Лес, дача и дачники

Что такое дача? Это огурцы, которые не растут, яблоки, которых в том году не было, а в этом – завались, проклятый клещ на смородине, ухоженный участок соседей, крики петуха в хозяйстве председателя в три утра, стон циркулярки «Не на—а—адо» и легкий матерок строителей через дорогу. А еще – чай с соседями вечером, а то и променад – с Первой Садовой на Вторую и Третью, с придирчивым осмотром чужих владений: там вон – бадан баданистей, чем твой, зато там – сныть гуще. А еще это разговоры и пересуды, когда с потугой на интеллигентность («Ну, она развелась со своим, но одна не осталась – вы меня понимаете...?») или простые как правда-матка сплетни («Нинка как заделалась ентим... девелопером... так бабки лопатой гребет!»). И если нет тебе дела ни до Нинки, ни до чужой не-одинокости, один тебе путь – не по Садовым, а в лес, где нет пересудов, где все равны, где в наше время можно увидеть чудеса и поверить в лешего, который «заводит» и «кружит».

Тонкая шутка Господа

Наверное, создавая лес, Господь был в хорошем расположении духа и тонко пошутил, населив его царством грибов: так и сложилась модель мира в живой, но практически недвижимой природе. Ответы на все житейские вопросы можно найти в лесу, стоит лишь захотеть. Почему так помпезны белые? Ввиду понимания особой своей исключительности. А в чем их исключительность, собственно, если черви их жрут ровно так же, как и сыроежки? Чем не философский вопрос? Разве в жизни – не так? А вот еще: отчего так лихо маскируются под белые валуи? Все просто: мимикрировать им, прочным, но склизким - проще... Почему так веселы лисички? Потому что они всегда – вместе. Ну и так далее.

То же и с деревьями: непролазный осинник – серый, глухой и скучный – сможет задавить любой дубок, каким бы красавцем он ни казался. И явной исключительностью выглядит чахленькая рябинка на фоне красивых берез, только ее и запомнишь с красивой опушки, и так же вездесущ и неистребим в лесу мусорный подлесок, как серый и скучный офисный планктон. Лес – наше отражение настолько же, насколько мы – отражение его. Разве что пнем в лесу быть в каком-то смысле почетнее и не так обидно, как быть им в обществе людей.

Нелегкое дыхание

В наш лес, что под Кубинкой, выросший после войны, чтобы скрыть собой ее глубокие шрамы (окопы и остатки огневых точек), я начала ходить с четверть века назад. Дача у родителей появилась чуть раньше, но в первые годы до леса ли было – шестисоточные участки перекапывались с энергией кротов, засаживались картошкой и ... И вообще. Тут начиналась другая жизнь и другое измерение ценностного советского контента. Позади была Москва, впереди – еще неведомые никому продуктовые талоны, а тут были свои сотки и своя картошка.

Мои родители на каждый закопанный картофан получали один выкопанный. Это называлось урожаем «сам-один», прибытка не приносило, но почему-то закопать картошку, а потом выкопать ее по новой было важно. Пока они рыли землю, я, конечно, томилась. И уходила в лес.

Тогда он был светлым, наполненным солнцем. Упавшее бревно найти было почти невозможно. Иногда, особенно ближе к осиннику, встречались «брустверы», сложенные из срубленных лишних, мусорных осин – за лесом тогда ходили, как за малым дитятей, прореживали, убирали валежник. Лес – тогда уже совсем взрослый, но все же производивший впечатление молодого – дышал глубоко, ясно, чисто. Иногда к сказочному воздуху примешивались ароматы цветущих полянок, а если спуститься вниз, в сторону протекающей где-то Нары, все наполнялось дурманящим, тугим духом болиголова, что рос на болотцах и подступах к реке.

Я в лес ходила в «лодочках», легко, не особо опасаясь злобных комаров – они были, но в каком-то не принципиальном количестве.

Постепенно, трусливо сбегая в лес от картошки и прополок, я провозгласила его своим царством и изучила угодья, нанося на карту памяти, скрытую где-то в голове, места дислокации белых и подосиновиков, засидки маслят и подберезовиков, лисичкины полянки. Мне нравилось воображать, что лес этот – мой, и только мой, и я принимала его богатства с благодарностью и любовью. На вопрос, любите ли вы лес, как люблю его я, ответ был один – никто не любил его сильнее.

Наша любовь, думаю и надеюсь, была взаимна. Во всяком случае, я никогда не неслась туда в пять утра, могла пойти и после всех, под девять вечера, и набрать хороших грибов «на жарежку». В благодарность за внимательность он открыл мне место залегания дивных трюфелей, кормил «белыми» даже вне белой поры и никогда не отпускал с пустыми руками.

