Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба: 15 самых красивых стихотворений Иосифа Бродского

Можно много говорить о нём: восхищаться музыкальностью его стихотворной формы и неповторимым стилем, ругать за "холодность", "безэмоциональность" и сложную метафизику. Однако вне зависимости от выбора, к какому лагерю принадлежать, нельзя не признавать огромное значение Бродского для российской и мировой литературы, для советского общества. Бродский был не просто поэтом, он был символом свободы, неугасимого духа творчества, живущего в сердцах людей даже в самой крепкой тоталитарной клетке. Жёлтые затёртые листочки самиздата со стихами поэта, тайно передаваемые из рук в руки, напоминали о том, что перемены обязательно настанут.

Культовый поэт, который ещё при жизни удостоился перехода в ранг классиков, родился 24 мая 1940 года в Ленинграде, в сложное блокадное время. Детство его прошло под знаменем бедности, эвакуаций, бомбардировок. Трудности воспитания ребёнка в таких условиях выпали на плечи матери, Марии Моисеевны Вольперт. Его отец, Александр Иванович Бродский, был военным фотокорреспондентом и практически не видел сына вплоть до 1948 года, когда был демобилизован. К тому времени мальчик уже пошёл в школу, и впоследствии постоянно менял учебные заведения.

В творчестве поэта навсегда сохранился образ послевоенного Ленинграда. Мрачный полупустой город вдохновлял юного Бродского: пострадавшая неоклассическая архитектура, бесконечные серые окраины и холодное зеркало Невы пробуждали в нём желание творить. Однако не сразу дороги судьбы привели его к этому желанию. До этого 16-летний Бродский успел: бросить школу, устроиться учеником фрезеровщика на завод, попытаться стать подводником, анатомировать трупы в морге, поработать истопником в котельной и матросом на маяке, съездить в геологические экспедиции на Белое море, в Восточную Сибирь и Северную Якутию и на Анабарский щит, оказаться замешанным в дело о захвате самолёта для вылета за границу и поучаствовать в ленинградском "турнире поэтов" со скандальным стихотворением "Еврейское кладбище".

Всё это время молодой Бродский страстно читал, начал писать стихи, изучал английский и польский языки, философию и религию. Тогда же он начал потихоньку входить в советские творческие круги. По возвращению в 1961 году в Ленинград – после нервного срыва во время последней экспедиции, у начинающего поэта уже сложился определённый круг общения, в который входили Евгений Рейн, Анатолий Найман, Сергей Довлатов, Булат Окуджава. В 1961 году начинающему поэту посчастливилось познакомиться с Анной Ахматовой, а затем с Надеждой Мандельштам, с которыми у него сложились тёплые дружеские отношения. Ахматова стала для него не только литературным, но и духовным авторитетом, а впоследствии главным защитником в ходе его преследований. В то же время двадцатидвухлетний Бродский встретил молодую художницу Марину Басманову, ставшую его подругой и музой. Стихотворения с посвящением "М.Б." занимают значительное место в его творчестве, охватывая период 1962—1989 годов. В 1967 году у Бродского и Марины Басмановой родился сын, хотя официально пара никогда не состояла в браке.

Первым официально опубликованным стихотворением Бродского стала "Баллада о маленьком буксире", напечатанная в сокращенном виде в детском журнале "Костёр" в 1962 году. Однако советская власть была не очень приветлива к молодому поэту. 29 ноября 1963 года в газете "Вечерний Ленинград" вышла статья "Окололитературный трутень", в которой поэта клеймили за "паразитический образ жизни" и обзывали "тунеядцем". Впереди его ждали многочисленные допросы, психбольницы и тюрьмы, а затем пятилетняя трудовая ссылка в глухую деревню в Архангельской области. Это вызвало огромный общественный резонанс как в Советском Союзе, так и за рубежом. Запись суда над поэтом была опубликована во влиятельных зарубежных изданиях: "New Leader", "Encounter", "Figaro Litteraire", читалась по BBC. В СССР в защиту Бродского развернулась мощная общественная кампания. Многие ведущие поэты и писатели слали письма с просьбами вернуть его из ссылки. Соответствующее письмо отправил сам Жан-Поль Сартр. В итоге в сентябре 1965 года Бродский вернулся в Ленинград.

