Чужих небес любовник беспокойный

[b]120 лет назад – 3 (15) апреля 1886 года – родился поэт Николай Степанович Гумилев. Его расстреляли в августе 1921-го – как говорили тогда, пустили в расход. Убили и вычеркнули из русской литературы. Долгие десятилетия молодое поколение не знало такого поэта, не читало ни про «Заблудившийся трамвай», ни про «Шестое чувство», ни про «Капитанов».[/b]Перестройка перевернула в стране все вверх дном, в том числе и литературу. Выстроилась новая иерархия, в которой Гумилев занял одно из первых мест в «десятке». Один за другим стали выходить его сборники, а уж статей и газетных заметок низвергается настоящий водопад. В моем досье хранятся публикации различных лет о Гумилеве. Одни только заголовки завораживают: «Самый дорогой поэт», «Самый непрочитанный поэт», «Идею судьбы испытавший», «Предсказавший свою смерть», «Призрак в аксельбантах», «Капитан Серебряного века», «Я сам из пучины…», «Мы дети страшных лет России…», «Прекрасный образчик человека», «Наш русский рыцарь». Очерк о нем в своей книге «Любовь и судьба» (1996) я назвал «В «садах души» Николая Гумилева».[i]Сады моей души всегда узорны,В них ветры так свежи и тиховейны…[/i]Рассказывать его биографию, наверное, не имеет смысла. Сегодня почти все известно: и что родился в Кронштадте, и что в гимназии преклонялся перед Иннокентием Анненским, и что учился во Франции, и что путешествовал по Африке. Сам Гумилев не раз декларировал, что «нужно самому творить жизнь». Он ее и творил не будучи ни богатырем, ни красавцем: был немного косоглаз и шепеляв. Не закончил ни один университет, но в свой поэтический талант уверовал сразу.[i]Возмужав, стал подлинным поэтом и воином.Хорошо с египетским сержантомПо Тиргартену пройти,Золотой Георгий с бантомБудет биться на моей груди…[/i]Гумилев мечтал вместе с гвардейским полком вступить в Берлин и прогарцевать на коне по Фридрихштрассе. Однако парада не получилось. Вместо него – суровые военные будни Первой мировой войны и два Георгиевских креста. Из письма Лозинскому от 15 января 1917 г.: «…Я живу по-прежнему: две недели воюю в окопах, две недели скучаю у коноводов…» И в тот же день Ларисе Рейснер: «…В первый же день приезда очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня… Из окопов может писать только графоман: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс… И я целый день валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии, рисовал себе Ваше лицо, смотрящее на меня с небес…» Это Гумилев – воин. А еще он – бродяга и путешественник, «поэт географии», как выразился о нем Юлий Айхенвальд. Гумилев прославлял в стихах скитальца морей Синдбада, скитальца любви Дон Жуана и скитальца Вселенной Вечного Жида. Эти три имени вошли в геральдику его поэзии. В пантеоне его богов мирно уживались христианский Бог, Будда, Аллах, боги черной Африки и всевозможные причудливые духи.Гумилев верил в карму и сансару, тяготел к астральному мистицизму. Все это позволило Блоку и Максиму Горькому считать Гумилева иностранцем в русской литературе. Он, цитируя Пушкина, называл себя «чужих небес любовник беспокойный». И вместе с тем продолжатель русской романтической традиции.[i]Открытый лоб – как свод небесный,И кудри – облака над ним;Их, верно, с робостью прелестнойКасался нежный серафим.И тут же, у подножья древа,Уста – как некий райский цвет,Из-за какого матерьЕва Благой нарушила завет.[/i]Это строки Гумилева об Андрее Рублеве. Интересный портрет самого Гумилева оставила в черновиках Лариса Рейснер: «Узкий и длинный череп (его можно видеть у Веласкеса на портретах Карлов и Филиппов Испанских), безжалостный лоб, неправильные пасмурные брови, глаза – несимметричные с обворожительным пристальным взглядом…»Многие называли Гумилева вечным гимназистом, очевидно, потому, что он никак не хотел бронзоветь, успокаиваться. Может, именно поэтому он любил работать с молодежью и создал несколько литературных мастерских («щебечущий выводок филологичек», по выражению Андрея Белого), в которых учил стихотворному ремеслу. Одна из его учениц – Ирина Одоевцева. «Он делал из плохих поэтов неплохих. У него был пафос мастерства и уверенность в себе мастера», – сказал Виктор Шкловский.