Велик и могуч: что происходит с русским языком в современном мире

Русский язык отмечает 21 февраля «личный» праздник — международный день родного языка.

Что происходит с нашим языком? Истинны ли слухи о его болезнях или он и сегодня живее всех живых?

Эти вопросы мы обсудили с известным лингвистом Игорем Исаевым.

— Игорь Игоревич, давайте поговорим о нашем родном…

— А что вы имеете в виду под «родным языком»? У нас есть русский — главный, большой государственный язык, но есть ряд республик и областей, в которых используется не только он.

— Давайте о родном русском, «московском» языке. Раньше вот можно было уехать в Сибирь и определить там москвича по его говору. А сегодня?

— Позвольте я вас поправлю. Далеко от Москвы вы и сегодня без проблем узнаете москвича. Потому что диалекты, а точнее региональные варианты русского языка, в Воронеже и в Новосибирске будут отличаться. Нам кажется, что литературный язык — это некий стандарт, но по факту это не так. В том же Новосибирске, например, сохраняется старая диалектная основа и произносительная система, отличная от московской, в условном Екатеринбурге другими по длительности будут гласные... Кстати, иногда эти отличия воспринимают как некий признак недообразованности, но это неправильно. Всякое живое рождает варианты, в том числе рождает их и живой русский литературный язык, и даже в пределах Москвы.

— Так было всегда?

— Население Москвы изначально не было однородным, обладало разными языками. Когда заселялся центр города, Замоскворечье было еще болотистым краем и принадлежало татарской диаспоре. Конечно, она оставила свой след на московской лексике, связанной с названиями профессий, деталей упряжи, запечатлена в названии Большой и Малой Ордынки, которые вели в татарские диаспоры за пределами Москвы. Позже язык стал еще разнообразнее, потому что за стенами Белого города селились пришлые люди, ехавшие торговать. А в гостиницы екатерининских времен, еще сохранившиеся между бульварами, приезжали ярославские, рязанские и бог весть какие еще крестьяне. И все они формировали московский язык, который стал литературным. А еще Москва поглощала окружающие города — Выхино, Перово, Бабушкин, Щелково, а это были города с населением, отличным по языку от московского.

— Что творится с нашим языком сейчас?

— Поскольку появились универсальные средства массовой информации, чего не было прежде, как ни странно, укрепилась тенденция к моноязыку. В советскую эпоху, кстати, некоторые варианты литературного языка стали рассматриваться как недопустимые. Например, это были проникающие в языковую среду диалекты. В 1920-х годах, например, в город начали активно приезжать крестьянские девушки. Ища способ прокормиться, они устраивались в услужение к обеспеченным горожанам, воспитывали детей и работали на кухнях. Да и само слово «девушка» появилось в литературном языке именно в 1920-х годах: оно обозначало молодую незамужнюю сельскую барышню, приехавшую на заработки, об этом писал Чуковский в книге «Живой как жизнь».

Эта тенденция в несколько искаженном виде перешла и в современную Россию: как мы говорим, к нам «понаехали». Почему-то возникло убеждение, что истинные москвичи говорят через «а» — масквич. А так проявлялись в языке южные черты, доставшиеся нам по наследству от приехавших из Калужской, Воронежской и Белгородской областей.

Главное: само ощущение, что к нам «понаехали», вызывало желание русский язык защитить. Еще в 1960– 70-х годах это было отражено даже в методических работах! Там говорилось, что нужно «бороться с диалектными ошибками в русском языке». Да, именно с ошибками, а не с допустимым разнообразием языка! Примерно то же продолжается и сейчас. Как только молодежь начинает использовать слова, отсутствующие в литературном языке, типа «хайп», или феминитивы (они были всегда, их количество лишь не принципиально увеличилось), люди реагируют на это как на агрессивную попытку атаковать привычную им языковую среду.

— Как вы относитесь к проблеме феминитивов? У меня, как и у вас, была первая учительница, я — журналистка...

— То-то и оно! А у слова «машинистка» вообще нет мужского рода. Для лингвистов и филологов тут проблем нет: это борьба политиков не с грамматикой, а с проявлениями социальной активности граждан. Бороться с языковыми явлениями — это то же, что бороться с родительным падежом множественного числа. Много любопытного про феминитивы можно узнать в сети, в подкасте «Глагольная группа», который мы ведем с коллегой Дмитрием Коломацким.

— Получается, что язык наш вообще ничего не боится...

— Единственное, чего боится язык, — что им перестанут пользоваться. Но в мегаполисах и крупных городах этого бояться не стоит. И для мегаполиса, в том числе для Москвы, это нормально — языковое разнообразие. Московский говор вообще состоит из южных и северных элементов, сложен сам по себе, изначально включает в себя два диалекта. А еще… Вы знаете, переехав на восток Москвы, я поначалу испытывал некоторую настороженность. Дело в том, что люди, приехавшие из регионов, часто селятся поближе друг к другу, объединяясь по принципу языка и культуры, и тогда возникают диаспоры, а иногда и гетто.

На востоке — большая диаспора тех, кто работает курьерами: они вместе селятся, общаются. Признаюсь, сначала даже мне виделось там что-то агрессивное, но мы давно уважительно и спокойно друг к другу относимся, и вообще-то для такого мегаполиса жить во взаимодействии — норма.

— А что с лексиконом? Вспоминаю Эллочку-людоедку. Уже есть ее сестры и братья.

— Наш лексикон расширяется. Появилось больше возможностей читать не по обязательству — то есть не те книги, что задали списком на летнее чтение. У нас огромное количество сопровождающих текстов — благодаря интернету, мессенджерам, телеграм-каналам и мы стали читать больше, чем прежде.

— Как — больше?! Точно нет!

— Больше! Потому что у нас всегда с собой есть что почитать — это новостная лента, каналы, еще что-то. Но я понимаю, к чему вы клоните: да, эти образцы чтения могут быть не столь качественными, как прежде. Но это тоже выбор. У молодых людей лексикон расширяется еще и потому, что они активно реагируют на всякие новшества. Подчеркну: расширяется, но в какую сторону — определяет качество литературы! Я ученый преподающий, со студентами общаюсь. И они разные, для кого-то 40 слов Эллочки-людоедки в лексиконе — норма, но у студентов филфака, конечно, и у будущих лингвистов язык прекрасный.

— А как вы относитесь к заполонившей все матерщине?

— В том же, что она существует, секрета нет, но, может быть, для кого-то до сих пор секрет, что она находится в сфере административного законодательства и наказывается штрафом за публичное использование. Я вот не ругаюсь: я из учительской семьи, и у нас это было не принято. Хотя я понимаю, что в некоторых случаях бранное слово может быть единственным адекватным отражением того, что происходит.

Но матом пользуются не только хулиганы; я знаю уважаемых людей, которые считают, что использовать бранную лексику — нормально. Знаю почему — за матерщиной стоит нарочитое нарушение стандарта. Это как английский язык кокни с его абсолютно неразборчивым произношением. Но за этим — позиция: мы принадлежим к классу, который позволяет себе... такое! Я для себя эту модель не принимаю, но встречал таких людей и среди ученых. Они знают, что это нарушение, но как бы играют в такую игру. У молодежи это от другого: они изначально знают, что выходят за рамки разрешенных обществом норм, и используют это как протест.

Но у языка есть опасная особенность: как только ты начинаешь использовать языковую единицу часто, она теряет остроту, новое перестает ощущаться новым, а бранное перестает быть «маркированной пластиной». И эта часть языка становится просто частотной, бессодержательной, поскольку мат не имеет никакого содержания — ни фактического, ни физиологического. Когда кого-то куда-то посылают, это просто эмоциональные междометные конструкции, к тому же теряющие остроту. Кстати, в наших малых городах и селах еще до 2000-х сохранялось строгое отношение к бранной лексике. Провинция в языковом отношении всегда крепче держала традицию.

— Переизбыток заимствований вас не смущает? Почему у нас не «машина напрокат», а «каршеринг»?