Постепенно, когда картошку сменили газоны, вместе с поденщиной ушла с наших участков и из сознания людей и рабская зависимость от изнутри идущего, глубоко сидящего желания получить материальную выгоду из каждого сантиметра принадлежащей тебе земли. И тогда в лес пошли многие, в том числе куда лучше меня его узнавшие «лесные люди», а также «настоящие грибники» - поджарые, сухие мужички в выцветших брезентовых робах, с ножами наперевес, ходящие исключительно «за грибом», а не по грибы и не за грибами, с роскошными, огромными скрипучими корзинами. Они «знали места», вставали в пять, а то и вообще не ложились, а в разговорах-обсуждениях тихой охоты переходили на какой-то древнерусский суржик: «Я под елку-то подлез-то, глякось – стоит, красношапый, ножень – что стажень...» В мои мешочки или корзинки такие мужики или не заглядывали вовсе, или посматривали брезгливо – я, идущая из леса в восемь вечера и без брезентовой робы, казалась им насекомым.

И нет уж давно многих из тех мужиков, у которых великой науке любить лес можно было бы поучиться. И все реже встречаются такие типажи, да и выходят из леса теперь не по солнцу, не по компасу, а при помощи GPS. Но самое страшное – то, как изменился этот лес за годы.

Предвижу заранее разговоры: денег нет, людей нет, тоси, боси. О кей! – сказала делегация медведок железной лопате. Но тогда хоть лозунг «Лес – наше богатство» надо бы прекратить использовать. Если и другие слова на букву «б» и окончание «о», которые вместо этого лозунга были бы уместны. Какое – богатство? Ведь если богатство, обращаются ли с ним так?

Буераки повсюду. Еще вчера крепкие березы, падая, образовали на земле кладбище мертвых солдат: вытянувшись по команде «смирно», они не расслабились и после смерти и теперь медленно и верно врастают в землю, делая ее влажной даже в засуху. Кресты из их белых, со временем сереющих, а иногда и рыжеющих тел расчертили всю землю леса, поделили ее на квадратики и ромбики. Подгнившая земля изменила и запах леса: он стал сначала более влажным и густым, потом приобрел какую-то почти пенициллиновую ноту. Изменилось и его дыхание: на смену открытым, полной грудью сделанным вдохам пришло дыхание укороченное, стиснутое, глухое. Я поняла это не сразу, но помню точно, когда. Пару лет назад, забредя в глубокую чащу и полетев ногой на чем-то скользком, я обнаружила причину своего падения - бутылку из-под «Столичной» и пару жеваных пластиковых стаканов. До сих пор не могу понять, что за тетерева или глухари токовали в той чаще и что за нужда погнала их пить так далеко. Уже тогда, глупо растянувшись на влажной – в засуху – земле, я впервые закашлялась от грибно-плесневого запаха гниения, что стал в нашем лесу нормой, сменив ароматы трав. Это было грустно. С тех пор лес наш дышит именно так – влажно, гнилостно, как ему вообще-то не положено.

Королева помойки

А тем временем у дачников поспели первые яблоки и вылезли первые садоводческие ошибки. Оказалось, что переработать свое, родное, очень непросто, особенно в урожайный год. Первым выкорчевал и вывез в лес сорок кустов смородины сосед Лев Львович. Жену свою чудесную он любил, двое суток наблюдал, как мучается она с тремя кустами обильной смородины, а потом принял мужское решение. Так в лесу появилась смородина – брошенные кусты прижились каким-то чудом и превратились в часть подлеска.

Потом началась эпопея с яблоками. Год от года их становилось все больше. Сажать по пятнадцать яблонь на шести сотках может только смелый человек. Когда заплодоносили все деревья, оказалось, что съесть столько повидла и выпить столько яблочных компотов не может никто. Яблоки начали вывозить в лес. Ну, растительный же остаток, чего там. Превращаясь в зловонную бродящую смесь, они, наваленные кучами, источали кисло-уксусный запах и плодили ос. Вот кому было отрадой это садоводческое свинство!
Впрочем, проблема мусора была острее, чем проблема «затоваривания» яблоками...

Однажды, решив пройти по тропинке вдоль общего забора наших дач, я обнаружила, что владельцы крайней к нему улицы решили для себя тему вывоза мусора радикально. Почти все ничтоже сумняшеся выбрасывали его в овражек, что шел за дачами. Банки, склянки, старые кофты и ботинки, какие-то тряпки, пластиковые бутылки, сломанные игрушки и недожорки со стола летели туда, образовывая кучи неперегниваемого фактически конгломерата. Напоровшись на банку из-под шпрот, я возненавидела и их, и их любителей. Помойка росла. Но зато на участках было чисто. А что за забором – то пытался переварить лес. Конечно, не справляясь с этим.

А настоящую, «официальную» помойку решили устроить в овражке за березняком перед въездом в дачи. Туда наши интеллигенты везли все – от старых табуреток и поломанных диванов до растительных остатков и костей от курицы. Часть мусора спокойно сжигалась на участках, но никто этим не запаривался – куда проще было сходить с тачкой в лесок и на обратной дороге купить мороженое, бумажка от которого тоже тут же «ложилась» под березки. Отец сжигал бумажки, а несжигаемый мусор вывозил в Москву; люди крутили у виска пальцем: до леса было ближе.

