Михаил Зощенко: Нашел способ передать на бумаге живую речь
Над кем эта насмешка? Над собой? Над своей жизнью? Над жизнью вообще? Большинство знавших его сходились во мнении: красавец. Привычная бедность преодолевалась врожденным изяществом: прямая спина, четкая походка, пластичный жест. «Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потертом своем пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах», по свидетельству Корнея Чуковского.
Он относился к тем счастливцам, что просыпаются однажды знаменитыми. Он был знаменит как никто.
«Радуга», «Земля и Фабрика», «Огонек», «Пролетарий», «Смехач», «Прибой»… Не существовало издательства, в котором бы он не печатался. Ему едва перевалило за тридцать, а у него уже выходило собрание сочинений! Все книги раскупались молниеносно.
«Я нашел способ передать на бумаге живую человеческую речь», — делился он в 1920 году с сестрой Валентиной. Это станет его открытием. «Пестрый бисер вашего лексикона», как определит Максим Горький.
Живая речь была узнаваема и давала краску типу и времени. Ответной реакцией служили всеобщие раскаты хохота. Когда студенты впервые устроили ему овацию в Политехническом, у него еще не было привычки к славе. Привык позже. Слава нередко портит. Его она как будто смягчала. Он сделался спокойнее и проще. Прежде выглядел высокомерным.
Психологи знают: высокомерие — часто защитная маска, скрывающая застенчивость и неуверенность в себе. Откуда неуверенность в герое? Он почувствовал себя «человеком необыкновенным, героем и авантюристом» после того, как на Кавказе дрался на дуэли с какимто правоведом.
Впрочем, это он шутил. Серьезно — юношей он, сын киевского художника, отправляется на фронт добровольцем. В двадцать один год — штабс-капитан.
Командир роты, затем батальона. Четырежды отмечен за храбрость. Ранен, отравлен ядовитыми газами, получил порок сердца. Между прочим, в его полевой книжке хранились черновики каких-то писем каким-то женщинам, которые он писал из «действующей армии» неизвестно кому: все очень утонченно, и чувства, и фразы, и все — похоже на других. Не похожим ни на кого он станет позднее.
До и помимо войны — бесконечные скитания. В его пересказе: «Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции Лигово, был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной армии».
Возможно, все его действия — в жизни и литературе — продиктованы стремлением преодолеть себя, борьбой с собственной тоской и хандрой.
Они мучили с малых лет, чем дальше, тем сильнее. Из автобиографической прозы: «Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч... Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Хандра преследовала меня на каждом шагу. Я хотел умереть, так как не видел иного исхода».
Он и писать начал, чтобы избавиться от черной тоски.
Вот характерный список: «1902–1906 — стихотворения.
1907 — рассказ «Пальто».
1910 — рассказ «За что».
1914 — Письма. Наброски.
1915 — Письма. Эпиграммы.
1917 — Рассказы».
Рассказ «Пальто» сочинен, когда ему одиннадцать.
В той же борьбе с собой и за себя он записывает: «Нужно придумать цель в жизни. Придумать идею. Или иметь в своей душе».
Тоска бывает у тонких, чутких людей. Они чувствуют острее остальных, как пусто и бессмысленно течет жизнь, если ты не творец ее, не творец в ней.
Примечательно его признание, что мрак сменялся необузданным весельем, стоило ему набросать пару слов: «Уже первые строчки смешат меня. Я смеюсь. Смеюсь все громче и громче. Наконец, хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук... Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться. А завтра, когда буду читать этот рассказ в редакции, я уже смеяться не буду. Буду хмуро читать».
Он почти никогда не смеялся на людях. Обнажал ровные белые зубы в улыбке на долю секунды, и все.
Любимая, а потом жена Вера вспоминала, как он приехал с фронта в 1918-м, стоял, прислонившись к печке, она спросила, что для него главное в жизни, надеясь услышать «Вы», и услышала: «Конечно же, моя литература».
Он вступит в знаменитое «Серапионово братство», литературную студию, располагавшуюся в Питере в известном доме Мурузи, богатого грека, на углу Литейного и Спасской. Когдато в этом доме жил Мережковский .
