Сергей Приходько: «У нас очень сильный моральный кредит»

[i]Сергей Эдуардович Приходько — один из самых «неразговорчивых» сотрудников кремлевской администрации. Его компетенция — международные отношения, а это далеко не та область, где общительность входит в разряд достоинств. О нем не так уж много известно, во всяком случае, его фамилия не фигурировала в скандалах, то и дело возникающих вокруг Кремля.Родился 12.01.1957 г. в Москве. Окончил МГИМО в 1980 году, факультет международных отношений, и сразу пришел на работу в МИД. Дважды находился в длительных командировках в Чехии, заведовал отделом стран Балтии, был заместителем директора 2-го европейского департамента. В апреле 1997 года стал помощником президента РФ по международным вопросам, с февраля 1999 года — заместитель главы администрации президента. Участвует в большинстве международных встреч президента.Говорит на английском, французском и чешском языках.[/i][b]О должности — В свое время Сергей Ястржембский говорил, что в России есть три инстанции, способные делать внешнеполитические заявления, — президент, премьер и министр иностранных дел. Вы заместитель руководителя администрации президента, на вас — функции внешнеполитического характера; можете ли вы делать такие заявления? [/b]— Строго говоря, заявления по внешней политике могут делать также пресс-секретари президента, премьера и министра иностранных дел по их поручению. Основное содержание моей работы — не публичное изложение позиции по отдельным, пускай даже острым политическим вопросам, а обеспечение внешнеполитической деятельности президента, подготовка документов, решений, рекомендаций и так далее. Однако реальная жизнь такова, что с учетом напористости и высокой требовательности журналистов приходится отступать от этих правил и комментировать те или иные конкретные внешнеполитические мероприятия, в которых участвует президент: будь то визиты к нам иностранных глав государств или наши поездки к ним. То есть я работаю «от факта» и иногда рассказываю о тех или иных мероприятиях, поскольку случается, что я единственный доступный для прессы носитель информации, присутствующий на встрече, проходящей в узком составе.[b]О Косове — У России сейчас достаточно много напряженных внешнеполитических проблем...[/b]— Хотел бы сразу же вас перебить. Считаю, что основные острые безотлагательные проблемы России, к счастью для внешней политики и, может быть, к сожалению для всех нас, лежат в области внутренней политики.Внешняя политика — это все-таки дело более консервативное, и мы иногда являемся заложниками действий наших предшественников или какихто протокольных или иных обстоятельств. Поэтому остроту внешнеполитические проблемы приобретают не в силу нашего желания или нежелания, а в силу развития общей ситуации в мире. Возьмем, к примеру, Косово: мы вынуждены были затратить огромное количество времени, сил, энергии, реагируя на агрессию НАТО против Югославии.[b]— Не считаете ли вы, что нынешняя кампания, которая развернута в средствах массовой информации и некоторых дипломатических кругах Запада против России в связи со скандалом вокруг «Бэнк оф Нью-Йорк», является следствием той позиции, которую занимала Россия в косовском конфликте? [/b]— Хотел бы защитить западных дипломатов: эта кампания, скорее всего, развязана не в дипломатических, а в журналистских или близких к журналистским кругах, которые традиционно подпитывают журналистов как в Москве, так и в Вашингтоне. Мне представляется, что эта кампания — абсолютно не случайное явление.Уверен, что это — результат неких осмысленных и заранее продуманных действий. Она связана и с внутриполитическими аспектами в самой Америке. Не исключаю, что эта кампания также связана и с вполне конкретными интересами определенных финансовых кругов вне России.[b]— В ходе косовских событий Россия дважды показала, что ее внешнеполитическая линия является не только не совпадающей с западной, но и конфликтной, в том числе непредсказуемой. Имеется в виду разворот Примакова над Атлантикой и бросок десантников в Приштину. Это вызвало раздражение у Запада, там по-иному на нас взглянули...