Однако его жизнь в качестве поэта в Советском Союзе была невыносима. Издательства отказывались принимать его рукописи, ему запрещалось выезжать за границу, несмотря на многочисленные приглашения принять участие в поэтических фестивалях. "Такого поэта в СССР не существует", - был ответ советского руководства. Официально признавалась деятельность Бродского лишь в качестве переводчика, стихотворения же его распространялись только в самиздате или читались на домашних литературных вечерах. В то же время за рубежом Бродский вызывал большой интерес, там постоянно выходили сборники его переводов. Произведения поэта передавались за границу тайно или передавались дипломатической почтой под другим именем. В 1970 году в Нью-Йорке вышла первая книга Бродского, составленная под его контролем, - "Остановка в пустыне". В 1971 году Бродский заочно был избран членом Баварской Академии Изящных Искусств.

В июне 1972 года под нажимом КГБ Бродский в немедленном порядке покинул Советский Союз. Лишённый советского гражданства, он был депортирован в Вену. Однако перед этим поэт успел передать всё написанное для составления самиздатского собрания сочинений. Получившиеся 4 тома оставались единственным собранием стихов Бродского в стране до 1992 года. За границей на Бродского тут же посыпалось множество предложений. Уже через месяц он поселился в США и приступил к работе в качестве преподавателя Мичиганского университета. Последующие 24 года он занимал профессорские должности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском, ездил по Европе, читая лекции по истории русской литературы, русской и мировой поэзии, теории стиха. За эти годы стал обладателем множества званий члена литературных академий и почётного доктора различных университетов, а также обладателем Нобелевской премии (1987).

В 1977 году Бродский получил американское гражданство. В 1982 году скончалась его мать, в 1983 году – отец. Поэту не разрешили приехать на их похороны в СССР. Он посвятил родителям книги "Памяти отца: Австралия" (1989), эссе "Полторы комнаты" (1985). В эмиграции вышли сборники его стихов "Конец прекрасной эпохи" (1977), "Часть речи" (1977), "Новые стансы к Августе" (1983), "Урания" (1987) и другие. Кроме того, он занимался прозой на английском языке, выпустил сборники эссе "Less Than One" ("Меньше единицы", 1986) "Watermark" ("Набережная неисцелимых", 1992) и "On Grief and Reason" ("О скорби и разуме", 1995).

Помимо того, он написал более ста статей, предисловий, писем в редакции, рецензий, выступил с множеством устных выступлений, дал десятки интервью. В 1990 году Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна. К тому времени генетически слабое здоровье писателя, подорванное годами стрессов, тюремных заключений и тяжёлого труда в ссылке, совсем ухудшилось. Начиная со времён ссылки 1964 года, он перенёс четыре инфаркта. Пятого он не пережил. В ночь на 28 января 1996 года Иосиф Бродский скончался в своём рабочем кабинете, за книгой двуязычных греческих эпиграмм. Долгое время не могли решить вопрос о том, где захоронить останки поэта. В итоге выбор пал на второй любимый после Петербурга город поэта – Венецию. 21 июня 1997 года на кладбище Сан-Микеле в Венеции был похоронен Иосиф Бродский. "Вечерняя Москва" предлагает вашему вниманию подборку самых экспрессивных стихотворений поэта:

ОДИНОЧЕСТВО

Когда теряет равновесие

твое сознание усталое,

когда ступени этой лестницы

уходят из-под ног, как палуба,

когда плюёт на человечество

твоё ночное одиночество, -

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия,

произведения искусства,

и – кстати – самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

Но лучше поклоняться данности

с глубокими её могилами,

которые потом,

за давностью,

покажутся такими милыми.

Да.

Лучше поклоняться данности

с короткими её дорогами,

которые потом

до странностипокажутся тебе

широкими,

покажутся большими, пыльными,

усеянными компромиссами,

покажутся большими крыльями,

покажутся большими птицами.

Да. Лучше поклоняться данности

с убогими её мерилами,

которые потом до крайности

послужат для тебя перилами

(хотя и не особо чистыми),

удерживающими в равновесии

твои хромающие истины

на этой выщербленной лестнице.

(1959)

СТАНСЫ

Е. В., А. Д.

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать.

На Васильевский остров

Я приду умирать.

Твой фасад тёмно-синий

Я впотьмах не найду,

Между выцветших линий

На асфальт упаду.

И душа, неустанно

Поспешая во тьму,

Промелькнёт над мостами

В петроградском дыму.

И апрельская морось,

Под затылком снежок,

И услышу я голос:

- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

Далеко за рекой,

К равнодушной отчизне

Прижимаясь щекой.

Словно девочки-сёстры

Из непрожитых лет,

Выбегая на остров,

Машут мальчику вслед.

(1962)

****

Сначала в бездну свалился стул,

потом - упала кровать,

потом - мой стол. Я его столкнул

сам. Не хочу скрывать.

Потом - учебник "Родная речь",

фото, где вся моя семья.

Потом четыре стены и печь.

Остались пальто и я.

Прощай, дорогая. Сними кольцо,

выпиши вестник мод.

И можешь плюнуть тому в лицо,

кто место мое займёт.

(1966)

ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

(М.Б.)

Так долго вместе прожили, что вновь

второе января пришлось на вторник,

что удивлённо поднятая бровь,

как со стекла автомобиля - дворник,

с лица сгоняла смутную печаль,

незамутнённой оставляя даль.

Так долго вместе прожили, что снег

коль выпадал, то думалось - навеки,

что, дабы не зажмуривать ей век,

я прикрывал ладонью их, и веки,

не веря, что их пробуют спасти,

метались там, как бабочки в горсти.

Так чужды были всякой новизне,

что тесные объятия во сне

бесчестили любой психоанализ;

что губы, припадавшие к плечу,

с моими, задувавшими свечу,

не видя дел иных, соединялись.

Так долго вместе прожили, что роз

семейство на обшарпанных обоях

сменилось целой рощею берёз,

и деньги появились у обоих,

и тридцать дней над морем, языкат,

грозил пожаром Турции закат.

Так долго вместе прожили без книг,

без мебели, без утвари на старом

диванчике, что - прежде, чем возник,-

был треугольник перпендикуляром,

восставленным знакомыми стоймя

над слившимися точками двумя.

Так долго вместе прожили мы с ней,

что сделали из собственных теней

мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,

но створки не распахивались врозь,

и мы прошли их, видимо, насквозь

и чёрным ходом в будущее вышли.

(1968)

***

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно всё, особенно - возглас счастья.

Только в уборную - и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.

Потому что пространство сделано из коридора

и кончается счётчиком. А если войдёт живая

милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.

Что интересней на свете стены и стула?

Зачем выходить оттуда, куда вернёшься вечером

таким же, каким ты был, тем более - изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову

в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.

В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.

Ты написал много букв; ещё одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната

догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито

эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.

Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.

Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,

слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

(1970)

***

Л. В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба - игра.

Что зачем нам рыба, раз есть икра.

Что готический стиль победит, как школа,

как способность торчать, избежав укола.

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.

Что зачем вся дева, раз есть колено.

Что, устав от поднятой веком пыли,

русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.

Я сижу у окна. Я помыл посуду.

Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.

Что любовь, как акт, лишена глагола.

Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,

вещь обретает не ноль, но Хронос.

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.

И что семя, упавши в дурную почву,

не даёт побега; что луг с поляной

есть пример рукоблудья, в Природе данный.

Я сижу у окна, обхватив колени,

в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,

но зато её хором не спеть. Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладёт на плечи.

