Вблизи памятника

[i]Бронзовый Пушкин стоял тогда на Тверском бульваре.Чуть наклонив курчавую голову, он словно вглядывался в грядущее через полукружие ворот Страстного монастыря — дивной красоты и совершенства стародавней крепости на одном из московских холмов, в трех верстах от Кремля.Памятник работы скульптора Опекушина открывали 8 июня 1880 года при огромном стечении народа. От имени Общества любителей российской словесности выступил Достоевский.По свидетельству современников, голос у него был глуховатый, с хрипотцой — след отроческой горловой болезни.Но говоря о литературном гении России, призывая к поискам нравственного идеала, этот «человек с ободранной кожей» разволновался. Речь налилась страстью, зазвенела, и благодаря газетчикам с ней познакомилась в стране вся читающая публика.[/i][b]В тридцатые годы нашего столетия втихую и без малейшей жалости Страстной монастырь снесли.[/b]Не взорвали, подобно храму Христа Спасителя. Опасались. В тесной близости с разгромленной монашеской обителью с ее иконами древнего письма, выдранными из драгоценных окладов, и замшелыми крестами на могилах праведников высилась серая громадина «Известий». Рядом — кинотеатр «Центральный» и по другую сторону — угловое шестиэтажное здание, набитое безликими совконторами. Сюда в те же расстрельные годы из подвальчика в Старопименовском переулке перебрался Дом актера.Страстной монастырь крушили кирками и однокубовым экскаватором — большой редкостью по тем временам. Занозой застряло мальчишеское воспоминание: на полуразбитые ворота взгромоздился экскаватор. Грызет стальными зубьями кирпичную кладку, скрежещет.И земля вокруг, тротуары, старые липы на бульваре и бронзовый памятник покрываются диковатой красной пылью.Опустошенное место с костями праведников залили асфальтом.Вскоре после войны под какой-то праздник сколотили на скорую руку фанерные ларьки, да так их тут и оставили. В аляповато раскрашенных ларьках продавали пирожки с ливером, клюквенный морс на сахарине, папиросы «Беломорканал». Из репродукторов неслись бодрые песни.Москва сбрасывала оцепенение военных лет. После отмены карточек, ошалев от нахлынувшего вдруг изобилия продуктов, заваленная трофейным барахлом, она торопилась жить, наверстать упущенное. Еще не запрещали джаз, еще носили старые имена рестораны «Астория», «Савой», «Аврора». Напротив Центрального телеграфа ломился от посетителей коктейль-холл, нареченный остряками на русский манер ерш-хатой.В противовес оглушающему действию сивухи московский бомонд постигал прелесть тончайшего опьянения. В моду входили костюмы из темно-синего бостона и круглые бобровые шапки с бархатным верхом. По улице Горького, прозванной «Бродвеем», вечерами фланировали барышни с манящими улыбками.Открылось множество комиссионок и скупочных пунктов. В парадных подъездах к обшарпанным стенам приткнулись крохотные мастерские кустарей. Возникли и расцвели промартели. Это был призрак изрядно подзабытого нэпа. Только призрак, не больше. Кому надлежало, тот был начеку. Бдил неустанно и ненасытно.Положение отчасти напоминало сюжет первого фантастического романа Герберта Уэллса. Морлоки, эти человекоподобные твари, под покровом ночи охотились на беспечных и беспомощных элоев. Все было так, да не совсем… Литературные аналоги зыбки. Жестокая реальность причудливей вымысла.А коренные москвичи жили впроголодь. Пробавлялись все больше чайком и ситником. В Елисеевский магазин, то бишь в «Гастроном №1», входили с трепетом. Разглядывали богатые прилавки, как нынешний ветеран перед пенсией обозревает витрины супермаркета. В обтрепанной одежонке столичный житель не унижался и не роптал. Хранил достоинство. К продавцу обращался вежливо, но без постыдного заискивания: — Сто граммов чайной колбаски, пожалуйста. Если не трудно, нарежьте ломтиками.