Спросите любого риелтора, и он скажет. Нет, вы спросите, какая улица Москвы нынче самая престижная, самая дорогая. Остоженка! Тут квадратный метр будто золотом обсыпан и бриллиантовой пылью припорошен. И дома здесь солидные, как попы на Пасху, разве что без крестов на брюхе. За одним исключением, не дающим спокойно спать застройщикам. Уж они бы порезали его на квартиры, а то и реставрировали с переносом так, что очнулся бы дом где-нибудь в Капотне в новодельском одеянии, сам себя не узнавая и страшась.Воистину дом это атипичен, как тайская пневмония. Да только не берет его ни отечественная, ни иноземная хворь: здесь стоял, стоит, пусть и без флигелей уже, и стоять будет. Хотя, конечно, зарекалась ворона сами знаете что клевать…А все же есть надежда – устоит, с изящными своими колоннами, портиком, прочими архитектурными украшательствами далекого уже XIX века. Защитой ему мемориальная доска, указывающая, что в этом доме жил во время своих наездов в Первопрестольную великий писатель Тургенев, который как никто замечательно из заграничного далека писал о магнетической силе земли русской. Однако же не только Иван Сергеевич оборонит дом этот, но и трагедия невинноубиенной собачки Муму, жившей в дворницкой немого Герасима. Здесь это было, в Москве, на Остоженке, во владениях барыни Варвары Петровны Тургеневой.Но прежде рассказа о том, о чем и так всем известно, а именно: почто Герасим утопил Муму, надобно заглянуть в недра истории. Ибо справедливость требует поведать, во-первых, откуда есть-взялась Остоженка в Москве, во-вторых, откуда пришли-взялись Тургеневы на Остоженке, и в-третьих, с какого недовольства Иван Сергеевич взял-описал утопление безродной дворняжки.Вот и пойдем по пунктам.[b]Мурзы они…[/b]«Турсы мои, мурзы мои!» – восклицал киношный Калин Царь, призывая подданных проучить Илью Муромца. О турсах не будем, не к месту, нас мурзы интересуют.Были в татарском воинстве такие князьки мелкотравчатые, отличавшиеся жадностью и непостоянством. Кто платил больше, тому и служили. Хоть и князь московский, то ли друг верный, то ли враг извечный всего восточного народонаселения. Так ли, нет ли, но прибились будущие дворяне Тургеневы к российскому престолу, завязали с татарским прошлым, русскими стали. И хорошо себя чувствовали, сытно, на протяжении не одного столетия, да только к началу XIX века все у них дружно пошло наперекосяк. Обеднели настолько, что, оседая в Москве, могли позволить себе лишь небольшую, даже по тем временам, деревянную усадьбу. И где! Пусть близко к центру, а все же на окраине – Остоженке.Обойдемся без дотошных комментариев, только заметим: каждому мурзе – свое место. Знай сиди и не греши! А Варвара Петровна Тургенева, мать тихого, подающего надежды в сочинительстве Вани Тургенева, грешила сильно, не Салтычиха, конечно, а все же та еще самодурица. Гордыня мучила.[b]Из Киева на Остожье[/b]Название свое улица царских конюхов и прочего служивого люда получила в XVII веке по урочищу Остожье. До того места эти называли Киевцом в знак того, что селились здесь по большей части выходцы из Киева. На самом высоком месте – холм не холм, пригорок не пригорок – красовалась здесь одна из самых возрастных и уважаемых московских церквей Николы на Киевце. Разобрали церковь еще до революции, так что большевики с их воинствующим безбожием в данном случае ни при чем. Разобрали и стали гадать, что бы такое возвести на святом месте. Но гадания затянулись, и кончилось тем, что сейчас на «николином» месте раскинулся, кичась «сталинским ампиром», Оперный центр Галины Вишневской.Свято место пусто не бывает. Это вам любой строитель скажет, а риелторы – опять они! куда ж без них? – подтвердят.[b]Все из-за Гоголя[/b]Тургенев Москву любил, но жил в Петербурге. Это еще до того, как он полюбил Италию с Францией. И вот 24 февраля 1852 года до Северной Пальмиры докатилась печальная весть – умер Гоголь. Тяжкая эта новость передавалась изустно, газеты безмолвствовали, как народ в «Борисе Годунове».Тем же вечером Иван Петрович написал: «Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова?.. Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем горькое право, данное нам смертию, назвать великим».Несколько исписанных страниц Тургенев отослал в «Санкт-Петербургские ведомости». В тот же день они вернулись к нему, перечеркнутые – красным по белому – цензором. Так исполнялось повеление главного столичного цензора графа Мусина-Пушкина, недоумевавшего, отчего это все словно с ума посходили с этим Гоголем, писателем для лакеев, ну, умер и умер.Так же было и 15 лет назад со смертью Пушкина. Тогда свое слово сказал Лермонтов, сейчас, и Тургенев это остро почувствовал, его черед. А дальше будь что будет. Хоть в крепость! И он отослал статью в Москву, где она и была напечатана.Такое не прощается. На нижайшее донесение цензурного комитета, дескать, статья была запрещена, а г-н Тургенев, между прочим, осмелимся напомнить, автор посягающих на устои «Записок охотника», возмутительнейшим образом осмелился и т. д., самодержец российский собственноручно наложил резолюцию: «Посадить его на месяц под арест и далее выслать на жительство на родину под присмотр».В общем, крепость не крепость, а оказался Иван Сергеевич в полицейском участке. Как там? Действие равно противодействию. И наоборот. До ссылки на воинственный Кавказ Тургенев не дотянул. Да и то сказать, Гоголь – не Пушкин. К тому же сам умер, никто не помогал.[b]Не без повода[/b]Никогда, съезжая на Офицерской улице, не видела такого количества приятных во всех отношениях людей, как в апреле 1852 года.Отношение к арестанту Тургеневу было исключительно либеральным: ему выделили одну из комнат частного пристава, жившего при полицейской части; в двери, разумеется, не было глазка; никто не норовил заковать его в кандалы; обед доставлялся не с полицейской кухни, а из трактира неподалеку; главное же – дозволялись посещения. Вот и зачастили на Офицерскую друзья и знакомые: Некрасов, Панаев, Алексей Константинович Толстой… «То есть как это?» – воскликнул в немалом раздражении граф Мусин-Пушкин и отправился с очередным докладом к императору. Выслушав цензора, государь осерчал и повелел безобразие прекратить: «Никаких гостей! Пусть подумает в одиночестве, авось одумается».Приказ есть указ: посещения прекратились. Пригорюнившийся, но не одумавшийся Тургенев попробовал читать, благо в книгах его не ограничивали, но сосредоточиться не удавалось. За стеной секли и охали: одни – от усердия, другие – от боли.Ивану Сергеевичу хорошо были известны эти звуки и стоны. Бывало, матушка его, Варвара Петровна, сама наказывала сына – когда за проступки, а чаще для науки, впрок. Вообще госпожа Тургенева обычно за розги не бралась, исключение делала только для отпрыска, да и дворовых чаще на экзекуцию посылала в полицейский участок с записочкой: «Прошу проучить подателя сего примерно и пребольно…» Вот и на Офицерской улице было то же самое – секли-с.Иван Сергеевич прислушивался к свисту розог, отличая его от посвиста плети, и вспоминал истошные крики матери: «Как ты смеешь, раба? Да я тебя в остроге сгною!» Это Варвара Петровна возмущалась своеволием горничной Агашеньки, осмелившейся привезти из деревни без господского дозволения свою годовалую дочку.Еще вспоминался немой дворник Андрей.[b]Обыкновенное дело[/b]Андрея барыня привезла из летнего вояжа по своим орловским имениям.Проезжая мимо одной деревни, она заметила в поле пахаря огромного роста. Варвара Петровна велела остановить карету и позвать великана. Но лакеи голоса сорвали, а тот пахал себе и пахал. Сопровождавший барыню деревенский староста объяснил, мол, глухой он, крестьянин этот, и слова не молвит. И верно, когда подвели пахаря, он только глаза пучил, мычал да гукал.И все же чем-то Андрей глянулся барыне, забрала Варвара Петровна его с собой в Москву, положив быть дворником. Знамо дело, никто согласия крепостного на переезд не испрашивал, а тому в Москве оказалось ох как невмоготу.Дома, заборы – тоска! И пусть барыня благоволит, полтиннички на праздники дарит, рубахи красные, поддевки, пусть еда хорошая и работа, хоть пыльная, да нетрудная, все равно домой хочется, в деревню, на волю.