Как-то, проходя мимо нашего помоечного Эвереста, я увидела на краю его жуткую куклу. Еще почти новая, она была зверски изуродована юным владельцем: у нее были опаленные волосы и выколотый глаз. Пустая глазница смотрела на меня внимательно и строго, а простертая вперед кукольная длань напоминала руку Юрия Долгорукого. Это было страшнее любого японского триллера! Я кралась мимо, а кукла все продолжала смотреть на меня пустым глазом, прикрыв второй – карий с длинными ресницами. Я поняла, что она – королева и символ человеческого свинства, который будет преследовать меня в страшных снах.

... Самое ужасное и позорное изобретение человечества – экологическая полиция. Сама по себе они ничем не плоха, плоха лишь насущная проблема в ней. Наше садовое товарищество штрафовали несколько раз, причем иногда по нашей вине, а когда и без нее. В сторону нашей помойки-эвереста летели мешки с мусором из проезжающих мимо машин, помойку зарывали бульдозером, но она мгновенно вырастала снова. Когда яма перестала потреблять мусор, он пополз из нее наружу – постепенно чудесные березки, те, в которых выросла моя старшая дочь, полные белых, подберезовиков и сладкой, дивно крупной земляники, - превратились в гигантский склад битых бутылок. В этом году, решив прогулять по ним трехлетнего племянника, я еле унесла оттуда его и свои ноги – там некуда ступить, всюду осколки. Стекло блестит на солнце, ослепляя. Наверное, это даже красиво – если не думать о сути происходящего.

По букве закона

Видя, во что превращается наш нечищеный, заваленный телами деревьев лес, в него постепенно перестали ходить: что ноги ломать? Иногда среди дня, если пойти туда, в нем можно услышать предсмертный крик дерева. Прежде чем упасть, береза хрипло скрипит, а ели – надсадно воют. Хлесть! И упавшее дерево множит братскую лесную могилу. Скоро будут опята. Год от года их все больше.

Под зиму, говорят, в лесу случается лесник – или лесничий, никогда не понимала как правильно. Ну, во всяком случае случается кто-то, кто символизирует собой власть. Я никогда его не видела, но недавно услышала милую историю. Пару лет назад, оказывается, два брата-старика взяли саночки и приволокли из леса упавшую березу – на дрова. А вскоре по санному следу пришел к ним строгий лесник и наложил на дедов штраф – за расхищение лесного, то бишь государственного имущества. Нашего богатства.

- Сынок, так мы же валежину взяли! – голосил Михал Иваныч.

– Это ты нам еще должен! – поддакивал Степан Иваныч брату. – Мы же лес так расчищаем!

- Не положено! – строго отвечал лесник. – Собственность ваша? Нет. Гоните штраф. А если еще и елку срубите, вообще вам будет та еще конституция на мягкое место.

Деды сопротивлялись, но штраф в конце концов заплатили. Елку они рубить и не думали, хотя подлесок еловый так густ, что ничего кроме пользы от этого бы не было. Лес вздохнул и продолжил подгнивать.

А потом пришел короед. Начал потихоньку выгрызать полянку. Что произошло затем – не пойму: гигантскими колесами проторенная в лес колея намекала вроде на вырубку, но ее не случилось. Так и осталась в лесу сухостойная и частично выпавшая уже зона – ни ловушек для гада, ни каких-то мер по его обузданию не видно.

- Нет у государства денег лес содержать, - качают головами старики.

- Да хоть бы вырубили его к чертям, - голосит местная активистка, женщина с дурным характером и объемной грудью, - одни комары от него!

Не знаю, от леса ли комары, но их и правда стало больше. Может, и правда летят они оттуда: подлесок нарастает, в гуще орешника ни днем, ни вечером находиться невозможно. Идут туда только под осень – когда лес покрывается кораллами опят. Я же хожу все равно, изумленно наблюдая, как появляются в лесу новые виды поганок, мхов и лишайников. Красоты они необыкновенной. Только белых вот все меньше. Не любят они помойку. Не любят грязный лес.

В этом году, для нас яблочном, уже с июля лес наполнился кислым запахом гниющей падалицы. Она возвышается кучами вдоль когда-то чистой и светлой лесной дороги, что вела на станцию. Вьются над ними тучи ос, радостных и пьяных от счастья. Конечно, все это – растительные останки. И все перегниет. Но почему-то стало очень грустно.

...Четверть века назад в нашем лесу каким-то чудом выбрела я на просеку, ведущую в никуда. Назвав ее «просекой больших деревьев», я всегда выхожу на нее в конце своих походов за грибами, чтобы поприветствовать муравейник, который начали строить при мне черные лесные муравьи. Когда-то он был высотой сантиметров десять, сейчас – чуть ниже двух метров. Пришла я к нему и в этом году. И вздрогнула. Чья-то рука разбила и растащила в стороны этот гигантский дворец лесных трудяг. Развороченный и даже подпаленный с одной стороны, этот символ леса медленно восстанавливается. Бегают, суетятся муравьи, тащат свои хвоинки, латают жилье. Я долго смотрела на их поврежденный дом, а потом попросила прощения. Лес зашумел ответно. Может быть, услышал...