Валентин Гафт: Важно не прослыть старым идиотом
Он успел и успевает очень многое: отметился в театре глубокими драматическими ролями, в кино — ролями разными, преимущественно причем играл разных характерных мерзавцев. Ну а на поэтической ниве сначала прославился едкими эпиграммами, потом — философскими и романтическими стихами, а еще пьесой, вызвавшей острые споры, восторг и неприятие. Более того.
Хороших поэтов у нас немало, но надо быть поэтом особенным, чтобы твои стихи взялся иллюстрировать сам Михаил Шемякин. Ну а теперь — занавес открывается. Наш гость — Народный артист РСФСР и поэт Валентин Гафт Мы решили поговорить с ним о поэзии, а выдающегося художника Михаила Шемякина попросили рассказать о том, как работалось над уникальной книгой «Ступени». И конечно, вас ждут стихи!..
...Идти на интервью к Гафту страшно. Вдруг и правда окажется «язвой»? Страхи исчезают уже у порога. Он прост и легок в общении, лишен звездности, и вообще...
— Ничего, что я в бороде? Это из-за спектакля.
Спектакль «Пока существует пространство», где на сцене лишь два актера — Валентин Гафт и Саид Багов, — стал в прошлом году событием в театральном мире, продолжает идти с аншлагами — лишние билетики на него спрашивают еще в метро.
— Отличная борода. Вам идет, кстати.
И это правда.
Но наш разговор будет не о бороде, и даже не об актерской стороне его жизни. О стихах. А начнем мы с обсуждения пьесы, которая взорвала общество, став спектаклем, и продолжает «аукаться» — автору в том числе. Пьеса потрясающая. Страшная. Живая. При том, что это — фантасмагория, веришь ей абсолютно.
ОКАЗАТЬСЯ НА «ОСТРИЕ»
— Валентин Иосифович, свой «Сон» вы написали десять лет назад, да? В нем, если кто не читал или не смотрел спектакля, любопытные герои — тут и Сталин, и Радзинский, и Зюганов. Удивительно, что написано это было до того, как в стране поднялась новая волна сталинизма. Выходит, вы опередили время. А с чего вдруг решили писать об этом?
— У меня отец был такой… Полувоенный человек. Всю войну он прошел. Когда он умер, я год спустя примерно открыл его стол. А там — пятнадцать портретов Сталина. Вырезки из газет и журналов, хорошего качества портреты… Он никогда и не обрушивался на систему, и не поддерживал ее. И тема эта дома не обсуждалась. Все было известно, конечно, и про допросы, и про расстрелы. В этом смысле, кстати, у нас счастливая семья — никого не расстреляли. Но эти портреты… Он мне ими попал куда-то, понимаете? Саднило так, что… Ну и спустя много лет вдруг возникло это — то, что написалось.
— А отчего перестали играть?
— Не знаю. Мне кажется, денег постановка особых не принесла, вот и… А сейчас я думаю: Виктюк хорошо спектакль поставил, но мы плохо эту пьесу играли. Плохо! Мне надо было ее читать одному.
— Может быть... В интернете же, кстати, обсуждать ее стали в большей степени после закрытия, когда фигура Сталина опять стала для общества водораздельной. Потому и отклики разные. Как всегда, когда упоминается имя вождя народов. Но вы, выходит, на самом острие оказались. «В тренде».
— Что разные — это нормально. Но штука-то в чем! Я ведь так и не нашел ответа, какой он, Сталин — плохой ли, хороший ли. И писал я ее, когда отношение к Сталину не было определено. То, что мне известно о нем, не предполагает обсуждения — страшный он был человек, Иосиф Виссарионович. Психически нездоровый! Но в то же время его уважали даже враги... И ни один лозунг не поднимал такого количества людей, да и не поднимет уже никогда, как «За родину, за Сталина!». Факт? Факт. Герой он или нет? Полагаю, у нас один герой — народ. Кстати, знаете, что поразительно? Пока я писал, так проникся всем этим, что сам внутри был похож на Сталина! По крайней мере, я так чувствовал.
— Но он же дьявол у вас…
— Нет. Точнее, отчасти. Когда говорит: «Страна трудилась, полстраны сидело. Но отчего так сладко сердцу пелось?» — да. Дьявол! А когда плачет по-детски, превращаясь вдруг в младенца, — нет. Эх, одному надо было читать! В пьесе есть и особая пластика. Когда видение у вождя, когда «текут по стенам кровь и слезы и обвалился потолок», он должен страшно закричать — «Пото-о-о-п!» Чтобы заледенело все. «Смертелен уровень воды, когда в нее впадают слезы…» Это неплохо, да?
— Это страшно. Очень. А Эдвард Станиславович Радзинский как ко всему этому отнесся? Вы же давно знакомы, в пьесах его играли. И тут…
— Играл! Я у Эдика был любимым артистом. И в «104 страницы про любовь» играл, и в «Аэлита, не приставай к мужчинам». И в «Обольстителе Колобашкине» играл, он мне там главную роль подарил — потрясающую! Я на ней учился, жаль, сняли спектакль быстро. Да, Эдик ко мне очень хорошо относился, а я вот взял и сочинил такое… Он и сейчас фактически со мной не разговаривает. Сначала, когда я ему сказал, что такая штука сочинилась, ему вроде бы даже все понравилось. А потом он заявил, что подаст на меня в суд. Не подал, правда. Но не общается. Все из-за конца пьесы, где он повторяет бесконечно: «Товарищ Сталин, я простить меня прошу, я все исправлю, все перепишу…» Иногда напишешь что-нибудь эдакое, а оно выходит боком.
— Но, если честно, это и правда обидно…
— Может, и обидно. Но пьеса же! У меня в книге вон взяли и вычеркнули из нее фразу «Народ безмолвствует, безмолвствует народ». И я тоже обиделся. И хоть ничего из себя особенного не представляю, даже скандал устроил — насколько могу.
— А как вообще вы начали писать?
— Случайно. Лет пятьдесят назад мы с поэтом Валерием Краснопольским брели по Кишиневу после концерта. Мы туда приехали по приглашению общества книголюбов; за выступление платили копейки, но мы ездили — куда деваться. А Валера такой — любит поговорить, завести. В общем, мы шли, болтали о чем-то, и я ему говорю: слушай, а давай я буду стихи сочинять? Как в сказке, честно. Вот, говорю, капелька дождя. Давай я про нее сочиню. И сочинил. А прошло много лет, и вдруг это стихотворение начало обретать глубокий смысл. Когда сочинял — сам не понял, что вышло! А вышло… неплохо.
— Да отлично вышло! Даже не верится, что это — первое стихотворение, написанное походя.
— Оно у меня одно из лучших. Первые стихи — они и были самыми хорошими. Я вас не обманываю! Но меня спасает знаете что? Что я никогда не восхищался ничем из того, что написал. Помню, тот же Краснопольский позвал меня как-то в Дом литераторов, там давали премии лучшим поэтам года. И руководил всем этим один человек с забавной фамилией. Он читал со сцены свои стихи, и они были ужасными. И я вылез. Сказал, что я не Маяковский, конечно, так, сочиняю потихоньку, и даже прочел что-то по просьбе из зала. Но с тех пор в ЦДЛ на такие вечера не ходил.
А ВСЕ — ИЗ-ЗА ЛЮБВИ…
— Слушаю я вас и думаю, что плохо, когда нет самоиронии. Но у вас она чрезмерная.
— Да ладно! Мы, кстати, с Краснопольским не общались много лет, потом он позвонил и говорит: «Валька, а ты помнишь, что начал стихи сочинять со мной?» Я говорю: «Помню. Но шедевров — нет!» А он мне про эту капельку дождя напомнил.
— То есть ваш «крестный отец» в поэзии — Валерий Краснопольский.
— Он и Саша Орлов, актер и режиссер. Человек, который может все, но не на все у него хватает духу. Сашка пришел навестить меня в больнице, когда мне на спектакле «Плаха» по Айтматову оторвали бицепс. Дурацкая история: мы с партнершей договорились, что она должна дергать винтовку вниз — в сцене, когда я готовлюсь к убийству. Но она дергала не так, я разозлился, рванул вверх… Ну и все, травма. А потом за кулисами я решил проверить, что с рукой, и подтянулся, дурак! Ну вот, пришел меня Сашка навещать, а мне свет не мил, делать ни хрена не могу, сижу на кровати. Давай, говорю ему, Сашка, бумагу — буду стихи сочинять. Он говорит — а точно, сочиняй. Пушкина-то не получилось, конечно. Смеюсь… Не подумайте только, бога ради, что я старый идиот и что-то такое пытаюсь о себе присочинить. Это началось как развлечение. Просто стихи сочиняются, когда плохо.
— Когда хорошо — не сочиняются?
— Сочиняются, но смешные. Сашка мне дал карандаш, и я написал:
На сцене Плаха. Все фатально.
Беда должна была случиться.
Я пересек границу Тайны,
За это надо расплатиться.
Когда придут в разгар Игры
Семерка, Тройка, Туз — не ахай!
Невидимые топоры
Всегда висят над нашей Плахой.
Загадка есть — Разгадки нет,
Я наступил на темя Ямы,
Где кровь смывает с рук Макбет
И дремлет Пиковая дама.
«Невидимые топоры всегда висят над нашей Плахой» — ничего, да?
— Ничего? Это сильно.
— Так все и завертелось. Стихи — это уточнение биографии... Я стал пописывать. Дома всех достал, вечно лез со своим: «Я почитаю стихи?» А потом начал в театре организовывать капустники. Тогда и эпиграммы пошли. Некоторые выходили жуткими, это я понимаю. Некоторые ничего, довольно изящные. Был вот замечательный артист — Саша Иванов.
— Который «Вокруг смеха» вел?
— Ага. Его все боялись, а он боялся меня. Я ему написал:
Я Сашеньку люблю давным-давно,
он худ , опрятен, говорит любезно,
но нюх такой на свежее говно,
что рядом ковыряться бесполезно.
— Скажите лучше, кто вас не боялся. На такой язык попадешь — греха не оберешься, разве нет? Кстати, вы и сейчас их сочиняете?
— Иногда. Но некоторые получаются такими, что читать никак нельзя.
— Неполиткорректно и нетолерантно?
— Вроде того.
— Всегда было интересно, как вы могли писать так наотмашь. Друга Козакова приложили «отсутствием мужского конца». А другие строки какими зубодробительными выходили! Как вы могли не бояться реакции людей?
— А! Вы еще Михалковых мне припомните! Которых мне приписали! «Как вы могли…» Я Никиту обожаю, но этим «михалковским зудом» меня полжизни доставали.
— Ну а злобная эпиграмма Гундаревой? Про «успех в роскошном теле...»?
— Наташа... Я ее обожал. Однажды мне вручали премию, и она сказала мне: «Какой вы талантливый!» Меня теплом заволокло, такая она была! Ничего подобного я ей не писал, не смог бы никогда! Моя боль — что она ушла, а я не успел ей сказать, что эту гадость не я сочинил.
— Она никогда не спрашивала? Значит, и не верила, что вы.
— Надеюсь. Но знаете, какой это ужас... Я приезжаю в провинцию с концертами, так люди такие изумительные... И обязательно выясняется, что недавно там какое-нибудь местное издательство выпустило книжечку моих эпиграмм. Без всякого согласия, без всякого разрешения. Из 20 эпиграмм в ней 18 — не мои. А поди докажи! Пусть этот идиотизм останется на совести тех, кто мне их приписывал — гаденькие. Мои могли быть острыми, да. Но тот поток пошлятины, что именуется «гафтовскими», как правило — не мой. Все с Рязанова началось: он меня пригласил в «Кинопанораму» и я там что-то прочел. И понеслось. А ведь на самом деле я стал сочинять эпиграммы тем, кого любил и люблю. Это все из-за любви.
— Из-за любви? Даже острые?
— Да, и боли по тем, кто ушел. Когда-то это были эпиграммы, а когда-то — портреты. Раневской вот... Знаете, что она всю жизнь любила одного мужчину? Пушкина! Он ей заменял всех. Я с ней не был знаком, один лишь раз только мы с Игорем Квашой пошли ее поздравить после спектакля, Игорь постучал, и она в своей манере ответила через дверь: «Сейчас, секундочку, я переоденусь, чтобы вас не стошнило...» Такая вот была... Я написал ей стихи, и вышел портрет, и стихи вышли хорошими, мне кажется: «Голова седая на подушке...» И Мандельштаму неплохое посвящение: «И стихов замерзших строки на обкусанных губах…» Никакого там зла. Но и про хорошие мои стихи могут сказать — примитив. Сейчас иначе пишут.
— Это кто вам сказал? Стихи пишут разные. Некоторые — и правда с претензией такой, что… Такая в них... псевдовесомость.
— Иногда мне кажется, что делают их так: взяли что-то у Маяковского, чуть-чуть не дописали, в одном месте — специально оборвали, потом перемешали все и выдали за стихи. Что получается — не понять. Я одному известному поэту как раз в тему написал:
На струнах обвисших бренчит аккорды —
То ли загадки, то ли кроссворды.
Кто ты, поэт? Ежик в тумане,
Платочек на шее да фига в кармане.
Money, money, money…
— Остро. Но вы все же очень язвительный.
— Но честный! Еще про Охлобыстина нравится самому:
Он священник был в артисте и артист в священнике,
Охломон и Охлобыстин — как цветок на венике.
Иван не обиделся, кстати. Ему вроде даже понравилось. Еще что вспомнить из относительно недавнего… Вот!
Вчера весь вечер слушал Лепса,
и до сих пор не успокоюсь:
Он так орал, идя по рельсам,
что испугался встречный поезд.
— Тоже вряд ли обидится — смешно. А Евтушенко? Ну правда, Валентин Иосифович, жестоко вы Евгения Александровича приложили: «Уж больно смел, когда не страшно»…
— Да, «умен, когда и так понятно»… Женя был великодушным. Он после появления этой эпиграммы спросил у меня — Валь, за что? И я ответил честно, повторив то, что говорил вам: из-за любви. Как еще объяснить? Вот я люблю девушку, а у меня ничего не получается с ней. Злюсь! Из-за ревности написал, да. Женя понял и простил. Я ведь влюбился в него давным-давно, мальчишкой, еще когда он приходил к нам в студию МХАТ — шикарный, красивый, в каких-то красных штанах, купить которые можно было лишь где-то «там». Он читал стихи, и мы балдели. Да, я его любил! И вот такое написал при этом. Я, кстати, не так давно видел картину про шестидесятников.
— «Таинственную страсть», наверное?
— Вроде да. И даже не понял, а что это они такое сделали? Чулпан Хаматова, правда, играет потрясающе. Но вообще бог с ним, с фильмом, главное — не забывать это время, когда вдруг как из ниоткуда появились эти прекрасные птенцы. А Нагибин какой в фильме? Никакой! А я его знал. Он потрясающий был! Острый человек! Он раздевает тебя и убивает, если хочет. Но, кстати, если он пишет плохо, это вовсе не значит, что он так думает. Это… накипь.
— У вас тоже — накипь?
— И у меня накипь. От накипи дышать трудно...
СТИХИ
Уже от мыслей никуда не деться.Пей или спи, смотри или читай,Все чаще вспоминается мне детстваЗефирно-шоколадный рай.Ремень отца свистел над ухом пряжкой,Глушила мать штормящий океан,Вскипевших глаз белесые барашки,И плавился на нервах ураган.Отец прошел войну, он был военным,Один в роду, оставшийся в живых.Я хлеб тайком носил немецким пленным,Случайно возлюбя врагов своих.Обсосанные игреки и иксыРазгадывались в школе без конца,Мой чуб на лбу и две блатные фиксыБыли решенной формулой лица.Я школу прогулял на стадионах,Идя в толпе чугунной на прорыв,Я помню по воротам каждый промах,Все остальные промахи забыв.Иду, как прежде, по аллее длинной,Сидит мальчишка, он начнет все вновь,В руке сжимая ножик перочинный,На лавке что-то режет про любовь.
Живых все меньше
Живых все меньше в телефонной книжке,Звенит в ушах смертельная коса,Стучат все чаще гробовые крышки,Чужие отвечают голоса.Но цифр этих я стирать не будуИ рамкой никогда не обведу.Я всех найду, я всем звонить им буду,Где б ни были они, в раю или в аду.Пока трепались и беспечно жили —Кончались денно-нощные витки.Теперь о том, что недоговорили,Звучат, как многоточия, гудки.
Пес
Отчего так предан Пес,И в любви своей бескраен?Но в глазах — всегда вопрос,Любит ли его хозяин.Оттого, что кто-то — сек,Оттого, что в прошлом — клетка!Оттого, что человекПредавал его нередко.Я по улицам брожу,Людям вглядываюсь в лица,Я теперь за всем слежу,Чтоб, как Пес, не ошибиться.
Хулиганы
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган,Он не пристанет к вам на полустанке,В войну Малахов помните курган?С гранатами такие шли под танки.Такие строили дороги и мосты,Каналы рыли, шахты и траншеи.Всегда в грязи, но души их чисты,Навеки жилы напряглись на шее.Что за манера — сразу за наган,Что за привычка — сразу на колени.Ушел из жизни Маяковский-хулиган,Ушел из жизни хулиган Есенин.Чтоб мы не унижались за гроши,Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски,Ушел из жизни хулиган Шукшин,Ушел из жизни хулиган Высоцкий.Мы живы, а они ушли туда,Взяв на себя все боли наши, раны…Горит на небе новая Звезда,Ее зажгли, конечно, хулиганы.
Капелька дождя
К земле стремится капелька дождя,Последнюю поставить в жизни точку…И не спасут ее ни лысина Вождя,Ни клейкие весенние листочки.Ударится о серый тротуар,Растопчут ее след в одно мгновенье,И отлетит душа, как легкий пар,Забыв навек земное притяженье.
Бык
Не знает глупенький бычок,Что день сегодняшний — день казни.Он — как Отелло — на платок,Но Яго — тот, который дразнит.А вот и сам Тореадор,Как Гамлет вышел — одиночка,Каким же будет приговор?В нем есть и смерть… и есть отсрочка.А те, которые орут,Они преступники иль судьи?И, как ни странно — это суд.И, как ни странно — это люди.
Грехи
«Ах, если бы она была жива,Я все бы отдал за нее, все бросил».Слова, слова, слова, слова, слова,Мы все их после смерти произносим.И пишутся в раскаяньи стихи,Но в глубине души навеки будут с намиГрехи, грехи, грехи, грехи, грехи,Которые не искупить словами.
Пастернаку
Он доживал в стране как арестант,Но до конца писал всей дрожью жилок:В России гениальность — вот гарантДля унижений, казней и для ссылок.За честность, тонкость, нежность, за пастельЯрлык приклеили поэту иноверца,И переделкинская белая постельПокрылась кровью раненого сердца.Разоблачил холоп хозяйский культ,Но, заклеймив убийства и аресты,Он с кулаками встал за тот же пультИ тем же дирижировал оркестром.И бубнами гремел кощунственный финал,В распятого бросали гнева гроздья.Он, в вечность уходя, беспомощно стонал,Последние в него вбивались гвозди.Не много ли на век один бедыДля пытками истерзанного мира,Где в рай ведут поэтовы следыИ в ад — следы убийц и конвоиров.
