Какие тайны хранят в себе запасники музея Пушкина

В год 220-летия Пушкина в московском музее поэта на Пречистенке хлопот больше, чем обычно: бесконечные выставки, вернисажи, лекции — этот музей, не так давно сам отметивший юбилей, очень современен и «продвинут». Но то, что видим мы, посетители, лишь «верхняя часть айсберга». И мы решили посмотреть, а что же происходит в кулуарах музея, из чего складывается его ежедневная, не парадная жизнь.  

На экскурсию меня ведет Вероника Кирсанова, пресс-секретарь музея. Волшебный зал со стеклянным куполом остается позади, узкий коридор, лифт. Три этажа в минус и четыре наверх. Снаружи никто и не догадывается, как на самом деле огромен этот музей. Коридор — поворот, поворот — коридор. «Только не бросай меня тут, я никогда не выйду обратно!» — ною я Веронике, благо мы давно знакомы. Она кивает, я думаю про себя: ага, да она сама не уверена, что найдет обратную дорогу. Впрочем, «шпильки» оставлю при себе, а то, и правда, найдут меня лишь к следующему пушкинскому юбилею, вот это будет сильный «репортаж»…

Острые осколки памяти

— Нам сюда!

Вероника решительно входит в комнату, а навстречу нам поднимается женщина с удивительными глазами — такие рисовал на портретах Рокотов. Пухлые папки стоят в идеальном порядке. Их хранительница Наталья Александрова правильно называется хранителем музейных предметов I категории, а место ее работы — кабинетом генеалогии и письменных источников Государственного музея А.С.  Пушкина. 

Что за богатства тут собраны, осознаю не сразу. В какой-то момент вообще отключаюсь и думаю о том, что все-таки человеческий фактор — это и есть тот вечный двигатель, благодаря которому не прекращает крутиться земля.  

Как это ни удивительно, получается, что история этого подразделения музея началась задолго до создания музея как такового. Объясню. Жил на свете человек — Юрий Борисович Шмаров. С точки зрения советской власти был он, может, и не записной враг, но элемент полностью неблагонадежный, ибо родом был «из бывших», то бишь из дворян, слыл большим знатоком истории русского дворянства, чего не скрывал и что не могло не раздражать. Шмаров превратил свое увлечение в дело всей жизни, однажды с болью и ужасом осознав, что с 1917 года «дворянский пласт» нашей культуры и истории просто-напросто изничтожается, выдавливается из сознания нового, народившегося уже после революции поколения.  

Сотрудница отдела письменных и аудиовизуальных источников Наталья Александрова / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

— Некоторых дворян, конечно, признавали в какой-то степени, ну, например, декабристов, — рассказывает Наталья Алексеевна, — ну или Герцена… Остальных…

Остальных, простите за грубость, просто цинично «пустили в расход» — кого в прямом смысле слова, кого ментально, исторически, нравственно, как нечто чужеродное и неприемлемое в новых условиях. Шмаров же всю свою жизнь посвятил собиранию этих бесценных осколков разбитого вдребезги… Присягнув единожды Государю Императору и всю жизнь служа лишь ему, он почел долгом своим не дать растоптать историю страны, как бы эта страна ни называлась.

— Вон он на портрете, — прерывается на минуту Наталья Алексеевна, и я поднимаю голову. Внешне — обычный человек. Но порода… Она чувствуется. Во всем…

Поразительная судьба! Выпускник МГУ 1923 года, Юрий Борисович Шмаров как юрист работал в МУРе, а душой жил в обществе «Старая Москва» и «Обществе изучения русской усадьбы». Вместе с другими энтузиастами они фотографировали, обмеряли, документально протоколировали все данные об оставшихся усадьбах, почернело-разоренных дворянских гнездах, спасали чудом сохранившиеся архивы, что могли — скупали на аукционах, если денег хватало… Впрочем, тогда наследие проклятого империализма сбывалось с рук порой и за копейки. Именно так Шмаров начал составлять свою коллекцию дворянских портретов, благодаря которой сейчас можно увидеть, как выглядели представители различных российских династий. Не все, не все, конечно, но многие!