[/b]— Для нас непредсказуемые, непонятные и неадекватные действия некоторых наших партнеров иногда тоже являются фактором раздражения. Не только у политиков, которым не свойственно впадать в эмоции, но прежде всего у российского общественного мнения. Таких случаев много — бомбардировки Ирака, другие события... Что касается непредсказуемости линии Российской Федерации на внешней арене, то таковой ее считают только те, кто напрямую с внешней политикой не связан. Те два случая, которые вы упомянули, отнюдь не были неожиданными для тех, кто профессионально занимался российско-американскими отношениями.Только дилетанты могли рассчитывать на то, что Россия, заранее недвусмысленно и неоднократно предупреждавшая о категорической необходимости соблюдения примата международного права, при первых взрывах натовских бомб вдруг откажется от своей принципиальной позиции.[b]О Чечне — В 1995—1996 годах, во время войны в Чечне, Запад занимал к этой войне совершенно определенную позицию: по дипломатическим каналам она признавалась нашим внутренним делом, но по гуманитарным рассматривалась как жестокая, бесчеловечная, и от нас постоянно требовали прекратить ее наиболее грубые формы — например, бомбардировки. Сейчас позиция Запада существенно другая. Считаете ли вы, что в этом заслуга внешней политики России или это просто стечение обстоятельств? [/b]— Во-первых, совершенно однозначно, что и внешняя политика России, и политики в целом сделали очень серьезный вывод из чеченской войны — как в пропагандистском плане, так и при выработке практических действий. Гораздо важнее разъяснить суть конфликта не западникам, а нам с вами, коллегам, родственникам, друзьям и знакомым. В этом смысле лично для меня, хотя я и занимаюсь внешней политикой, реакция Запада вторична. Гораздо важнее, чтобы все россияне понимали, почему сегодня предпринимаются в Дагестане, в Ингушетии вот такие действия. Если у нас будет в обществе консенсус, то тогда намного легче действовать и всем тем, кто занимается внешней политикой. Мы будем чувствовать не только указания руководства, но и поддержку рядовых избирателей и налогоплательщиков.Теперь по реакции Запада. Я не склонен проводить здесь параллели просто потому, что на первом этапе чеченской войны многие на Западе не только выражали России поддержку, но и говорили об обоснованности ее действий. Другое дело, что военные действия в Чечне приобрели недопустимый характер, в первую очередь для нас, для россиян. Для всех россиян — и для русских, и для чеченцев. Мы пытались многое скрыть, что недопустимо. Любое сокрытие правды расширяет поле для искажения. Сегодня ситуация отличается кардинально: во-первых, ни для кого не секрет, что делается федеральными властями. Во-вторых, в данном случае именно мы — Дагестан, Москва — стали объектом террористических актов, которым нет никакого оправдания. И очень хорошо, что СМИ, не упуская наши огрехи, дают простор для освещения этих событий. И в этом им активно помогают органы власти. Поэтому и на международной арене проще работать. Мы лишены необходимости посылать какие-то закрытые и специфические инструкции нашим послам и представителям в международных организациях — они опираются на ту реальность, которая известна нам всем.[b]— Насколько я понял по высказываниям Путина в Окленде, российской внешней политике сейчас крайне важно показать связь между экстремистами, действующими в Чечне и Дагестане, и их коллегами за пределами России — например Усамой бин Ладеном? [/b]— Эта связь очевидна. Главные усилия лежат не в пропагандистской сфере, а в сфере усиления конкретного прагматического взаимодействия с нашими партнерами в целях создания заслона на пути международного терроризма. Может быть, это слово неуместное, но нам нужно воспользоваться ситуацией и подкрепить готовность к совместной борьбе с терроризмом реальными конкретными действиями. Они совершенно необходимы. Я констатирую, что после известных террористических актов российскому руководству поступают не только письма соболезнования, но и предложения оказать содействие путем наращивания контактов между соответствующими службами, ведомствами по борьбе с терроризмом.