Бесконечное эхо блокады

 Прожив большую часть жизни в Москве, она все равно была питерской — говорила «парадное», хлеб называла булкой. И никогда не говорила о блокаде. Не могла.

Классе в четвертом я пристала к ней — надо было написать патриотическое сочинение о блокаде. Дело было на даче —
в Крюкове, под которым погибли панфиловцы. Летний вечер был теплым и мягким, как ее кофта. Перед ужином мы сидели на крыльце, я прислонилась к ее тонкой руке и ждала рассказа. Но когда она начала говорить, захотелось убежать — чтобы спрятаться, скрыться от этого ужаса. Она говорила тихо, почти спокойно — о том, про что тогда, в 1980-е, мы знали крайне мало. И я цепенела от услышанного.

А потом повела меня в дом. Оторвала снизу от бревенчатой стены кусок старых обоев, порвала на кусочки, залила водой. Сварила клейстер и заставила съесть. Вместо ужина. Полную тарелку. Живот болел страшно, я опухла от слез, давилась кошмарной баландой и судорожно глотала ее, боясь бабушкиного хмурого взгляда. И именно с тех пор слово «блокада» кажется мне чудовищным, имеет чудовищный едкий вкус. А когда я его слышу, мне становится холодно. Но это — ощущения. Не возникло главного — понимания. Как они смогли пережить это.

Не понимаю. И никогда, наверное, не пойму. Слушая выступление в бундестаге Даниила Гранина, я плакала почти так же, как плакала тогда, в детстве. А может быть, еще горше. Возможно, если бы писатель говорил как-то пафосно, выспренно, Рейхстаг и не замер бы так, как замер вечером 27 января. Пригласив знаменитого писателя-блокадника на «Час памяти», немецкие парламентарии не могли представить, что им придется услышать.

А услышали всего лишь правду. О том, как это было. Правду без прикрас, без пафоса, беспристрастную, выдержавшую испытание временем. Ту правду, каждое слово которой пронзает насквозь. Сбивает с ног. Обжигает кипящим свинцом — так, что ты застываешь потом, не в силах пошевелиться от боли.

Ничего подобного за все годы бундестаг не слышал. Гранин почти не обвинял — он, 95-летний человек, лицо эпохи —
просто говорил о том, как переносили люди то, что нельзя было перенести. Как чудовищные страдания и испытания для психики выплавляли в большинстве людей лучшее, что есть в человеке, — способность к состраданию. И пока немецкие войска просто ждали, когда город вымрет, заслав туда не танки, а безмолвного убийцу — голод, — город падал от истощения, но не вставал на колени. Слушая Гранина, некоторые парламентарии так и не смогли сдержать слез. Еле сдерживала их и Ангела Меркель. И после часовой речи в полной тишине опаленный болью зал встал, склонив головы. Потому что услышанное — правда. Для которой всегда приходит время.

Война не отпускает, не имея срока давности. И попавший в кровь «ген войны» передается из поколения в поколение. Гранин не смог простить немцам их стылого ожидания смерти его города.

И можно до бесконечности спорить о том, надо ли прощать то, что случилось давно, например — 70 лет тому назад.
Не знаю. Уверена — что забывать нельзя. И — помню. Как вдруг может похолодать от слов теплый летний вечер.

Едкий вкус клейстера, который спасал от голода. Тихий голос 95-летнего Даниила Гранина — прозвучавший громче выстрела. Незатихающее эхо войны. А еще — летом, на даче, сварю из старых обоев клейстер сыну. Ему девять. Надеюсь, поймет.

Мнение автора колонки может не совпадать с мнением редакции.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции