Ностальгия по России. Доктора здесь бессильны

Ему, сыну командира кавалергардов и хранителя всей черной кассы белой эмиграции, было многое известно. О настроениях и мечтах — в частности.

— Отец был рабочим на заводе «Рено», — сказал мне как-то Борис, — но дома всегда стояли мешки денег. Медных, мелочь, сантимы и франки. А мы с сестрой ни разу не ели мороженого. И однажды сказали: «Папа! Ведь у нас так много денег! Купи хоть раз нам мороженое!»

— И что он ответил?

— Он кричал так, что мы помним это и теперь. Никогда ни до, ни после мы такого крика не слыхали. И, самое страшное, он сказал: «Если вы не понимаете, что это — чужие деньги, то вы — не мои дети…»

Борис был уже на пенсии. Работал инженером, был женат на француженке, сражался во Вторую мировую с гитлеровцами, но гражданства Франции не принимал. Каждый год ходил на набережную Орфевр — отмечаться в полиции.

— Я — русский подданный, — говорил он. И каждый год боялся, что его вышлют в такую милую сердцу и такую страшную, по рассказам уехавших, Россию…

Ностальгия не лечится. Унесенная отцами в карманах шинелей горсть русской земли, как пепел Клааса, стучала в сердца сыновей. И, как правило, была высыпана вон внуками — за ненадобностью. Чрезвычайная редкость на антикварных рынках — Знак Тернового венца, награда первопоходника, стоит целое состояние. Не продал, как бы ни нуждался на чужбине, ни один из пяти тысяч награжденных. Редко — кто-нибудь из сыновей. Тем большая нажива досталась третьему поколению — они ассимилировались, русскими себя не считают, и дедовы награды им не дороги.

Пляж в Париже на берегу Сены / Фото: Игорь Ивандиков, «Вечерняя Москва»

— Все эти дворяне, — смеясь, сказала мне новая француженка, представительница «колбасной» эмиграции в Париже, — просто смешны. Сидят на чемоданах, бредят Россией, да никуда не едут.

— А что для тебя родина? — спросил я ее.

— Место, где хорошо.

Через пару лет я случайно встретил ее в русском храме на Рю Дарю. Слева стояли дети белогвардейцев — с палочками, на костылях. Справа — деятели эмиграции экономической. Между ними — как будто пропасть.

— Знаешь, а некоторые наши теперь стоят слева, — сказала она мне после службы.

— Как ты это объясняешь? Вы же не замечаете друг друга принципиально.

— Не знаю. Будто Россия домой позвала, — натянуто улыбнулась она.

Друзья и знакомцы разбросаны по миру — русские, немцы, евреи. Но многих, многих я вижу в «Фейсбуке» — и особенно ночами. Чего им не спится? Почему с таким живым интересом они реагируют на нашу жизнь, почему так остры им наши проблемы?

И при этом все они взахлеб убеждают меня и окружающих в правильности своего решения, что они ничуть не жалеют, уехав. И зовут — приезжай! Чего ты думаешь? Давай!

Но знаю я, что убеждают они себя и не в силах признаться себе, что Россия — это навсегда. Это не национальность и не диагноз. Это — состояние души, сродни вере.

И до самой смертной тоски, до последней смертной связи повенчаны мы с Родиной. С ее туманами, полями и болотами, с ее стылой и неброской красотой.

Доктора здесь бессильны.

А кресты, могендовиды да полумесяцы, являя миру нашу разницу, лишь подчеркивают преданность России.

Почему?

Потому что от себя не убежишь.

Некуда.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции