Кому принадлежал Лев Николаевич Толкунов?

[b]В пору расцвета «Известий» их главным редактором был [i]Лев Николаевич Толкунов[/i]. Человек неординарный и для политического магната той поры необычный. Готовится книга воспоминаний тогдашних известинцев о Льве Толкунове. Предлагаем нашим читателям одну из глав этой книги.[/b][i]Главный редактор «Известий», член ЦК КПСС, орденоносец Лев Николаевич Толкунов безгранично принадлежал Коммунистической партии Советского Союза (КПСС). Это было его круглосуточное состояние.Думаю, он принадлежал и семье.В нем многое позволяло об этом догадываться.Принадлежал ли он самому себе? На этот вопрос касательно довольно скрытного Льва Николаевича ответить трудно. Тем более что я, как вы понимаете, имею в виду отнюдь не маленькие слабости и всяческие хобби, отклоняющиеся от генеральной линии партии. От Генеральной линии Лев Николаевич не отклонялся даже во сне, хотя за ним там никто не следил и никто его там не подслушивал.Но у Личности бывает раздвоение личности. Об этом подробно писал еще Федор Михайлович Достоевский. Напишу-ка и я.[/i]Начнем как бы слегка. Внутри самих «Известий» Лев Николаевич любил одних, а тянулся к другим. Он очень публично любил членов редколлегии. Ведь их утверждал на эту работу лично секретариат ЦК КПСС.Еще более он возлюбливал политических обозревателей. Этих утверждало и вовсе политбюро. Такая прозрачная иерархия чувств.А вот обожал Толкунов преславного Евгения Генриховича Кригера, всего лишь спецкора, человека наивно беспартийного с партийным билетом в кармане. Правда, скромнейший Женя Кригер был в свое время отчаяннейшим фронтовым корреспондентом. А в отношении к бывшим фронтовым корреспондентам у Толкунова был некий «заскок», он их, по меньшей мере, боготворил. Что весьма распространялось и на Нину Александрову. Но не только потому, что на вполне заметных размеров бюсте еле умещались все ее боевые награды. Толкунов дорожил в ней нравственным бесстрашием, нечастым по той поре качеством. А мудрейшего Анатолия Аграновского главный редактор определил прямо в небожители, что интересно и существенно.Понимаете, у Толкунова была редко присущая главным редакторам «слабость» — он даже как-то почтительно относился к журналистам, которые хорошо пишут. Когда Лев Николаевич пришел к нам на работу… Я подчеркиваю: он — к нам.Толкунов до поздних своих дней утверждал, что известинец — самое почетное его звание.Так вот, пришел это он к нам на работу. И стал наведываться в дальний кабинетик к Маргарите Ивановне Кирклисовой. Была у нас такая законодательница известинского вкуса, читала и засылала в набор наиболее существенные материалы.Лев Николаевич с первых же дней стал путешествовать через всю редакцию к Кирклисовой: «Маргарита Ивановна, нет ли чего интересного почитать?». Потом это прошло, статьи ему стали приносить прямо на редакторский стол, что естественно.Но потребность сходить к Кирклисовой и прочитать «что-нибудь интересное» раньше других — сохранилась. В нем было отменное уважение к хорошему тексту.По служебному положению Толкунову было положено блюсти нас «снаружи», но он был известинцем «изнутри». Его коллега, главный редактор «Правды», как-то у себя на редколлегии искренне пожаловался: «За вами, журналистами, нужен глаз да глаз!». Я слабо себе представляю, чтобы Толкунов сказал «за вами, журналистами». Конечно, Лев Николаевич гордился своим государственным положением. Но в глубине души, не сомневаюсь, мечтал писать, как Аграновский, Бовин, Кондрашов. Уж очень он их неприкрыто обожал. Вообщето для главных редакторов было вот что неизменно характерно: главное, что он, главный, сидит в своем кресле, а кому писать, уж найдется. В данном случае дело выглядело несколько не так.[b]Каково было отношение к вашему покорному мемуаристу? [/b]Да как сказать! Толкунову нравилось, как я пишу, но относился он ко мне, скорее, с любопытством, не без приязни. Я для него был некой экзотикой. Он вообще с симпатией относился к «местным сумасшедшим», необъезженным лошадкам.Понимаете ли, Толкунов заранее знал, что ему скажут члены редколлегии Цейтлин или Севриков. А вот, что эти всевозможные Лацисы и Шинкаревы брякнут, заранее было практически неизвестно.