Музей А.С. Пушкина. Наталья Александрова, сотрудница отдела письменных и аудиовизуальных источников, показывает материалы из архива / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

— Представляете, он проглядывал все газеты и, если видел фотографию, изображение, вырезал его и складывал в нужную папку, выяснял все детали, и чем меньше было известно про тот или иной род, тем больше он стремился про него разузнать…

Вероника тут хоть и «своя», а все равно слушает, изумляясь. А Наталья, чтобы было понятнее, что мог сделать один человек, приносит папки, открывает их с трепетом — хранимые в идеальном порядке — и мы «улетаем» в путешествие во времени: лица, лица, лица... И наброски генеалогических древ. Люди, люди, люди.

— Понимаете, Юрию Борисовичу были важны не портреты как таковые, а сохранение типов лиц. А есть еще, например, просто снимки людей периода Первой мировой...

Свою уникальную коллекцию Юрий Борисович Шмаров решил передать музею за год до смерти / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

Наталья приносит еще одну папку. Открываем. Строгий господин в очках — такими я представляла себе поручиков — смотрит куда-то в сторону: военная форма ему к лицу. 1916 год... Он гладко выбрит, кажется уставшим, а мне ужасно грустно на него смотреть, потому что совсем скоро его сомнет страшное  время революции. И сохранит ли оно его — большой вопрос... 

Время было безжалостно и к Шмарову. Сделавший невозможное — сохранивший исчезнувшее — он отсидел в лагерях с апреля 1933 по конец января 1937-го. А когда собрался домой, опытный начальник лагеря ему дал хороший совет — оставайся. Дескать, уедешь сейчас — быстро вернешься обратно. И до 1957 года Юрий Борисович оставался на Севере — по его выражению, «любоваться северным сиянием».  

— Свою уникальную коллекцию он решил передать музею за год до смерти, — рассказывает Александрова. — И с тех пор мы стремимся ее пополнять.

На волне безумного интереса людей к истории своих семей отдел Александровой имеет все шансы полечь на поле боя: ей постоянно звонят. Такая ажитация, конечно, радует, но иногда просто не дает работать. Поэтому и правило остается неизменным: помочь отыскать «дворянские корни» тут постараются всем, но по запросу к руководству музея.

Музей А.С. Пушкина. Запись, сделанная рукой Пушкина, — список книг, взятых в библиотеке / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

Кстати

В настоящий момент в кабинете генеалогии музея Пушкина собрано более 2000 родословных досье, порядка 17 000 портретов, а также уникальные материалы об истории дворянских усадеб.

Работа у гостеприимной Натальи встала, она мужественно радуется гостям, а мы с Вероникой все продолжаем листать папки. Ну не оторваться же!

— Козловы, Кологривовы... А Сабаевы, например, есть? И Краевские! — влезаю я, вспомнив дальних родственников не с такой крестьянской фамилией, как у меня.

Наталья на секунду сдвигает брови.

— Нет, Сабаевых нет. Краевские есть, их много.

Миг — и папка на столе. Хранительница не просто знает, где взять нужный материал, она его помнит! Это при таких объемах-то! Вот это да... Ну, ладно, интересно, но пора и честь знать. Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева...

— А это что за красота? — уже у двери Вероника стаскивает с полки альбом дивной красоты и немалого веса.

Нет, нам не уйти. Издание французского генеалога Жака Феррана, когда-то потрясенного историей семьи русских эмигрантов, это его земной поклон колоссальной человеческой драме минувшего века. Ферран проникся идеей и начал собирать эмигрантские архивы и фото. Давно почившие в бозе Оболенские и Мусины-Пушкины, Юсуповы и Трубецкие смотрят с фотографий как живые. Так они смотрели когда-то на таявший в морской дымке российский берег с палубы увозивших их в эмиграцию пароходов...