Как-то подобрал немой маленькую собачку, в дворницкой у себя поселил, тетешкался с ней, как с ребеночком. Му да му с ней, так и кличка к дворняжке приросла. Но однажды собачка попалась на глаза Варваре Петровне, и все бы ничего, да тявкнула Муму на барыню и… «Чтобы сегодня же ее здесь не было», – распорядилась госпожа. Ослушаться хозяйку и помыслить никто не мог (а что вы хотите – крепостничество!), ну, и утопил Андрей свою Муму.Не надо тявкать.[b]Путь-дорога[/b]В рассказе Ивана Сергеевича Тургенева «Муму» все довольно подробно расписано. Вот побеленный дом, вот двор и сад, вот переулки, во множестве стекающие от Остоженки к Москве-реке – параллельно нынешнему Садовому Кольцу, левее станции метро «Парк Культуры».По одному из этих переулков Герасим спустился к реке, сел в лодку и, не переча течению, поплыл. И вот уже Москва осталась позади, показались Воробьевы горы и купола Свято-Андреевского монастыря.Он и сегодня прячется в зелени Нескучного сада, монастырь этот. А над ним, в золотой узорчатой папахе – экий заумный изыск, – таранит небо здание Академии наук на Ленинском проспекте.Вот аккурат напротив монастыря все и свершилось.[b]Неправда жизни[/b]За стеной пороли, а писатель Тургенев сочинял рассказ. Да, впрочем, и сочинять почти ничего не пришлось, только имена поменять, чтобы совсем уж точно не было, чтобы, значит, без претензий. Ну, и акценты, конечно.Для дворника Андрея приказ барыни Варвары Петровны был мало понятным – естественным. Она в своем праве была! Потому и не мучился он ни переживаниями, ни сомнениями. Что и дальнейшее показывает: перестал Андрей тосковать по деревне, обвыкся в городе, во вкус вошел, когда барыню встречал, мычал радостно, зубы в улыбке скалил и по груди себя кулачищами бил, показывая, как ее любит. Раб, что с него взять. И от рабства можно получать удовлетворение, если относиться к нему как Божией данности.А Герасим в рассказе истерзался весь… Зачем, коли понапрасну? Но господину Тургеневу это было нужно – по сюжету. Никакая боль не бывает напрасной. Болит душа, значит, есть чему болеть. Тогда, может, что и изменится, если есть чему меняться.…Через месяц отсидки Иван Сергеевич покинул съезжую на Офицерской. В его портфеле лежал новый рассказ. По дороге в ссылку на несколько дней Тургенев остановился в Москве. У Грановского в Харитоньевском переулке он прочел «Муму» друзьям.По прочтении воцарилось молчание. Кто-то всхлипнул.– Спасибо вам, Тургенев, – сказал Иван Аксаков. – Герасим – это олицетворение русского народа. Он только кажется немым и глухим. Но дайте время – он заговорит![b]На добрую память[/b]В Питере, на площади Тургенева, у входа в клуб-кафе «Муму» по адресу: Садовая, д. 94/23, есть памятник. Его открытие было приурочено к 150-летию со дня выхода в свет знаменитого рассказа, опубликованного в журнале «Современникъ» в марте 1854 года. Маленькая собачка свернулась у сапог Герасима… Такой Муму увидел художественный руководитель проекта Лев Hемировский.Что ж, все по-честному, рассказ был написан в Санкт-Петербурге. Не придерешься. Но… Действие-то, действие происходило в Москве! И дом стоит Варвары Петровны, и двор есть, и шумит Остоженка! Как бы и москвичам отметиться? Может, пониже одной мемориальной доски прибить к стенам тургеневского особняка другую – пусть поменьше, в память о Муму, с теплыми и добрыми словами благодарности? За учебу.Ну а прибив, отметившись, можно и отпраздновать это дело, хотя бы в ближайшем кафе «Муму» – этого добра в Москве навалом.[b]ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ[i]В чьих руках памятники будут сохраннее: под опекой государства или частных лиц?[/i]Степан ОРЛОВ, депутат Мосгордумы:[/b][i]– Памятники истории культуры будут более сохранными в руках государства. Если же их передали в частные руки, то необходимо создать жесткую систему ограничений и обременений на новых владельцев. Я говорю о выполнении ремонтных, реставрационных и реконструкционных работ зданий.[/i]