[b]Дом актера, соперничая с ЦДЛ и ЦДРИ, становился любимым пристанищем творческого люда.[/b]Местной знаменитостью был метрдотель клубного ресторана — осанистый бородач купеческого обличья. Именитые гости здоровались с ним за руку. Он знал их привычки.Не спрашивая, на белейшую скатерть ставил кому бутылку «Цинандали» и убирал со стола хрустальную вазу с пирожными, кому с поклоном подносил граненый лафитничек с фирменной лимонной настойкой. В ресторане вкусно кормили и не гремела музыка.Обычно к «бороде» заворачивали ближе к полуночи. Расслаблялись после спектаклей. Дурачились у буфетной стойки, разливая водку в вафельные стаканчики и с хрустом ими же и закусывая. Премьеры, сдвинув столы, отмечали шумно, с бесконечными тостами. Гудели до первых петухов.Сердцем Дома актера был уютный зал с гипсовыми барельефами корифеев в простенках. Под низковатым сводом на скромненькой сцене бурлила кровь, кипели страсти.Благоухая заморским парфюмом, выделялся гвардейским ростом и перстнем с крупным бриллиантом Александр Вертинский. Он жил с красавицей женой и двумя очаровательными дочурками по соседству и частенько захаживал на огонек. После возвращения из эмиграции его на большую эстраду не пускали. Вместе с пианистом Михаилом Брохесом он давал моноспектакли в клубах и провинциальных театриках. Сценическая маска Пьеро, с которой на заре блистательной карьеры выступал шансонье, поражала изумительной пластикой. От природы Вертинский был наделен особым чувством ритма. Невозможно забыть ни танцующие, поистине балетные руки, ни манерный, слегка грассирующий, небольшой, но необычайно выразительный голос. Бешеным успехом пользовался драмколлектив «Синяя птичка», выросший на «капустниках», и его руководитель Виктор Драгунский, веселый животастый брюнет с пушкинскими кудряшками.С подчеркнутым энтузиазмом встречали в Доме актера финалистов всемирного шахматного турнира: светящегося тихой радостью Михаила Ботвинника, светловолосого, с длинным лицом Василия Смыслова и элегантного эстонца Пауля Кереса.Представлял шахматистов известный московский конферансье Алексеев. Вернувшись из мест не столь отдаленных и вновь обретя форму, он каламбурил напропалую. Уверял, что остальных участников турнира, а это были гроссмейстер из США Решевский и экс-чемпион мира голландец Эйве, накормили «ботвиньей», напоили «кересом» и вообще положили на лопатки во всех «смыслах».Вскоре Алексеев опять исчез с московского небосвода. Знатоки с оглядкой, пугливым шепотком объясняли, что подвела его любовь к звучным каламбурам, что снова замели бедолагу, и все по той же пятьдесят восьмой… Проникновенным баритоном обладал Всеволод Аксенов, мастер художественного слова, с внешностью благородного американского киногероя. Он и сыграл соответствующую роль в нашумевшем фильме «Русский вопрос», снятом по сценарию Симонова. На сцене Дома актера Аксенов читал стихи непризнанного советской властью Сергея Есенина: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…».Чутко улавливая флюиды скрытой фронды, аудитория устроила чтецу овацию. В первом ряду, поблескивая стеклами пенсне, улыбался и снисходительно, едва касаясь кончиками холеных пальцев, аплодировал Василий Иванович Качалов. Ничто не предвещало его близкой кончины.Популярный некогда разговорный жанр, у истоков которого стояли Владимир Яхонтов и Эммануил Каминка, ныне убит и похоронен телевидением с его говорящими головами. Говорящими торопливо, невнятно, с горячей кашей во рту и как бы не совсем по-русски. Падающей звездой по голубому экрану пронесся Ираклий Андроников, последний из могикан этого испарившегося жанра. Голова голове — рознь. Но златоусты на голубом экране столь же редки, как алмазы в синей глине. А ведь в начале было Слово… Слово, и русское в особенности, владеет магической силой, хранит неразгаданную тайну. Поставленное в лад, оно переворачивает душу.