[b]— Можете ли вы спрогнозировать, как поведет себя Запад, если на будущей неделе российские войска войдут в Чечню? [/b]— В вашем глубоком вопросе есть две плоскости. Я должен согласиться или не согласиться, подтвердить или не подтвердить планы дальнейшего развития ситуации на Северном Кавказе. А с другой стороны, дать оценку будущим действиям наших зарубежных партнеров. Предпочел бы не рассуждать в такой гипотетической плоскости. Подчеркну лишь, что сегодня не только москвичи, волгодонцы, жители Буйнакска, но все россияне, граждане западных стран более отчетливо осознали, что такое угроза терроризма. Не только мы здесь испытываем возмущение и горечь, но и те, кто заинтересованно смотрит на происходящее в России. Я не предвижу в принципе каких-то кардинальных изменений в позиции ведущих стран, которые сегодня по проблеме борьбы с международным терроризмом готовы к максимальному сотрудничеству с нами. Понимаю, что сказал витиевато, но большего добавить не могу.[b]— Вы можете сказать, что Запад сейчас не признает независимость Чечни? [/b]— Вынужден сделать существенную оговорку. Говоря о Западе, мы иногда в то же время несправедливо, в силу инерции забываем о некоторых других важнейших странах, например Китае, Индии. В ходе тех бесед на саммите АТЭС, на которых и я присутствовал, подтвердилось, что нас очень хорошо понимают. Наше положение не уникально, не уникально положение Парижа, где были взрывы в метро, или Оклахомы-сити. О независимости Чечни. Я абсолютно убежден и твердо уверен, что вопрос о признании Чечни в качестве субъекта международного права не стоял, не стоит и не будет стоять вообще, ни перед кем.[b]О преемственности — Вы сопровождаете главу государства либо человека, который его временно заменяет на внешнеполитических событиях...[/b]— «Временно заменяет» — не слишком удачное выражение. Давайте — «либо тех, кто по поручению президента возглавляет российскую делегацию».[b]— По всей видимости, вы можете достаточно квалифицированно оценить, как относится Запад к постоянному появлению на этих саммитах все новых и новых представителей Российской Федерации? [/b]— Очень интересный вопрос. Надо соблюсти известную политкорректность и в то же время не обмануть журналиста. К представителям России всегда относятся с огромным интересом — это реальность. Как я понимаю, для наших зарубежных партнеров самое главное — преемственность политики. Если они ощущают в ходе практических переговоров, что есть преемственность, что премьер продолжает придерживаться двусторонних договоренностей и не только продолжает, но и пытается нарастить созданный каркас сотрудничества, обычно никаких вопросов не возникает.[b]— Какова была реакция на Путина, как вам показалось? [/b]— Было бы корректнее задать этот вопрос самому Владимиру Владимировичу или же его собеседникам. Я лишь подчеркну, что все беседы, на которых я присутствовал, носили исключительно деловой, предельно конкретный, откровенный, энергичный характер.[b]— Если мы говорим о преемственности внешней политики, то, безусловно, вы не можете не просчитывать будущее российской внешней политики после завершения полномочий президента Ельцина? [/b]—Уверен, что все основы внешней политики, которые удалось заложить за последние годы, не будут подвергнуты ревизии ни одним из тех, кто станет российским президентом. Вы согласитесь, что за исключением некоторых наиболее острых вопросов наша внешняя политика — это консенсусный элемент общества. Да, есть специфические взгляды у некоторых общественных организаций на отношение к югославскому кризису, а скорее, даже лично к Милошевичу, есть разные взгляды по Ираку. Но по широкому спектру большинства вопросов серьезных различий нет. Другое дело, что в силу известной ситуации в стране ресурсная база внешней политики сократилась. Мы не можем позволить себе безотчетно и произвольно разбрасываться помощью, как это делал Советский Союз, действуя только по критериям «догнать и перегнать». Это и к лучшему. Внешняя политика носит более прагматичный характер. Я не прогнозирую каких-то принципиальных изменений.[b]— Но вы можете оценить, какие из нынешних претендентов на пост президента для Запада являются наименее и наиболее приемлемыми? [/b]— Я могу, но делать этого не буду. Как человек, занимающийся внешней политикой, имею то преимущество, что стараюсь сосредоточивать свои высказывания только на международных вопросах.