Музей А.С. Пушкина. Запись рукой А.П. Надеждина в альбоме И.П. Постникова / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

— А еще Ферран выпустил сборник про нянь. — Наталья достает с полки небольшую книжицу. — Няни — это ведь явление своего рода. Они и уезжали тогда вместе с семьями, в которых работали. И копию труда Иконникова «Русское дворянство» музей получил благодаря Феррану. Его, увы, не стало в 2007-м...

Перемещаясь по музею, мы с Вероникой обсуждаем — ну почему французу история наших эмигрантов оказалась ближе, чем иным русским?!

Написано пером!

Теперь нас ждет другая Наташа — Наталья Табакова, заведующая рукописным отделом ГМП. На столе перед ней скручена в трубочку какая-то рукопись, истерзанная пером, рядом — альбом, «видавший виды», и скромная тетрадь для записей в твердом переплете. Приглядываюсь к рукописи — так это оригинал!

— Ну нет, — объясняет мне, как душевнобольной, Наталья. Наверное, ей страшно, что я могла подумать, будто бесценная рукопись может просто так лежать на столе. — Конечно, не оригинал. Но вещь тоже ценная — это копия рукописи, но очень хорошая.

Нежно разворачивая трубочку, она распрямляет ее на столе. Та упрямо стремится свернуться, будто не желая открывать свои секреты.

— Когда наш музей открыли, его фонды нужно было заполнять. А все уже было передано в Петербург, в Пушкинский дом, решение об этом было принято, когда праздновалось столетие со дня рождения Александра Сергеевича. Но ведь литературный музей не может существовать без рукописей! И тогда были изготовлены копии — по особой технологии, это не просто фотография… Вы видите, тут даже передан цвет орешковых чернил!

В тему

Кстати, ремарочка: если вы думаете, что орешковые чернила изготовлялись из орехов, то сильно ошибаетесь. Вспоминайте: иногда летом на листочках встречаются такие довольно неприятные шарики, помните? Называются листовые галлы. Детям обычно говорят — «листочек болеет». Так вот когда-то крестьяне эти галлы собирали, сдавали, их как-то там специально готовили, извлекали из них дубильные вещества и получали чернила. А мне всегда было интересно — живи Пушкин в наше время, писал бы он шариковой ручкой и рисовал бы фломастером? Не уверена...

Такое впечатление, что Наталья знает все альбомы, книги и прочие ценности, что хранятся в ее отделе, наизусть.

— Вот посмотрите... Как думаете, кто это писал? — не дожидаясь ответа, выдыхает: — Пушкин!

Эту драгоценность невероятную — подлинный автограф поэта — сотрудники музея обнаружили фактически случайно. Находясь на Полотняном заводе, поэт заказал для себя книги в библиотеке и вписал заказ аккуратно. Однако доказано — собственноручно! Кстати, написал все разборчиво. А стихи-то Александр Сергеевич — теперь понятно — писал быстро, будто не успевая за полетом своего вдохновения… Но экспертиза доказала — пушкинская рука.

Музей А.С. Пушкина. Альбом Е.А. Юрковской. «Подвиг брига Меркурий» нарисован капитаном Александром Казарским / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

В этом «кабинете» с трепетом хранятся документы прошлого, имеющие отношение к друзьям, родственникам и известным современникам поэта. А примеченную мной неказистую книжицу для записей брал с собой за границу врач Иван Постников — он сопровождал тяжело заболевшего поэта Николая Языкова. Тот, кстати, посвятил ему стихотворение...

В ту пору «Инстаграм», как известно, отсутствовал, да и селфи делать было нечем. Было бы, конечно, мило представить селфи Пушкина с друзьями на фоне здания Лицея, но… Подобные милые моменты прошлого фиксировали альбомы. У Постникова — Наталья Табакова аккуратно листает тетрадь — отметился, например, сам Николай Васильевич Гоголь. С изумлением рассматриваю округлые, какие-то робкие буковки внизу страницы: «24 мая 1844 года. Горько, о как горько мне было 20 мая, но как сказочно вспоминать о нем».

О чем же грустили вы, любимый мой Николай Васильевич? Позже справлюсь в биографии: в этот день он направлялся в Италию. О прощании ли с кем идет речь? Не о тайных ли чувствах… Это еще предстоит разгадать ученым — таким, как Табакова…

Кстати, сын Ивана Постникова стал известнейшим московским врачом. Такая вот уникальная династия. И в семье бытует легенда о том, что их предок лечил Гоголя. Отчего, нет? Просто так в абы чьей тетради Гоголь откровенничать вряд ли бы стал…

Музей А.С. Пушкина. Художник-реставратор графики Морозова Анна за работой / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

А Вероника — та вся в девичьем альбоме Екатерины Юрковской. Над ним Наталья Табакова колдовала не день и не два. Разгадывала подписи. Из последних отгадок — две.

— «Ф.Л.» — видите? Мы все думали, кто бы это мог быть. Но если учесть, что отец Екатерины был комендантом Севастопольской крепости, круг поиска сужается. И был это Феопемпт Степанович Лутковский!

Пока я размышляю, чем должен был провиниться человек, чтобы его назвали именем, которое нельзя произнести, Наталья рассказывает: личность-то Лутковского — ого-го! А ведь история это что? Люди. Их поступки и следствия поступков. Их ошибки. Удачи. Даже случайности!  

— Это был знаменитый морской офицер, участник кругосветных плаваний. Из Петербурга его отправили в Севастополь, поскольку было подозрение, что он причастен к заговору декабристов. Но это не доказано. А вообще-то был он наставником великого князя Константина Николаевича. 

Эх, Феопемпт, Феопемпт… Какого же тебе, человеку чести и доблести, было стерпеть такую несправедливость и фактическую опалу… 

А альбом листается все дальше, и я замираю, увидев изумительный рисунок корабля.  

— Это героический бриг «Меркурий», знаменитая была история, помните? Скорее всего, его рисовал Казарский. Так мы расшифровали подпись «А.К.» 

Сотрудница отдела письменных и аудиовизуальных источников Наталья Александрова / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

Александр Иванович, да. Невероятный Казарский, под командованием которого 18-пушечный «Меркурий» победил два линейных турецких корабля. Этого «Меркурия» потом «воспоет» на двух своих полотнах Иван Айвазовский. А Казанскому на момент подвига было всего двадцать с небольшим. И в делах сердечных опыта маловато было. Об этом говорит трогательно-наивное четверостишие, вписанное в девичий альбом слева от рисунка. 

— А это — Фет! — Вероника, преисполненная гордости за произведенное любимым музеем впечатление, подсовывает мне летящую скоропись — вновь из постниковской тетради.  

Афанасий Афанасьевич и правда в тетради разошелся — размахал поздравительное стихотворение Елизавете Боткиной, любимой своей племяннице, радуясь ее бракосочетанию с Константином Дункером. Елизавета Дмитриевна красавицей не была, поэт ее искренне любил. Кстати, еще до замужества Лизонька позировала Репину. Но в историю они с Дункером вошли не своими родственными связями, а благодаря вкусу: стены своего особняка на Поварской в Москве супруги решили украсить живописью Врубеля, тем самым открыв на него моду. Так-то вот. Плотный клубок история переплетен так, что сначала и концов не найти, но эти ниточки распутывают именно тут.  

А напоследок нас настигает еще одно откровение: наиболее полное собрание пушкинских рукописей было издано на деньги… принца Чарльза. Честно сказать, его высочество никогда не был любимым персонажем у россиян — они, как и весь мир, любили прелестную леди Ди и, конечно, восхищались и восхищаются королевой Елизаветой. Но после увиденного хочется снять шляпу и перед Чарльзом. Оказывается он, побывав в Петербурге, так впечатлился тетрадями, что издал их ничтоже сумняшеся. Браво, Ваше Высочество. Зачем это было нужно вам — не ясно, но почтение вызывает без сомнения.  

Второе рождение

— А сейчас пойдем туда, куда просто нельзя не зайти!

