Владимир Этуш: Орден Красной звезды мне вручили на бегу, во время боя

- Владимир Абрамович, вы рассказывали, что одним из первых столкнулись с врагом чуть ли не лицом к лицу. И было это 22 июня в центре Москвы…

- Да, столкнулся. Хотя тогда я не знал, что видел врага. В ту самую длинную ночь 41-го мы с однокурсниками праздновали окончание сессии, и я в 5 утра, что называется, усталый, но довольный, шел домой. И тут в пустоту улиц впился звук – со стороны Манежной площади неслась машина под флагом Германии. Это был автомобиль немецкого посла. Как я уже потом узнал, он только что вручил в Кремле меморандум об объявлении войны.

- И вы ушли добровольцем на фронт…

- Да, чтобы побороть закомплексованность, вытравить страх перед сильными, оставшийся с детства. Вы понимаете, ведь всегда существует страх. Перед чем-либо и перед кем-либо. Больше или меньше. Либо человек преодолевает его и идет дальше, либо он бежит в другую сторону. Мне удалось преодолеть. Но на моем пути была война. Она многое из того, что не нужно, вытравила. Хотя на войну я мог не ходить, бронь была как у студента театрального училища. Просто в один момент во время спектакля «Фельдмаршал Кутузов» в театре Вахтангова, в котором мы, студенты, были задействованы, я увидел пустующий зал и понял, что спектакли показывать некому.

- Куда попали, став добровольцем?

- Сработало мое, хоть и не слишком сильное, знание немецкого. Был направлен в школу переводчиков в Ставрополь. Проучившись 4 месяца, получил назначение на Кавказ. И весь его прошагал – от Аксая до Тбилиси, служил в пехоте. Но еще в Москве, до школы переводчиков, нас, студентов, направляли рыть окопы. А по ночам были дежурства - мы залезали на крыши домов и гасили падавшие немецкие бомбы, те, что «зажигалками» назывались. Страшно было, не скрою. Вообще меня нередко спрашивали в жизни – а страшно ли было на войне? Не люблю этого вопроса и удивляюсь: ну, а как же еще должно быть на войне? Страшно. Трудно. Страшно трудно. Страшно постоянно. Каждый день… Хотя и веселое - редко, но было.

- Расскажете?

- Помню еще на курсах переводчиков был такой Боба Бродский, он после войны искусствоведом стал. Ему, как человеку рисующему, дали задание Сталина нарисовать. Так, Боба, дуря начальство, просил литр молока каждые сутки – для «правильного» разведения белил. И на вождя, конечно, молоко отпускали. До тех пор, пока у Бобы не сломался подрамник, и он не потребовал килограмм творога в качестве клея. Может быть, и творог дали, если бы помощник Бобы не лопнул со смеха, не сдержавшись, когда Боба формулировал свою просьбу военному руководству. Так что в конце концов оба по гауптвахте схлопотали, оказавшись после молока на одной воде.

- Вы не раз повторяли, что на войне поняли, сколь огромны резервы человека.

- Могу рассказать об одном случае из моей военно-кочевой жизни. Когда наш полк был в Кабарде, слег я в какой-то сакле с жесточайшей ангиной, с высокой температурой, и вдруг – команда уходить. Я даже помыслить не мог, как встать, не то что идти. Прошусь на тележку медсанчасти – единственное, что ехало. А начальник штаба и слушать ничего не стал, приказал заступать оперативным дежурным. Я пытался что-то сказать. А он – за пистолет! Ну, уж какая тут ангина… Пошел. И воду в тот день колодезную пил, потому что другой не было, и спал на холодной земле. А на следующее утро об ангине уж и забыл. Да, возможности человека больше, чем он об этом знает.

- У вас четыре боевых награды, есть орден Красной Звезды. За что его вручили?

- Главное, как мне ее вручили. На бегу… Во время боя… Пули, бой. Бежим, а командир вынимает из-за пазухи коробочку и кричит: «Этуш, вот тебе твой орден, а то убьют или ранят, и ты его не получишь». А за что орден? Редко бывает, чтобы за что-то одно. Хотя в моем случае, наверное, больше за то, что на реке Миус происходило. Мы ее преодолели, и как встали на том берегу, так никуда две недели двинуться не могли. И каждый день начинался с того, что командир дивизии по телефону материл нашего командира полка Голуба, в сильных выражениях описывая, что с ним и со всеми нами будет, если мы не возьмем этот рубеж. Мы пробовали идти в атаку, но все было бесполезно. И вот я сказал командиру, что пойду вперед, в первую роту, и попробую поднять людей. И получилось. Мы продвинулись. А потом я ранен был, да так, что к армии уже стал непригоден.

- И тогда вернулись в театр?

- Полгода по госпиталям, а весной 44-го, чувствуя себя настоящим героем, появился в училище Щепкина, с палочкой и орденами, в военной шинели, где-то окровавленной и с дырами от осколков… Я не столько рисовался, сколько надеть действительно нечего было – свое обычное довоенное пальто после того, как получил армейское, еще на курсах переводчиков на сало выменял.

- Долго привыкали к мирной жизни?

- Был смешной случай, когда я после фронта получил первую роль в спектакле «Мадемуазель Нитуш». За кулисами стоял ящик с пиротехникой - во время действия должны были раздаваться звуки выстрелов и разрывов снарядов. Так когда они стали взрываться, я инстинктивно, по военной привычке, залег и закрыл голову. Забыл, что в театре… Надо мной долго потом смеялись.