979 г. в газете «Правда» статьи Лиепы с критикой методов руководства театром Ю. Григоровичем ему не давали танцевать на сцене Большого театра, а затем вынудили уйти на пенсию (артисту было 45 лет). В 1989 г. Моссовет принял решение о создании Балетного театра Мариса Лиепы. В «Советской культуре» 4 марта 1989 г. появляется объявление о конкурсе в театре «Балет Мариса Лиепы». Он должен состояться 15 марта. А 27 марта 1989 г. газеты публикуют некролог о смерти Мариса Лиепы от инфаркта: по свидетельству очевидцев, накануне охранник не впустил его в Большой театр и отобрал пропуск. Мариса Лиепу похоронили в Москве на Ваганьковском кладбище.[/i]