— В безразличном спокойствии по отношению к этому и кроется основа будущего успеха. Новое слово приходит вместе с новым явлением. Не было проката машин, появился он — появилось и слово. Но насколько это новое устоится в языке, сказать трудно. Можно принимать какие угодно законы, но язык движется по законам собственным, и через некоторое время в нем отберется то, что положено, и уйдет то, что не положено.

Вспомните: в 1990-е всюду звучало: «дренкач», «дренкануть», «дринкать» — от английского drink. Кто сейчас так говорит? Никто! На лексические нормы оказывает влияние временной период в 50–75 лет: откройте словарь Ожегова — и убедитесь в этом.

— А что такое культура речи?

— Культура речи — это насилие над языком по договоренности. Все литературные языки — это насилие над живым языком, но насилие, нужное для определенной цели. Любое государство имеет определенные ретроспективные тенденции и не стремится активно вперед — в силу массы обстоятельств. Это отражается и на языке. Литературный язык, основу для культуры речи, подпирают законодательные акты в области грамматики, синтаксиса, морфологии, словообразования, фонетики и лексики, закрепленные в словарях, справочниках, учебных пособиях, и все это формирует литературную норму.

Это необходимое насилие позволяет сохранять стабильность в области языка, не способно остановить его развитие, но способно сформировать круг людей, которые говорят на избранном языке. Ведь культура речи, как и литературная норма языка, распространяется не на весь человеческий коллектив, а на его небольшую часть, и это нормально.

— Недавно в мессенджере ответила человеку «хорошо» и поставила точку. Он решил, что это признак обиды! Что творится с точками-запятыми?

— Задача мессенджера — быстро отправить информацию. Поэтому в сообщениях стало позволительно отбрасывать заглавные буквы, а из знаков добавлять только смыслозаключимые — вроде знака вопроса. В мессенджерах не здороваются, если переписка была закончена вчера, предложение начинается сразу, получается как бы бесконечный диалог. Авторская пунктуация вообще сложна, а уж вариативная — тем более. Есть известная история, когда академик Виноградов попросился посидеть в справочной службе русского языка, и потом на него пришли жалобы: мол, кого вы там посадили?! А он отвечал правильно: можно — так, а можно — эдак. Это же русский язык!

ДОСЬЕ

Игорь Игоревич Исаев — российский лингвист, кандидат филологических наук, в 2016– 2022 годах — директор Института лингвистики РГГУ, заместитель директора Института языкознания РАН по науке.

Участник более 50 диалектологических экспедиций по территории России и за рубежом.

Читает университетские курсы «Фонетика русского языка», «Общая фонетика», «Русская диалектология». Занимается научно-просветительской деятельностью, выступает в СМИ и с публичными лекциями по вопросам русского языка. Соведущий лингвистического подкаста «Глагольная группа».

ФАКТЫ

• Население столицы (более 13 миллионов) представляет свыше 180 этнических общностей страны. Абсолютное национальное большинство москвичей — русские. Значительную долю городского населения составляют также татары, белорусы, армяне, азербайджанцы, украинцы и евреи. Остальные национальные группы составляют менее 0,5 процента населения.
• По итогам последней Всероссийской переписи населения, проводившейся осенью 2021 года, в России насчитывается 155 живых языков. Самыми распространенными по владению языками являются татарский, чеченский, башкирский. По использованию в повседневной жизни в первую пятерку (в порядке убывания) входят русский, татарский, английский, чеченский и башкирский.
• Среди родных языков на первом месте русский — он родной для 111,5 миллиона человек, далее идут татарский (4,07), чеченский (1,64), башкирский (1,32), аварский (0,91). Однако более 16,6 миллиона человек не указали свой родной язык.
• С 2022 года россияне стали чаще запрашивать услуги репетиторов по языкам стран СНГ. По данным сервиса по поиску специалистов YouDo, за три года больше всего вырос спрос на репетиторов по армянскому языку — 50 процентов, казахскому — 44, грузинскому — 41, азербайджанскому — 30 и белорусскому — 25.