Я сижу у окна в темноте; как скорый,

море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

(1971)

***

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но неважно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного

из пяти континентов, держащихся на ковбоях,

я любил тебя больше чем ангелов и самого,

и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих,

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,

в городке, занесённом снегом по ручку двери,

извиваясь ночью на простыне –

как не сказано ниже по крайней мере –

я взбиваю подушку мычащим "ты"

за морями, которым конца и края,

в темноте всем телом твои черты,

как безумное зеркало повторяя.

(1975-1976)

***

Я не то что схожу с ума, но устал за лето.

За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.

Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это -

города, человеков, но для начала зелень.

Стану спать не раздевшись или читать с любого

места чужую книгу, покамест остатки года,

переходят в положенном месте асфальт.

Свобода -

это когда забываешь отчество у тирана,

а слюна во рту слаще халвы Шираза,

и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,

ничего не каплет из голубого глаза.

(1975-1976)

***

С точки зрения воздуха, край земли

всюду. Что, скашивая облака,

совпадает - чем бы не замели

следы - с ощущением каблука.

Да и глаз, который глядит окрест,

скашивает, что твой серп, поля;

сумма мелких слагаемых при перемене мест

неузнаваемее нуля.

И улыбка скользнёт, точно тень грача

по щербатой изгороди, пышный куст

шиповника сдерживая, но крича

жимолостью, не разжимая уст.

(1975 – 1976)

***

Что касается звёзд, то они всегда.

То есть, если одна то за ней другая.

Видимо только так и можно оттуда смотреть сюда:

Вечером, после восьми, мигая.

Небо выглядит лучше без них, хотя

Освоение космоса лучше, если с ними,

Но именно так, не сходя с места,

На голой веранде в кресле.

Как сказал, половину лица в тени пряча,

Пилот одного снаряда,

Жизни, видимо, нету нигде, и ни

На одной из них не задержишь взгляда.

(1975)

***

То не Муза воды набирает в рот.

То, должно, крепкий сон молодца берёт.

И махнувшая вслед голубым платком

наезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,

как назад в осиновый строй дровам.

И глазами по наволочке лицо

растекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шести

одеял в том садке, где - Господь прости -

точно рыба - воздух, сырой губой

я хватал то, что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,

наглотался б в лесах за тебя свинцу,

но и в чёрном пруду из дурных коряг

я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

Но, видать, не судьба, и года не те.

И уже седина стыдно молвить - где.

Больше длинных жил, чем для них кровей,

да и мысли мёртвых кустов кривей.

Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него - и потом сотри.

(1980)

***

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал чёрт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал чёрной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны воронёный зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешёл на шёпот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

(1980)

***

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.

Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперёд:

не всё уносимо ветром, не всё метла,

широко забирая по двору, подберёт.

Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени

под скамьёй, куда угол проникнуть лучу не даст,

и слежимся в обнимку с грязью, считая дни,

в перегной, в осадок, в культурный пласт.

Замаравши совок, археолог разинет пасть

отрыгнуть; но его открытие прогремит

на весь мир, как зарытая в землю страсть,

как обратная версия пирамид.

"Падаль", выдохнет он, обхватив живот,

но окажется дальше от нас, чем земля от птиц.

Потому что падаль - свобода от клеток, свобода от

целого: апофеоз частиц.

(1986)

***

М.Б.

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером

подышать свежим воздухом, веющим с океана.

Закат догорал в партере китайским веером,

и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,

рисовала тушью в блокноте, немножко пела,

развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком

и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии

на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною

чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более

немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем

ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,

но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум,

ещё одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где ещё, кроме разве что фотографии,

ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнаёт о своем бесправии.

Я курю в темноте и вдыхаю гнильё отлива.

(1989)

***

Меня упрекали во всём, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба

и прятаться в облако, слыша гром,

не видя, как войско под натиском ширпотреба

бежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,

неважно, берут вас в кольцо или это - блиц.

Так школьник, увидев однажды во сне чернила,

готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждёшь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

(1994)