Гумилев поднял новое поэтическое знамя – акмеизм – на смену символизму. В отличие от своего антипода Блока, Гумилев был чужд лиризму. Он тяготел к чистой изобразительности. Его любимый прием – рассказать историю или описать нечто: жирафа, портовую таверну, Венецию, осенний день…[i]И в море врезавшийся мыс,И одинокий кипарис,И благосклонного Гуссейна,И медленный его рассказВ часы, когда не видит глазНи кипариса, ни бассейна…[/i]Это из стихотворения «Ослепительное» из книги «Чужое небо» (1912). Но вся образность поэзии Гумилева несет в себе секретный шифр, для раскодирования которого нужен особый ключ. Сущность гумилевского мировидения во многом религиозно-эзотерическая, апокалипсически-утопическая, гностически-оккультистская: благоговение перед астральным сверхмиром, поиск Бога и запредельного рая.[i]Все мы, святые и воры,Из алтаря и острога,Все мы – смешные актерыВ театре Господа Бога.[/i]У Николая Гумилева довольно длинный донжуанский список, но в любви он искал отнюдь не «чувственную вьюгу», если воспользоваться словами Есенина. Он искал вечно ускользающий идеал:[i]Моя мечта надменна и проста:Схватить весло, поставить ногу в стремяИ обмануть медлительное время,Всегда лобзая новые уста…[/i]Первая настоящая любовь и первое любовное крушение – Анна Ахматова. Любовь получилась странной, брак – еще более странным. Два поэта, конечно, не ужились. «Муж и жена пишут стихи – это смешно, – говорил Гумилев Ахматовой, – у тебя столько талантов. Ты не могла бы заняться каким-нибудь другим видом искусства? Например, балетом...» Свидетель отношений Гумилева и Ахматовой Сергей Маковский писал: «От Анны Андреевны он требовал поклонения себе и покорности, не допуская мысли, что она существо самостоятельное и равноправное. Любил ее, но не сумел понять. Она была мнительно-горда и умна, умнее его; не смешивала личной жизни с поэтическим бредом. При внешней хрупкости была сильна волей, здравым смыслом и трудолюбием. Коса нашла на камень…» Вторая жена Гумилева – Анна Энгельгардт. Анна Вторая была полной противоположностью Анне Ахматовой – мягкой и покорной. Среди других увлечений – Елизавета Дмитриева (Черубина де Гебриак), Татиана Адамович, Лариса Рейснер, «синяя звезда» из Парижа – Елена Дебюше («Сердце прыгает, как детский мячик…»). Последние увлечения – Нина Берберова и Ирина Одоевцева, но это уже было после революции.Революцию Гумилев не то что не принял, а скорее не заметил. По словам Ходасевича, Гумилев проходил по залам Зубовского особняка, где в 1920 году был устроен бал Института истории искусств, и весь вид его говорил: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал». Вот и Одоевцева вспоминает: «Гумилев был мальчишкой в свои 36 лет. Тщеславный, отчаянно храбрый мальчишка, который хотел быть всегда и везде первым. Конечно, он никакой не политик, никакой не конспиратор, он был прежде всего поэтом».В 1920 году Гумилев написал свой знаменитый «Заблудившийся трамвай», в котором не мог разрешить противоречия бытия – «здесь» и «там», хотя и утверждал:[i]Понял теперь я: наша свободаТолько оттуда бьющий свет,Люди и тени стоят у входаВ зоологический сад планет.[/i]Одоевцева вспоминает: «В нем было что-то театральное, даже что-то оккультное… Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе с белым рисунком по подолу, колыхающейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид».Николай Гумилев хотел донести до молодых стихотворцев «живое слово». У новой власти была другая задача: поиск врагов. Во враги попал и «филолог, беспартийный, бывший офицер» Николай Гумилев. Его начали травить с 1918 года. В ночь с 3 на 4 августа 1921-го арестовали. Завели дело. На листе № 104 Петроградского губернского ЧК приписка без всякой подписи: «Приговорить к высшей мере наказания – расстрелу».Из тюрьмы он писал записки жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Его последними словами были: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь». И оправдалось его раннее пророчество: «…умру я не на постели, при нотариусе и враче».Спустя год после гибели Гумилева Лев Троцкий отмечал в «Правде», что Гумилев и его сподвижники по поэзии – «не творцы жизни, не участники в созидании ее чувств и настроений, а запоздалые пенкосниматели, эпигоны чужой кровью созданных культур…» И впрямь советской власти не были нужны ни Блок, ни Гумилев – оба ушли из жизни в августе 1921 года. Кому нужны были теперь гумилевские вопросы и мечтания?[i]Где я?Так томно и так тревожноСердце мое стучит в ответ:Видишь вокзал, на котором можноВ Индию духа купить билет.[/i]Серебряный век окончился. «Индию духа» закрыли и никаких билетов туда не продавали.[b]На илл.: [i]Николай Гумилев, 1910-е годы.[/b][/i]