[b]О геополитике — В свое время, когда Примаков только стал премьер-министром, он в Дели заговорил о стратегическом партнерстве трех держав: Индии, Китая и России. Это вызвало шок; правда, потом это заявление получило достаточно холодную оценку в Пекине да и в Дели. Есть ли дальнейшее развитие этого направления российской внешней политики? [/b]— Линия на развитие стратегического партнерства, направленного в XXI век, с Китаем, так же, как и линия на всестороннее развитие многопланового сотрудничества с Индией, неизменна. Только за последний месяц состоялись очень продуктивные российско-китайские встречи на высшем уровне в Бишкеке, визиты в Китай вице-премьера Ильи Клебанова, в Индию — Виктора Христенко. Есть очень интенсивные контакты по линии министерств обороны. Короче, наше взаимодействие как с Китаем, так и с Индией, — это не какая-то абстрактная идея, а реальность. Что касается тройственного сотрудничества, то по многим вопросам — в частности по актуальным вопросам повестки дня Генеральной Ассамблеи ООН — это также реальность. Дальнейшее его развитие будет зависеть от усилий каждой из сторон и ситуации в мире.[b]— Охлаждение отношений между Россией и НАТО после косовского кризиса очевидно. Оно явно закончило романтический период отношений России и Запада...[/b]— Ну, я бы сказал, что романтический период закончился гораздо раньше. Напомню те дипломатические баталии, которые велись вокруг Основополагающего акта Россия— НАТО. Другое дело, что из косовского кризиса мы делаем выводы, влияющие на нашу доктрину национальной безопасности и концепцию военного строительства. Охлаждение — результат грубой ошибки, совершенной НАТО, которая сознается сегодня все больше и больше. Посмотрите, что происходит в Косове. За высокими словами, которые произносились в начале операции, о необходимости прекращения гуманитарной катастрофы мы увидели неспособность — я надеюсь, что это действительно неспособность — предотвратить вторую волну гуманитарной катастрофы, а именно массовый исход сербов. По поручению президента идет серьезное переосмысление отношений с НАТО, форм контактов, которые необходимо с ними поддерживать. Мы не страусы, голову в песок не прячем: НАТО в обозримом будущем никуда не денется. Поэтому мы обязаны считаться с ее существованием, с ее действиями в полной мере и найти такие формы взаимодействия или противодействия, которые бы обеспечивали национальные интересы России.[b]— Означает ли это охлаждение конец такого феномена, как «дипломатия без галстука», и означает ли оно, что «дипломатия без галстука» была все-таки ошибкой, поскольку показывала Западу неверный образ России? [/b]— При анализе каких-то наших недочетов, а может быть, и ошибок во внешней политике корни надо искать не в формате проводимых мероприятий, не в форме их участников. Кстати, «неформальный формат» — это не российское изобретение. Так или практически так проходят многие двусторонние мероприятия. Поэтому вопрос формы участников — это вопрос вторичный. Если и говорить о каких-то недочетах дипломатов, то, скорее, речь должна идти о недостаточной скоординированности работы отдельных ведомств, неправильном расчете ресурсной базы, недостаточной проработке некоторых концептуальных вопросов безопасности.[b]О МИДе — Если судить по вашей биографии, то в мидовской системе вы уже почти двадцать лет. Пришли на работу в МИД после МГИМО в 1980 году. Потом вы работали во втором европейском департаменте. За девятнадцать лет МИД изменился? [/b]— МИД — это не изолированное звено российского общества. МИД вздыхает, страдает, иногда корчится, иногда, наоборот, расцветает вместе с российским обществом. Это очень гибкая и одновременно консервативная структура. Он поменялся ровно в той же степени, что и все российское общество. Но при этом в отличие от других сегментов нашей жизни ему удалось восстановить и даже приумножить свой интеллектуальный и кадровый потенциал, позволить сохранить России авторитет и упрочить позиции по многим вопросам, где таковыми позициями даже Советский Союз не обладал. У нас очень сильный моральный кредит. Несмотря на любую критику, я готов утверждать, что этот моральный кредит серьезно укрепился со времен СССР. С нами считаются не только из-за количества боеголовок или количества танков на границе, а в силу открытости нашей внешней политики, ее настойчивости и преемственности. Продолжаю себя считать мидовцем и горжусь этим. В конце концов даже то, что в отличие от некоторых других министерств и ведомств отток квалифицированных кадров из МИДа приостановлен, растет интерес к работе в нем молодежи, — тоже важно.