Вероника тащит меня куда-то, и вскоре мы оказывается в комнате под крышей с окнами, смотрящими в небо. Свет кажется живым — заливает все вокруг и потолок кажется высоченным, хотя это и не так. Тут «живут» реставраторы — люди, без которых не может существовать музейное дело в принципе.

На столе перед Анной Морозовой, художником-реставратором графики, разложены бесчисленные инструменты сродни хирургическим. А еще кисточки, какие-то банки, штучки и штуковины, лупы… У Анны изящнейшие руки, касания которых можно не заметить — оно почти воздушное. Думаю, это привычка, ведь она имеет дело с такими раритетами и хрупкостями…  

В настоящий момент в кабинете генеалогии Музея Пушкина собрано более 2 тысяч родословных досье, порядка 17 тысяч портретов, а также уникальных материалов об истории дворянских усадеб / Фото: Александр Кожохин / Вечерняя Москва

На столе ждет своего часа картина. Вид — не очень… Вскоре Анна определит, на чем и чем она написана, выяснит природу пятен, чтобы подобрать к ним свой ключик, начнет обработку, очищая слой за слоем. И картина оживет, откроется у нее второе дыхание.  

— Сейчас мы стараемся минимально вмешиваться в предмет реставрации, — рассказывает Морозова. — По максимуму сохраняем «историческую правду».   

Да, тут уж точно не получилось бы скандала с «отреставрированными» горе-штукатурами барельефами на одном из домов… У настоящих реставраторов — своя правда жизни. Например, они трепетно относятся к разным бумагам и бумажкам и хранят эти кусочки — мало ли, что придется восстанавливать. Сейчас, например, надо будет нарастить края рисунка — обломанные, съеденные временем. Но нарастить так, чтобы этого почти не было видно. Реставратор — тот же хирург, у него тот же острый глаз и ум, то же соперничество с самим собой на выдержку и спокойствие. Подобрав подходящий материал, Анна размочит микро-частицы бумаги, снимет скальпелем тончайший край измученного исторического рисунка, соединит новое и старое и срастит их.  

— А это что за злая тетка? — спрашиваю я, чувствуя себя неуютно под взглядом больших темных глаз женщины необычной внешности: в зависимости от настроения ее можно назвать как красавицей, так и дурнушкой.  

— Эта Полина Виардо! — возмущенно выдыхает Анна. — Она красавица! 

Упс. Вот это я попала. Извините, госпожа Виардо. Губы Полины слегка опускаются вниз, в глазах высокомерие. Становится неловко. О вкусах не спорят, конечно, но, Иван Сергеевич…  

— А я так люблю свою работу, — говорит Анна, вглядываясь в лицо роковой для Тургенева женщины. И я понимаю, что вскоре тут начнет твориться волшебство. На портрете не изменится ничего — ни насмешливо-высокомерный взгляд, ни легкая усталость, упавшая тенью под глазами. Лицо просто посвежеет, проступит чуть ярче, чтобы как прежде завораживать мужчин и заставлять женщин задаваться вопросом — а что же было в ней такого?  

— У нас тут пресс, все можем выпрямлять, — с гордостью говорит Анна, показывая хитрые приспособления «лекарей раритетов». — А это камера-увлажнитель. И свет у нас после реконструкции музея теперь естественный, это очень важно — под другим и работать нельзя. 

Виардо следит за нами и все-таки мне кажется недоброй. А может быть, она просто не привыкла ждать и находиться в ситуации, когда внимание обращено не на нее. На прощание мы с Вероникой машем ей рукой и уходим, стараясь не оборачиваться, чтобы великая певица нас не прожгла своим взглядом. Иван Сергеевич для меня, во всяком случае, теперь еще большая загадка.  

И вот мы снова внизу. Тут другой мир — роскошный музейный зал, похожий на зал для балов. Входит толпа школьников, привычно марширует вниз — уже знают, где гардероб. Музей живет своей жизнью, а в его кулуарах продолжает распутываться клубок истории, обнаруживаются новые факты, ткется новая история и ждет своего выхода в свет великая Полина.