…Пожар в одночасье спалил Дом актера на Тверской. Это случилось много лет спустя, в дни реформ и лихорадочного вхождения в рынок. Виною, говорят, стал окурок, брошенный второпях среди бумажного хлама после нелепой и неуместной здесь распродажи. Огненный вихрь прошелся по всем этажам от библиотеки до ресторана, и добрый дух, обитавший в этом доме, отлетел вместе с дымом и пеплом. Ушла жизнь. Отгоревала, отсмеялась. Исчезла. Навсегда. [b]Для меня, уволенного в запас младшего лейтенанта, [/b]Дом актера был университетом вроде существовавших в конце войны офицерских училищ с ускоренным курсом обучения.Прорываясь правдами и неправдами в заветный зал, я попадал в мир высокого искусства и с жадностью неофита поглощал неведомые доселе знания. Имя композитора Карла Вебера накрепко запомнилось только потому, что услыхал его впервые. До той минуты я, конечно, не подозревал, что был некий основоположник немецкой романтической оперы и автор виртуозных концертных пьес для фортепиано. Ничего не говорило мне и имя исполнителя этих пьес Святослава Рихтера.Он стремительно вышел из-за кулис. Высокий, вихрастый, в затрапезном костюме мышиного цвета, с небрежно повязанным галстуком. Кивком головы поздоровался и сел за распахнутый черный рояль. Прикрыл глаза. На худое лицо легла печать отрешенности.И вдруг, подняв плечи, он сильно ударил по клавишам. Каскад звуков, стеганувший по моим необразованным ушам, вызвал изумление. Пожалуй, это слово наиболее точно передает ощущение пятидесятилетней давности. Ничего похожего я прежде не слышал и не видел.Святослав Рихтер, играя, гримасничал. Упрямо выставлял квадратный подбородок с ямочкой, кусал губы, что-то нашептывал. Он вроде находился не здесь, в зале с окнами, распахнутыми в июльский, безумно душный вечер, а пребывал в мире ином, чудном и странном. В том мире, где бестелесный звук обладает не только голосом, но и цветом. Где свиваются радуги и небесная лазурь чисто, пронзительно сияет, как над Рублевской Троицей. А он, творец и повелитель звуков, проносится сквозь них, черной молнии подобный. Сплетает, рвет и терзает эти звуки, как грозный ангел с демоническими огнями в очах.Впереди меня в кресле плотно сидел грузноватый Утесов. Боязливый восторг на его лице подсказывал, что происходит нечто необычное и не доступное тогда моему пониманию. Он все же был истинным музыкантом, этот ротный запевала, веселый маэстро из «Веселых ребят».В пьесе Вебера после неистовых пассажей идет полоса умиротворенных, едва слышных аккордов.Зал замер. Вдали за окнами раздалось нежное позвякивание трамвая, любимой москвичами «Аннушки», еще ходившей в то время по укороченному маршруту до Покровских ворот.И в этот момент наивысшего эмоционального напряжения с площади, где продавали пирожки с ливером, внезапно грянуло из репродукторов разудалым говорком: «Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда…».Утесов повернулся к окну с выражением гнева. Карие глаза сверкнули. В тот же миг до него дошла несуразность ситуации — сам себе помешал! — и лицо стало багровокрасным, как буряк на одесском «Привозе».В зале сидели воспитанные люди, и они сделали вид, будто не заметили конфуза Утесова. Только Рихтер ничего не увидел и не услышал, находясь в мире, далеком от земных треволнений.Ему бурно аплодировали. Были крики: «Браво!». И громче всех, отбивая ладони, аплодировал Леонид Осипович Утесов.Так единственный раз в жизни я видел и слушал Святослава Рихтера. Мой давний коллега по «Известиям» Станислав Кондрашов впервые слушал Рихтера в НьюЙорке, когда великий пианист был уже немолод, облысел и скорбные морщины избороздили его остзейское лицо. Кондрашову принадлежит поразительное по емкости наблюдение: «Тех, кто встречался с Рихтером, не покидает ощущение, что он был посредником между людьми и Богом».Рукописи не горят, а звуки музыки не умирают.