Когда-нибудь — будет жить Бродский.
Студия переберется в бывший дворец купца Елисеева, где откроется Дом искусств: несколько гостиных, несколько спален, несколько дубовых столовых, зала в лепных украшениях, баня с предбанником, огромная кафельная кухня, а также ряд подсобных помещений, включая комнатушку для прислуги, — именно в них поселят людей, которые прославят русскую литературу: Александра Грина, Осипа Мандельштама, Николая Гумилева, Вячеслава Ходасевича, Виктора Шкловского, Мариэтту Шагинян, Ольгу Форш. Форш напишет о доме повесть «Сумасшедший корабль».
Один из «матросов» «сумасшедшего корабля» — жилец Михаил Зощенко.
Его дело, выраженное в юморе, носило ничуть не шуточный характер. Он отлично знал это. Говорил: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил».
Но это общее соображение.
А вот конкретное: «Меня всегда волновало одно обстоятельство. Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал... если можно так сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные люди».
Его открытие — эти люди.
Тоже советские. Мы. Смешные, нелепые, грубые, жалкие, страшные. Такие «мы» мало кому могли понравиться. Вечная проблема большого писателя: он не может врать, он пишет о том, что болит, пусть и смеясь. А облеченные властью желают, чтоб им врали и льстили.
Когда Зощенко вместе с Ахматовой попадет в знаменитое Постановление ЦК партии, отлучающее от литературы, — это потому, что партийные вожди не простят писателю ни его славы, ни его правды, ни своего тайного страха перед ним.
Слава не переменила его внутреннего катастрофического мироощущения.
Несчастное состояние усугублялось болезнью сердца и отравлением газами, заработанным на фронте. Он ходил желтый, бессонница и головная боль не оставляли его, как и мысли о смерти. Кто-то заметил о нем: он весь будто вылинял.
У Чуковского был дружеский вечер юмора. После таких вечеров участники оставляли свои записи в знаменитой книге отзывов «Чукоккале». Запись Зощенко: «Был. Промолчал 4 часа».
Знакомый фотограф на Невском, у которого Зощенко скрывался однажды, рассказывал: «Вторую неделю не бреется... сам готовит еду... и чтобы ни одного человека! Сидит и молчит».
Горький спросил его в первую встречу: «Что вы такой хмурый, мрачный, почему?» Маяковский: «Я думал, вы будете острить, шутить, балагурить... а вы...» Он начал читать специальные книги по биологии, психологии, гипнозу. Поняв, что его никто не вылечит, решил излечиться сам. И сделал это! В удивительной книге «Перед восходом солнца» можно прочесть историю внутренней душевной погибели и внутреннего исцеления человека, ту историю, что, как правило, остается за семью печатями. Только единицы, такие как Кант или Пастер, победившие, переделавшие себя, позволили себе открыться. И — Зощенко.
«Зато я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым, — говорил он, улыбаясь по-настоящему. — Каждый день для меня праздник, день рождения. Никогда я не испытывал таких приливов безграничного счастья».
...Осталось, однако, описание их последнего свидания с Чуковским весной 1958 года: «Он приехал ко мне в Переделкино совершенно разрушенный, с потухшими глазами, с остановившимся взором. Говорил медленно, тусклым голосом, с паузами, и жутко было смотреть на него, когда он — у самого края могилы — пытался из учтивости казаться живым».
К прежней душевной ипохондрии писателя это не имело прямого отношения. Это имело прямое отношение к грубому партийному окрику, к запрещению печататься.
ДОСЬЕ
Михаил Зощенко (1894–1958) — писатель, сатирик, драматург. В Первую мировую ушел добровольцем на фронт. Награжден Георгиевским крестом. К середине 20-х годов XX века стал популярным автором, пишущим «на языке, на котором говорит и думает улица». Постановлением ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года назван «клеветником», исключен из Союза писателей, лишен пенсии. В Союзе писателей восстановлен после смерти Сталина.