Леонид Ярмольник: Артист не должен опускаться до зрителя, как и писатель до читателя

— Леонид Исаакович, вы — единственный из знакомых мне людей, который отказался от званий заслуженного и народного артиста. Почему?

— Я считаю, что это звание в последние десятилетия обесценено беспорядочностью его раздачи. Последние правильные «народные» — это народные артисты СССР. Для меня народными артистами являются Михаил Ульянов, Юрий Яковлев, Евгений Евстигнеев, Олег Табаков. Их звания совпадают с интересом зрителей к ним.

Кроме того, я — выпускник Щукинского училища, работавший в Театре на Таганке. У меня перед глазами был яркий пример истинно народного артиста Владимира Высоцкого, который умер без каких-либо званий. Мне несколько раз предлагали, начиная лет с 45, присвоить звание. Но с 1983 года, когда я ушел из театра, мне понравилось быть «неуловимым ковбоем», то есть не числиться ни в каких списках, штатах и никому не принадлежать. Я свободный художник, работающий по договорам. И за все, что в жизни делаю, отвечаю лично, ни на кого не списывая свои просчеты. Но никто и не присваивает себе моих побед или удач.

— Любопытно, как вы оказались в этой профессии: ваш отец — военный, мать — медик... Вам нравилось, когда на вас обращали внимание или вы пережили какое-то театральное потрясение?

— Ну, если совсем просто, то да — я с раннего детства любил, когда на меня смотрят окружающие. Стишок на стульчике прочитать, скопировать то, что видишь по телевизору, поучаствовать в школьных вечерах самодеятельности...

В шестом классе прибился к народному театру имени Ленинского комсомола во Львове. Там выпускались спектакли, мы занимались сценической речью и движением. Но в то же время я много чем увлекался с не меньшим азартом — плаванием, конькобежным спортом, велосипедом.

— А как случились в вашей жизни первая рюмка водки, сигарета, влюбленность?

Курю с пионерского лагеря — в мое время считалось неприличным не курить, это входило в кодекс «нормального пацана». Сигареты воровались, покупались, прятались. И если у тебя появлялась пачка «Мальборо», то ты становился самым крутым во дворе. К сожалению, мы умнеем только с годами, когда курение начинает влиять на сосуды, на давление. Что касается влюбленности, то мне всегда нравились девчонки лет на пять-семь постарше. Все надо мной издевались по этому поводу, но тем не менее у меня были свои пассии, которые нежно ко мне относились. Одна была блондинка, другая брюнетка, нравились обе одинаково. Став старше, стал обращать больше внимания на блондинок, в чем нет оригинальности. И последние 37 лет счастливо живу с блондинкой.

— Вы одно время серьезно увлекались «Битлз». Околомузыкальная тусовка того времени — это неизменная фарца пластинками и прочими раритетными предметами обихода. В вашей жизни все это присутствовало?

— И джинсы покупал на Беговой возле комиссионки, когда уже в Щукинском учился. И пластинки — за какие-то дикие по тем временам деньги. У меня был магнитофон «Комета», что было круто, и я записывал рок на кассеты за 2–3 рубля. А «Битлз»? Это было сумасшедшее увлечение. У меня в школе была кличка Леннон, я купил на барахолке круглые очки, отпустил длинные волосы. Меня не пускали в школу, директор встречал на лестнице и, потрясая кулаком, отправлял стричься. А я, радуясь выпавшей свободе, шел в кинотеатр смотреть гайдаевскую «Кавказскую пленницу».

— И вы — бунтарь в душе — в итоге оказались в родственном по духу Театре на Таганке?

— Никогда не ощущал себя бунтарем. Речь шла о внутренних симпатиях, которые испытывал и которые были для меня важнее, чем то, что от меня требовали. Приказ «Встань в строй!» меня не устраивал. За годы я понял, что меньше всего люблю ходить строем.

Сам актер Леонид Ярмольник подтвердил факт исковых претензий к нему / Кадр из фильма «Переводчик»

— Что осталось в сухом остатке от тех восьми лет, которые вы провели в Театре на Таганке?