[b]— Какому МИДу было легче работать — образца 1980 года, когда он защищал интересы сверхдержавы, или нынешнему? [/b]— Легче работать тому МИДу, в котором работают свободные люди, которые свой выбор делают осознанно, не скованные идеологическими рамками, псевдоконцепциями — они отстаивают то, что можно отстоять. Что же касается того, чьи задачи сложнее, я бы оставил простор для ответа Игорю Сергеевичу Иванову.[b]— А в каких отношениях находитесь вы и кремлевская администрация в целом с МИДом? [/b]— В самых тесных, отношения давно перешагнули за рамки «стратегического партнерства». Те функции, которые возложены на возглавляемое мною управление по внешней политике, прописаны в соответствующих указах президента. А МИД отвечает за координацию и проведение единой внешней политики России. Мне кажется, работаем вместе, дружно и слаженно.[b]— Кем вы себя ощущаете: человеком МИДа в Кремле или человеком Кремля, который работает с МИДом.[/b]— Я себя ощущаю человеком президента.[b]— Иного ответа я и не ждал. Ваши планы, если они у вас есть? [/b]— Ближайшие — встреча с итальянским послом. Планы у меня реальные, я их строю по часам, дням, неделям, месяцам и кварталам.[b]О рабочем месте — Ваш стол меня поразил двумя вещами: во-первых, двумя лохматыми зверями, а во-вторых, огромным количеством остро заточенных красных карандашей в стакане. Зачем они вам нужны? [/b]— Иногда хочется в документе для себя и для своих коллег выделить определенные пассажи. А поскольку стол плотный, карандаши часто ломаются. Поэтому резолюции, к которым бы хотелось привлечь внимание своих подчиненных, пишу красным карандашом. А два тролля — это хороший сувенир на память о моей работе в МИДе, где я занимался странами Балтии. Я их сюда перевез.[b]— То есть, взглянув на двух троллей, вы вспоминаете Эстонию, Латвию и Литву? [/b]— Нет, мои коллеги привезли их из Норвегии. Балтию я вспоминаю реже.[b]— Чем Чехию? [/b]— Чем Чехию, конечно.[b]— В вашем кабинете, если я не ошибаюсь, до вас сидел Ястржембский? [/b]— Тут сидело много достойных людей, как во времена России, так и во времена СССР. Последним хозяином этого кабинета действительно был Ястржембский.[b]— Он ведь был кремлевским международником, как вы теперь. Он что-то сказал вам в напутствие? [/b]— Мы общались с Сергеем Владимировичем каждый день помногу и подолгу. И у нас не было таких вопросов, которые бы мы не обсуждали до этого момента. Продолжаем общаться и сейчас.[b]— Из вашего окна, как говорится, «площадь Красная видна».[/b]— Да. А еще из моего окна видна «Россия». Гостиница. И колокольня Ивана Великого. Я до сих пор не могу привыкнуть, что работаю в Кремле. Не как в политической единице, а как в чудесном памятнике. К этому трудно привыкнуть. Но это помогает в работе, особенно на некоторых встречах, когда предлагаешь неулыбчивым собеседникам открыть шторы и посмотреть на Ивана Великого или на церковь. Вид действительно нестандартный. Говорят, отсюда раньше с разрешения большого начальства снимались разные мероприятия.[b]О себе — Вы пришли сюда в 1997 году, 9 апреля. Вы правильно поступили? [/b]— На этот вопрос я не должен давать ответа. Его должны дать те, с кем я работаю. По крайней мере, я об этом не жалею.[b]— В каком случае вы напишете заявление об уходе? [/b]— У государственных чиновников высокого ранга может быть только два мотива: когда они совершают очень грубую ошибку, затрагивающую государственные интересы, такую, что они должны за нее ответить сами, не дожидаясь увольнения, и когда они почувствуют, что им не доверяют.[b]— Пока что у вас не было грубых ошибок и вам доверяют? [/b]— Это ваш вывод.[b]— А где лежит ваша карточка швейцарского банка? [/b]— У меня нет карточки швейцарского банка. У меня нет счетов в швейцарском банке. У меня лежат две карточки СБС-Агро, на которых хранились деньги, которые я еще рассчитываю когда-нибудь получить. И не только я один, наверно.[b]— Пока я шел сюда по коридору, видел банкомат — он включен.[/b]— Он включен, но я однажды пытался проверить — просто чтобы уточнить, какая там сумма лежит, — и не получилось.