- Да, напечататься было сложно. Но я работал на эстраде, а там цензура была полегче. Мы выступали в зале на тысячу мест, а газета публиковалась миллионным тиражом, поэтому там цензура была жестче. Эстрада нуждалась в юморесках. Каждый почтовый ящик раз в два месяца устраивали отчетные мероприятия, на которые приглашали юмористов, юбилеи заводов, Первое мая. У всех был свои залы, и конферансье целый день бегали по площадкам. Им нужны были сценки. Их писали Камов, я, Саша Кудрявцев.

- Как тяжело собиралась ваша компания?

- Она собиралась постепенно. Эстрада позволяет работать в команде. Там, где придумывается схема, когда нет эмоций, работать вместе с кем-то можно. Сценарии писать, придумывать репризы. Мы часто выступали в одних залах, обсуждали новости, потом отправлялись отмечать выступление в рестораны. Была конкуренция, кто лучше всех выступит.

- Кто блистал?

- Григорий Горин блистал, Арканов, Хайт, Марк Розовский иногда блистал. Не всегда, но и я тоже иногда был не последний. А это показатель качества. Потом мы с большим трудом составили сборник. И никто из старших не хотели писать нам предисловие. Одни говорили, что это слишком остро, другие не хотели, чтобы мы входили в клан юмористов. Они уже были выцветшие, ничего не могли сделать. А мы были молодые, энергии у нас было много, над нами не висел страх, когда за неудачное слово могли и наказать.

Понимаете, юмор, конечно, стареет. Но принцип остаются те же. Как в хоккее. В хоккее есть разный вид замаха. Широкий замах, когда понятно, куда полетит шайба; и кистевой, он не такой сильный, но непредсказуемый. Не понятно, куда полетит шайба. Так вот профессионалы всегда бьют широким замахом. Их удар предсказуем и чаще всего попадет в цель. А молодые бьют кистью – не понятно, куда полетит, но иногда достигает цели. КВНщики. Поэтому Хайт острословен, а не остроумен. Для остроумия нужна эмоция. А у Хайта четко прописаны тексты, повороты. Мне сейчас интересно смотреть, что делают ребята в Комедии Клаб. Это, конечно, не высокий юмор, но есть интересные вещи.

- Среди взрослых писателей бытует мнение, что детские писатели люди особенные. Может быть, что-то должно произойти в детстве, из чего потом вырастает детский писатель?

- Единственное, что – я работал пионервожатым в школе с ребятами 9-10 лет, и мне это очень нравилось. У нас была очень красивая пионерважатая, и в нее были все влюблены. Я был хулиганистым, ничего не хотел делать и чтобы как-то образумить, меня отправили к третьеклассникам. Я с ними вместе на лыжах ходил. Она мне говорила, что если я сделаю самый лучший отряд, то она меня поцелует. И я бился за этот отряд как лев. И сделал. А она меня обманула, не поцеловала. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что рано или поздно, я буду писать для детей. Даже когда я был уже известным сатириком, был уверен, что уйду в детскую литературу. Когда книжки юмористические выходили, я уперся и стал писать для детей.

- Почему?

- Не знаю. Эстрада дала замечательную школу. Здесь ничего не значат описания природы, настроения. Главное действие. Прописанный характер. Реприза за репризой. На эстраде так – если ты прочитал репризу и зрители не засмеялись, то тебе надо немедленно уходить под собственный топот. Поэтому я на каждой странице делаю три-четыре репризы, смешных микросюжета.

- Я знаю, что вы считаете, что писательство и учительство – две вещи несовместные.

- Да. Потому что учительство – это следовать правилам, а писательство – правила нарушать.

- А правда, что детским писателем должен быть именно мужчина?

- Мужчина вообще везде лучше – и в педагогике, и даже в кулинарии. Раньше детскими писателями в основном были мужчины – Коваль, Заходер, Погодин. И это правильно. Сейчас тоже много хороших имен – Стас Востоков, Гиваргизов, другие…