— Еще учась в Щукинском училище, я за два года пересмотрел по пять-шесть раз все любимовские спектакли. Я был влюблен в «Таганку»: в 1972–1976 годах это был самый крутой театр страны. Естественно, моей тайной мечтой было работать у Любимова. Судьба была благосклонна: первый же показ курса, организованный нашим педагогом Юрием Катиным-Ярцевым, случился там. В те времена существовали худсоветы, и на нашем показе сидели все так называемые «кирпичи» этого театра — Высоцкий, Демидова, Филатов, Хмельницкий, Золотухин. Я играл водевиль, читал Жванецкого, изображал животных. Если бы меня попросили показать стриптиз, я бы и его показал, поскольку был готов на все! Меня взяли. Но самое удивительное, что как раз в Театре на Таганке я ничего особенного не сыграл, хотя проработал восемь лет до момента, когда Любимова лишили гражданства.

— Каков был Юрий Любимов? Вы ведь за свою жизнь поработали с очень большими режиссерами, вам есть с кем сравнивать…

— Он был абсолютным гением. Как и Алексей Герман. Это люди со своим видением мира, каждый — со своей планеты, даже со своей галактики. Я играл в семи его спектаклях, но это, увы, не были роли, по которым можно было понять, хороший я артист или нет. У Юрия Любимова были свои ориентиры — Высоцкий, Золотухин, Шаповалов, Филатов, многое строилось на них.

Я помню, как начинал репетировать Раскольникова, но в глубине чувствовал, что, может быть, я и Раскольников, но не любимовский. А любимовский Раскольников — Саша Трофимов, который эту роль потом и сыграл. С годами я все это понимаю и не комплексую. Тем более что «Таганка» стала для меня невероятной школой: часами сидел в зрительном зале и смотрел, как работают Высоцкий, Золотухин, Демидова и как проводит репетиции Юрий Петрович.

— А как складывались отношения с Высоцким?

— Он относился ко мне очень внимательно. Именно Высоцкий был инициатором того, чтобы я вместо него играл Керенского в «10 днях, которые потрясли мир», когда он уезжал. Высоцкий репетировал со мной несколько раз, я играл в его костюмах Гитлера, Чаплина в «Павших и живых». Но сейчас понимаю, что играл плохо. Потому что играл не столько Керенского или Гитлера, сколько, как обезьяна, пытался скопировать самого Высоцкого. Ничего с этим поделать не мог: мне было не до исторических персонажей, я был в восторге от того, как это делал Владимир Семенович.

— Недавно Саша Захарова иронично сказала, что режиссер не может не быть тираном. В «Том самом Мюнхгаузене» вы работали с ее отцом — «тираном и деспотом» Марком Захаровым...

— Это Захаров-то тиран и деспот?! Марк Анатольевич интеллигентнейший, умнейший человек. Он всегда что-то придумывал, помогал артистам. Работали мы в присутствии Гриши Горина, который все наши удачные импровизации тут же вносил в сценарий. Это было абсолютное счастье! Я считаю, что этот фильм, из снятых Захаровым, — главное его кино — по сути, по содержанию, по исполнению. Фильм дорог еще и тем, что мы там плотно общались с моим другом Олегом Янковским.

— Раз мы заговорили о дружбе, не могу не вспомнить Сашу Абдулова, с которым вы познакомились в студенческой общаге ГИТИСа, дружили всю жизнь и снимались у него в картине «Бременские музыканты & Co». Не кажется ли вам, что он, чувствуя, что фильм станет единственным, щедро впихнул в него сразу все свои задумки?

— Это не самая удачная картина, но Саше очень хотелось снимать кино. Он любил «Бременских музыкантов», так как сам был замечательным другом. А дружба лучше всего выражена в этой истории. Он в картине собрал разом всех своих друзей — Янковский, Збруев, Пуговкин, Лазарев, Немоляева, Глузский, Певцов, Степанченко, Лазарев-младший... Мне очень нравилась вовлеченность Саши в процесс, но, к сожалению, он не успел стать настоящим режиссером.

Хотя как актер он — глыба, знак своего времени. Режиссерская профессия приобретается опытом и требовательным отношением к себе. А у Саши это было.

Хамовнический суд рассматривал иск к известному актеру Леониду Ярмольнику / кадр из фильма «Ночные стражи» (2016)

— Вы снимались во многих хороших комедиях. Почему наше время не рождает новых Гайдаев?

— Формула гайдаевской комедии — это прежде всего безупречный вкус и хороший юмор, когда режиссер чувствует грань между тонкой шуткой и той, которая ниже пояса. Гайдай и Данелия, Рязанов и Сурикова — люди одного клана.

Они сформировали вкус целого поколения. Сегодня тоже есть хорошие комедии, но они сделаны по другой формуле. Хотя, безусловно, в них живут и Рязанов, и Гайдай, и Данелия, потому что молодые режиссеры в хорошем смысле зависят от тех, кого я назвал. Но меняется время, скорости, приличия. Я видел прекрасные свежие комедии — «Домашний арест», ироничный сериал «Обычная женщина». Есть замечательные комедии Гриши Константинопольского, и так, как он снимает, вообще никто снять не может. Недавно посмотрел его «Русского беса» — прекрасный фильм, хотя для меня и не бесспорный. Там есть вещи, которые я не догоняю, как говорит молодежь. Но думаю, что я их не догоняю потому, что там часто сюжетно не все срастается. И там замечательно работает Ванька Макаревич.

— Сын другого вашего близкого друга?

— Да, Андрей Макаревич — мой ближайший друг. Как и Саша Адабашьян, Леня Агутин, Коля Расторгуев, Юра Николаев. Эта дружба исчисляется десятками лет. Моих друзей объединяет то, что они похожи только на себя.

— Ну, тогда расскажите про вашу кругосветку, которую совершили в компании с Макаревичем, Сенкевичем, Леонидовым и Хейердалом?

— Мы облетели вокруг земного шара, с выпивкой и прочими сопутствующими атрибутами. Останавливались в удивительных местах. Тур Хейердал водил нас красивыми тропами, показывал пирамиды, мы были на острове Пасхи. Эта поездка — целая жизнь. Но по истечении лет я понимаю, что самое главное, что в ней были люди, с которыми меня свела судьба. Если бы я на все смотрел в одиночестве, то не был бы так впечатлен. Это похоже на то, когда смотришь хороший фильм дома один или в переполненном зрительном зале, который дышит в унисон с тобой.

— Такое, как «Барак» или «Мой сводный брат Франкенштейн»?

— Этими фильмами я горжусь. Я был там продюсером, потому что считал, что это — кино, которое нужно обязательно снять. «Барак» — величайший фильм, который сделали покойный Валерий Огородников и гениальный оператор Юрий Клименко, с которым мы потом работали у Алексея Германа в «Трудно быть богом». Фильм «Барак» не стареет, за него мне Владимир Владимирович Путин вручил Государственную премию в 2000 году.

А что касается «Франкенштейна»... Я ведь много лет работаю с Валерием Тодоровским. Вот и сейчас мы завершаем новый фильм «Одесса», я там продюсер и играю одну из ролей. Когда Валера был еще студентом ВГИКа, то у него было две мечты — снять «Буги на костях», которые в прокате стали «Стилягами» (я там был продюсером). И вторую историю — «Холера» (рабочее название фильма «Одесса»). «Одесса» — драма про большую семью, история местного короля Лира. У моего героя есть три дочери. Одну играет Ксюша Раппопорт, другую — Женя Бриг, супруга Тодоровского, третья дочка возникает в телефонных разговорах с Москвой.

Евгений Цыганов играет моего зятя. Дело происходит в 1970-м, в разгар эпидемии холеры. Мой герой дорог мне тем, что я играл по сути дела своего отца. Его уже нет с нами, но жива мама, и я очень жду, когда картина будет готова, чтобы ей показать. Она для меня станет главным критиком. А вообще-то эта история связана и с Валериным детством, так как я играю дядю Гришу, которого он знал лично. Думаю, что это будет тот фильм, который мы всегда ждем от Валерия Тодоровского.

— Вы упомянули «Трудно быть богом». Много лет назад мы сидели в Киноцентре в вашем офисе, вас только утвердили на роль дона Руматы, вы были полны смелых надежд. Они оправдались?

— Они не могли не оправдаться. Работать с Германом было невероятно интересно и невероятно трудно. Мы много ссорились, потом мирились, уверяли, что жить друг без друга не можем.