«Экзотика» у нас со Львом Николаевичем началась с самой первой встречи. Наш кадровик торжественно меня вывел «на ковер» для знакомства. Лев Николаевич произнес что-то для него существенное. Потом спросил: «У вас есть ко мне вопросы?». У меня их не оказалось. Тогда я спросил: «А у вас ко мне?». У него тоже не нашлось. На что я пробормотал: «Ну у вас-то ко мне еще будут!». Провидец я, знаете ли. Кадровик побагровел, а Толкунов внимательно прищурился и тихонько засмеялся.Вот так был включен «камертон» наших взаимно усмешливых отношений. Встречая меня в коридорах редакции, он принимался гневаться: «А чего это вы в коридорах прохлаждаетесь? В страну, в страну, быстренько на самолет!». Он был прав.Он хотел, чтобы работали, а не рассказывали в буфете за чашечкой кофе о своих творческих планах.В противоположную от своих спецкоров сторону Лев Николаевич был глубоко чинопочитателен. Скажем, членов политбюро даже в приватном разговоре он величал исключительно по фамилии, спереди торжественно приставляя слово «товарищ». Это было условие преуспевания: преданность, плавно переходящая в восторг, сдержать который просто-таки невозможно.Как-то Лев Николаевич вызывает. Он, оказывается, только что вернулся с какого-то высочайшего собрания, где сидел в президиуме рядом с лично товарищем Алиевым. Чем Лев Николаевич был явно возбужден: «Товарищ Алиев велел срочно прислать сильного спецкора, чтобы написать о коррупции в Азербайджане. Сегодня же вылетайте в Баку. Товарищ Алиев ждет!».Ну просто не главный редактор, а дите малое! Я деликатно попросил: «Лев Николаевич, подождем денька два-три». Денька через два-три заглянул к нему в кабинет: «Ну я поехал?». Конечно, за это время Лев Николаевич успел позвонить товарищу Алиеву и доложить: дескать, спецкор уже летит! И очень хорошо представляю, что ему на это, опомнившись, сказал товарищ Алиев. На мой не без ехидства вопрос Толкунов даже глаз не оторвал от важных государственных бумаг и проворчал: «Идите, вам лишь бы в коридорах прохлаждаться!».Вы представляете, как нетерпеливо выглядывал товарищ Алиев в окно своего бакинского кабинета: а не едет ли спецкор «Известий», чтобы разоблачить коррупцию в Азербайджане? Правда, признаться, являясь пред очи кого-то из членов политбюро, я тоже отнюдь не выглядел бесшабашным добрым молодцем. Тут-то вы и подпрыгнули — ты-то причем к членам политбюро? Спокойно! Ну зачем же так уж принижать мое общественно-политическое значение? Уму непостижимо, но Толкунов вдруг решил аккредитовать меня в Кремле, представительствовать там от «Известий». Это, конечно, было таинственнейшей загадкой его идеологической природы. Лев Николаевич был прекрасно осведомлен о некоторых моих, скажем так, расхождениях с умом, совестью и честью эпохи. Возможно, решил столь ярким способом перевоспитать меня в апологеты.Несколько лет я ходил «на перевоспитание» в Кремль. Это, конечно, было неудачным педагогическим приемом. Дело в том, что там при Алексее Николаевиче Косыгине наблюдалось некоторое «вольнодумство». А ко мне довольно скоро стали относиться с симпатией, как к своему. Так вот по ту сторону кремлевской стены, среди своих, даже как бы хорошим тоном было говорить такое, за что по эту сторону кремлевской стены тут же брали за шкирку. Тамошние «кремлевские мечтатели» без особых трудов во мне разобрались, не скрывая снисходительных улыбок. Одна умная женщина, а дураков там я, поверьте, не встречал, сказала довольно весело: «Ищщешь? Ну, и ищщи, ищщи, да обрящщешь!». Она была доктором юридических наук.Лев Николаевич сравнительно быстро понял, что его педагогическая акция провалилась, и извлек для себя из меня хотя бы забаву — обожал выслушивать в узком кругу нас двоих мои «кремлевские впечатления».А уж я там действительно насмотрелся-наслушался.Несколько опешил член ЦК КПСС, узнав, что Леонид Ильич Брежнев «стрелял» у меня сигареты «Дукат».