К сожалению, сейчас в России не работает схема, которая выносила бы имя писателя, его книги на всеобщее обозрение, Раньше детского писателя на волну успеха выносила мультипликация, радио, огромное количество передач, детские журналы, которые выходили огромным тиражом – «Мурзилка» и «Веселые картинки» были по пять и семь миллионов тираж. И когда шел такой поток литературы, шел литературный процесс, тогда легче было заметить интересного писателя. Так появился Олег Григорьев. Он напечатал два-три стихотворения, на него обратили внимание и стали тянуть в разные стороны. Сейчас каждый сквозь асфальт пробивается сам по себе. Пока только Востокову что-то удалось. У него есть некая оригинальность. Но опять же – маленькие тиражи, поэтому кроме узких кругов Востокова никто не знает. Потом ребята дохловатые. Надо везде пробиваться, все пробовать – ходить по издательствам, знакомиться с редакторами, писать кукольные пьесы, светиться. А они сидят и ждут, когда к ним придет человек и скажет: «Наконец-то я вас нашел, давайте мне все свои рукописи, я издам ваше полное собрание сочинений».

- Какие книги вам сейчас нравятся? Гарри Поттера читали?

- Да, мне книга понравилась. В этой книге много русского. Русский не может жить без коллектива. А там все это есть – уважение к коллективу, уважение к живому, к родителям, к знаниям. Мне вообще нравится вся эта история вокруг Гарри Поттера. Замечательная книжка. К сожалению, с каждой последующей книжкой чувствуется своеволие автора. Когда автор начинает допускать вольности, по своему желанию вводит новых персонажей или магические вещи. В первой книжке было все чище сделано.

- А ведь вы успели поработать с самим Заходером…

- Да… Вот мы говорили про молодых писателей. А ведь главная их беда – они ничего не читают. Когда я познакомился с Заходером, он мне тоже говорил: «Эдик, вы счастливый человек, вы ничего не читаете. Поэтому вы смело беретесь за то, о чем уже писали. Когда вы мне говорите, что хотите написать стихотворение, где человек боится врачей, я знаю, что это уже было у Доктора Сьюза. А вы садитесь и пишете». Да, все было так. Но постепенно я прочитал всех выдающихся писателей. А потом стал много выступать. Когда же я собрал много знаний о том, что такое сюжет, о законах построения текста, у меня стали появляться серьезные книжки. А молодые писатели, мне кажется, останавливаются на придумывании героя. Берут какого-нибудь кота Матвея и носятся с ним, в надежде, что он станет известен всему миру, станет брендом и всем покажет, что это такое. Я всегда считал, что детская литература это проповедь, когда что-то хочется сказать. Когда писал «Меховой интернат», я хотел сказать, что люди и звери должны пользоваться одними правами. Что если вы вешаете на стену голову медведя, значит, медведь по такому же праву может повесить у себя голову человека. Я написал эту повесть с идеей, что любая жизнь рано или поздно дойдет до мыслящей. Из обезьяны получился человек, поэтому и из медведя в конце концов кто-то получится. Когда детский писатель наполнен таким же желанием что-то донести детям, книга получится. Но для этого надо знать тех детей, для которых ты пишешь. Я все время пишу для тех детей, что были в моем юношестве. Сегодняшних детей я не знаю и не хочу знать. Малыши как были, так и остались, а вот восьми-десятилетние ребята уже другие. И чтобы их знать, к ним надо ходить, смотреть, узнавать, чем они живут. Когда ты понимаешь, как каждое слово отдается, тогда все и получается.

- Ваши последние книги все больше ругают?

- Ну, какие? Какие?

- Ну вот, например, «Лжедмитрий Второй…»

- Неправда, не ругают! Все свои вещи я писал долго. А если они и были быстро написаны, то я их долго обрабатывал. Все свои книжки я читал. Приходил в школу и читал. И «Двадцать пять профессий» и «Меховой интернат». Главу за главой. Вижу, эту главу не принимают, а здесь трясутся, хотят узнать, что будет дальше. И, в конце концов, я понял, где и как у меня получается хорошо. «Лжедмитрий» это та же самая проповедь. Я все время борюсь за справедливость. В нашей исторической литературе сложилась определенная традиция ругать Лжедмитрия. Ругали за то, что он предал страну, что он привел поляков. Когда же дело дошло до фактов, то все оказалось наоборот. Вышло, что он творил добрые дела. Он был не темным монахом, а умным просвещенным человеком. Когда нунций писал папе римскому письмо, там было сказано, что Лжедмитрий имеет тонкие пальцы, что он хорошо разбирается в винах и драгоценностях, но в то же время, он мог спать на земле, подложив под голову седло. Лжедмитрий мечтал организовать в России университет. И так далее. Я всю жизнь собирал книжки о Лжедмитрии, мне хотелось написать об этом человеке так, как я его увидел. По тем книжками, что я собрал, он выглядел иначе, чем его представляли историки. На меня злятся не за то, что я Лжедмитрия неправильно описал. Просто на этого исторического персонажа есть три точки зрения – был ли он сын Ивана Грозного, был ли он монахом или был подставным лицом. При его жизни уже ходили все три версии. Я взял одну из них. Я никогда не понимал, почему Марина Мнишек вышла замуж за Лжедмитрия Второго? Все знали, что она любила Лжедмитрия Первого, они вместе прожили почти год. И вдруг она выходит замуж за другого. И я подумал, может быть, Второй и был настоящим царевичем. И написал об этом. В ней только моя версия. Все остальные документы реальные. Я пишу, что русский народ вороватый, что один на другого норовит донести, унизить. Мне никто не говорит, что это плохая книжка. Всем не нравится, что Успенский выступил против славянского народа. Когда рукопись была готова, я дал ее прочитать историкам, религиозным деятелям. Сказал, что за каждую найденную ошибку плачу десять долларов.