У нас были совместные планы, мы дальше собирались снимать «Скрипку Ротшильда». Герман смешно спрашивал: «Наверное, ты больше у меня не захочешь сниматься?» Потому что за тринадцать лет между нами много чего было.

Но я ему искренне отвечал, что «с удовольствием посвящу остаток жизни этим съемкам». Из всех хороших фильмов это — самое необъяснимое, сложное, и с другой стороны — самое естественное кино. Которое снял гений.

— Герман изменил финал произведения Стругацких. Как вы для себя объяснили, почему ваш Румата не хочет возвращаться на Землю?

— Герман вообще изменил все произведение. Но, конечно, в фильме самое главное, что Румата на Землю не возвращается. Потому что на Земле — много гадости, ужаса, предательства, коррупции. Не забывайте, что Герман всегда был «левым», он всегда обличал власть, объяснял, что в нашей жизни не так. Все его картины такие. И если предыдущие фильмы мастера касались реальных событий, связанных с нашей бедовой родиной, то «Трудно быть богом» не имеет земной биографии. Фильм имеет земное происхождение только с точки зрения взаимоотношений, ценностей, мечты. Румату ведь нельзя убить — это то, о чем мечтает человечество, которое хочет жить вечно, — он был мастером всех видов искусств. И если он получал травму, то принимал таблеточку и наутро был здоров — это тоже мечта человечества. Потом он включал машинку, и у него было золота столько, что можно было скупить все галактики. И при всем том, имея все эти возможности, будучи умным, чутким, трогательным человеком, он так и не сумел справиться с негодяями и предателями. И что бы Румата ни пытался сделать с этой планетой, защищая тех, кого мог защитить, — ничего у него так и не получилось. Эта борьба добра со злом — она бесконечная. Но, может быть, это естественно, и именно из-за этого и существует мир?

— После съемок у Германа как бы вы сформулировали — чего не хватает российскому кино?

— Трудный вопрос. Сейчас скажу революционную вещь: нашему кино не хватает требовательного зрителя. Я сейчас не про кино авторское. Я про кино массовое, которое хочет уловить зрителя, чтобы сделать большие сборы.

Это кино идет у зрителя на поводу, занимаясь угодничеством. В итоге зритель становится легковесным. А настоящее российское кино всегда отличалось от голливудского наличием героев, которые совсем по-другому чувствуют, переживают, поступают. Наше кино поддалось и пошло по пути американского экшена. Я не говорю, что это плохо, это хорошо, но это — боковая ветвь. На этом фоне мне лично еще ближе стали фильмы Тодоровского, почему мы с ним и работаем столько лет. Он снимает про то, что знает, про то, что чувствует, и так, чтобы это меняло зрителя. Я люблю то кино, после которого человек думает о сути увиденного, по крайней мере, несколько дней.

— Ну вот вы и сформулировали ответ на вопрос о задаче искусства и профессии артиста.

— Артист не должен опускаться до зрителя, как и писатель до читателя. Надо попытаться подтянуть его к себе. От того, что мы это упускаем — все наши проблемы. От этого мы и не можем смотреть телевизор сегодня. Потому что смотреть каналы с бесконечными ток-шоу о том, кто кому изменил и кого кому продал, — безнравственно. Но это смотрят дети — растет поколение, которое только в этом и разбирается. А им разбираться в этом не надо. От мамы с папой, от школы, от института они должны получить воспитание. Поэтому в известном смысле профессия артиста — очень ответственная.

От того, как мы работаем, зависит то, кого мы выращиваем. Наша задача делать людей добрее, умнее, требовательнее. А для этого надо быть требовательным к себе. Это, кстати, касается и журналистов. А у нас пока все катится в сторону упрощения.

СПРАВКА

Леонид Исаакович Ярмольник (род. 22 января 1954 года, Приморский край) — российский актер, продюсер, теле- и радиоведущий. Лауреат Государственной премии России. Дважды лауреат премии «Ника». Среди наиболее известных работ Виконт де Люс («Красное и черное»), Феофил («Тот самый Мюнхгаузен»), Максимэн («Ищите женщину»), Мартин («Человек с бульвара Капуцинов»), Гриша («Московские каникулы»), Румата («Трудно быть богом»).