Генсек тогда покуривал тайком от жены и врачей. Лев Николаевич расхохотался и погрозил пальцем то ли мне, то ли себе. Информацию о том, что «ближний круг» Косыгина называет Подгорного с супругой «чучелами», встретил ледяным взглядом: «Никогда никому этого не рассказывайте!». Не попросил, приказал. Вообще-то Лев Николаевич хорошо владел чувством юмора. Однако дозволял его другим до определенных государственнейших границ. Уж застегнуть пиджак на все пуговицы он умел.Как-то изнывал я на очередном заседании президиума Верховного Совета. Затрапезная, доложу вам, была организация, эдакий «местком» при ЦК КПСС. Помню, довольно крупный министр вылез с осенившим его предложением. Подгорный тускло на него поглядел и раздраженно сказал: «Ладно, сядь на место, мы у себя там разберемся». То есть у себя, в политбюро.Ну прозябаю я, значит, на этом президиуме, занимая гостевой стул подле двери. И вот эта тяжеленная дверь приоткрывается, в помещение тихонечко входит Лев Николаевич, садится на соседний со мной стул: «Привет!». Сидим, демонстрируем присутствие. А меня так и подмывает — есть что сказать. Не выдерживаю и шепчу: «Лев Николаевич, как вам моя охрана?». Впереди меня сидел председатель КГБ Андропов, а чуть позади — министр МВД Щелоков.Судя по всему, моего шепота Лев Николаевич не услышал. А судя по взгляду, которым одарил, меня тут вообще не было… Впрочем, я же Льва Николаевича предупреждал, что у него ко мне будут вопросы.Не подумайте, что я уж так уж иронизирую. И вот почему я не иронизирую. Когда-то потом очередной главный редактор мне шутливо сказал: «Вот вы черт-те что позволяете себе писать. А в тюрьму-то за вас я пойду». Я тоже шутливо ответил: «Неужели вы думаете, что в такую трудную минуту я вас брошу? Я вам буду передачи носить». В этом «шутливом диалоге» есть содержание.[b]Сейчас даже не верится, но я, по несомненной дурости, она же наивная принципиальность, написал тогда статью о беспардонном поведении харьковского КГБ. [/b]С ума сойти! Дело даже не в том, что я, молоденький, распоясавшийся под «оттепель» корреспондентик, об этом написал. Гораздо невозможнее то, что многомудрый, осторожный Толкунов собственноручно послал эту статью в набор, и она стала гранкой.А дальше вот что. В газете всегда было предостаточно внутренних таинств наружного наблюдения. Неведомых даже главному редактору. Каким-то образом гранка эта была выложена пред очи председателя КГБ Семичастного. Уже потом мне рассказали, в какую тот пришел ярость.Нет, со мною как раз ничего не случилось, со мною даже разговаривать не снизошли, словно ногой отпихнули. А вот на Толкунова товарищ Семичастный накатал «телегу» прямо в политбюро. Не знаю, естественно, что там у них происходило. Но уж хорошего для Толкунова — ничего. Со мною подобное периодически случалось — гранку в разбор! И тут Толкунов мне ничего не сказал. Он вообще ни разу, ни словечком не попрекнул. Он умел брать на себя. Нечастый случай! И мне остается только до сих пор задумываться: ну почему, ну с чего Лев Николаевич послал тогда в набор совершенно невозможную по той поре статью? Он же прекрасно понимал, что она ему выйдет боком.Видать, что-то в нем было поважнее, поближе ему чувства редакторской осторожности, чувства самосохранности. Мы привыкли говорить: чужая душа — потемки. А в потемках вдруг свет таится, отнюдь не предусмотренный для главного редактора «Известий».Так кому все-таки Лев Николаевич Толкунов принадлежал? Да, конечно, принадлежал он и преданно «ЦК КПСС нашей партии», как говаривала прекрасная известинка Наташа Тер-Минасова… Но жизнь — непростая штука.Много позже я встретил на Тверском бульваре, неподалеку от «Известий», пенсионера Льва Николаевича Толкунова. Видимо, ходил к зданию «Известий» и тосковал. Брел согбенный под болезнью мудрый, интеллигентный человек, всегда с неизменно деликатной, вопреки необъятной своей власти, душой. Мы даже обнялись. Сначала о чем-то помолчали. Потом беспечно о чемто поболтали. И он побрел куда-то дальше. Не торопясь… Он принадлежал, наконец-то, только себе.Помимо доброго, уважительного отношения, я еще и благоговел. Меня в полное, школярское благоговение приводили его имя и отчество — Лев Николаевич! Впрочем, у нас в известинской поликлинике была врач Анна Аркадьевна. Правда, не Каренина. Ну как и тут было не благоговеть? Что поделаешь, если я такой благоговейный?!