- Разорились?

- Ни одной не нашли. Один только историк сказал, что не может быть, чтобы при Иване Грозном триста разодетых бояр прислуживали во время обеда гостям. Я показал записи двух людей того времени, которые вели тогда дневники. Какая-то женщина сказала, что я неправильно описал соборование. И я тоже на это показал исторический документ. Так что детские писатели должны быть проповедниками, а я таких проповедников пока что-то не вижу.

- Чем сегодняшнее время в литературе отличается от сорокалетней давности?

- Изменилось многое. Сейчас ты понимаешь, куда идти и что делать, есть определенные механизмы. А тогда было бессмысленно что-то делать. Если цензура считала тебя антисоветчиком, ничего с этим сделать уже было нельзя. Я пошел работать на телевидение специально, чтобы показать, что я не шпион и не антисоветчик. Сергей Иванов, Костя Сергиенко, Леонид Яхнин, Олег Григорьев – все эти ребята стали более-менее крепкие к сорока годам. И все друг другу помогали. Юрий Кушак многим помогал, я помогал. Был такой клан детских писателей. Мы тогда много встречались: сегодня в «Малыше», завтра в «Детской литературе», потом в «Советской России», еще в «Мурзилке». Этот клан помогал жить, мы друг друга оценивали, давали читать рукописи. А сейчас этого нет.

- Про вас все знают, что вы помогаете начинающим писателям – ведете семинары, председательствовали на «Заветной мечте», готовы читать рукописи, рекомендовать их в издательства. Зачем вам это?

- Меня самого это удивляет. В Америке никто никому не помогает. Зачем помогать другому, когда он конкурент. А у нас идет постоянная порука – Некрасов тащил Тургенева, Тургенев Белинского. Они все друг за друга держались. Почему – не знаю. Мне в свое время помогал Борис Заходер. Лев Кассиль кому-то помогал. А вот Михалков и Алексин никому не помогали, только мешали. Я Андрею Усачеву помогал, Усачев тоже помогает многим людям. Я Григорию Остеру помогал, и он тоже. Не скажу, что шибко, но если его попросить, он всё расскажет и покажет, посоветует, куда обратиться. Это для меня загадка. Зачем мне помогать другим?

- Может, надеетесь увидеть такого же талантливого человека, как вы? Или боитесь встретить более талантливого?

- А кто его знает? Меня в свое время вытаскивал Борис Заходер. Я был «ручной» мальчик, он мне во многом помог. Но когда у меня стали взлетать тиражи, его это стало дико раздражать. А когда я написал дядю Федора, он стал мне говорить, что я нормально его не завершу, предложил отдать рукопись ему. Я не отдал. Он обиделся, и мы год с ним не разговаривали. Получается, что он растил одного человека, а получился другой. Я Стасу Востокову помогал, много читал всякой его ерунды. У него были очень смелые вещи, но дурацких до идиотизма, гипнотических. Потом он стал писать под Коваля. И я уверен, что Стас рано или поздно пробьется. Сейчас он на грани какого-то выбора. У него есть чутье фразы, ситуации, но нет завершенности в вещах. Сергей Козлов стал бы тащить того, кто пишет лирические вещи. А я это не очень люблю. Коваль бы вытащил того, кто чувствует речь, строит фразы. Он Марине Москвиной помогал, Марине Бородицкой.