Мандельштаму
Мы лежим с тобой в объятьяхВ январе среди зимы.Мой халат и твое платьеОбнимаются, как мы.Как кресты на окнах рамы.Кто мы, люди? Мы — ничто.Я читаю Мандельштама.А в душе вопрос — за что?Ребра, кожа, впали щеки,А в глазах застывший страх.И стихов замерзших строкиНа обкусанных губах.
Артист
Артист — я постепенно познаю,Какую жизнь со мной сыграла шутку злую:Чужую жизнь играю, как свою,И, стало быть, свою играю, как чужую.
Фаина Раневская
Голова седая на подушке.Держит тонкокожая рукаКрасный томик «Александр Пушкин».С ней он и сейчас наверняка.С ней он никогда не расставался,Самый лучший — первый кавалер,В ней он оживал, когда читался.Вот вам гениальности пример.Приходил задумчивый и странный,Шляпу сняв с курчавой головы.Вас всегда здесь ждали, Александр,Жили потому, что были Вы.О, многострадальная Фаина,Дорогой захлопнутый рояль.Грустных нот в нем ровно половина,Столько же несыгранных. А жаль!
Поле
М. Козакову, режиссеру телефильма «Случай в Виши»
Я — поле, минами обложенное,Туда нельзя, нельзя сюда.Мне трогать мины не положено,Но я взрываюсь иногда.Мне надоело быть неискреннимИ ездить по полю в объезд,А заниматься только рысканьемУдобных безопасных мест.Мне надоело быть безбожником,Пора найти дорогу в Храм.Мне надоело быть заложникомУ страха с свинством пополам.Россия, где мое рождение,Где мои чувства и язык,Мое спасенье и мышление,Все, что люблю, к чему привык.Россия, где мне аплодируют,Где мой отец и брат убит.Здесь мне подонки вслед скандируютЗнакомое до боли: «Жид!!!»И знаю, как стихотворение,Где есть смертельная строфа,Анкету, где, как преступление,Маячит пятая графа.Заполню я листочки серые,На все, что спросят, дам ответ,Но что люблю, во что я верую,Там нет таких вопросов, нет!Моя Россия, моя Родина,Тебе я не побочный сын.И пусть не все мной поле пройдено,Я не боюсь смертельных мин.
*
Когда настанет час похмелья,Когда придет расплаты срок,Нас примет космос подземелья,Где очень низкий потолок.Бутылка там под ним повисла,Как спутник в невесомой мгле,И нет ни в чем ни капли смысла,Весь смысл остался на земле.
«Мне снился сон...»
Отрывок из пьесы
Эту убийственно-ироничнуюантиутопию невозможнопересказать. Но беседыВождя народов с героями нашихдней и минувшей эпохи —Жуковым, Шостаковичем,Бухариным, Радзинским,Зюгановым и... самим Христомне просто не оставятравнодушными, но и заставято многом задуматься. Однаиз последних сцен.
Сталин (задумчиво):
Мне снилось, будто бы на дачеБольной свалился на пол я...Политбюро стоит и плачет,Но вытирает ноги об меня!
Шумя водой открылись краны,И заливает всюду пол.Я как дитя упал с дивана,А кто-то лезет мне в карманы,И кто-то влез уже в мой стол!Сплошные хризантемы, розы,И одеяло — как венок...Текут по стенам кровь и слезыИ накренился потолок...Потооооооп!!!Страшнее нет угрозы,Но явны признаки беды —Смертелен уровень воды,когда в него впадают слезы...
(Плачет малыш)
Я разбудил тебя, малыш?Ты кто? Скажи, чего молчишь?Я задаю тебе вопрос!О господи — Иисус Христос!Ты говорить пришел со мной,Господь?Одна у нас с тобоюкровь и плоть.Надеюсь, мы поймемдруг друга —Освободи мне душу от недуга.Готов услышать от тебя, Христа,Что жалок тот —в ком совесть не чиста!Я очищал страну от грязи,Я убивал всех без боязни.Всех этих классовых врагов,Кто не докручивал важнейшихвинтиков-винтов,Которые крепили государство...И я им ядом заменил лекарство!Прости, прости меня,Прощенья просим!Прости — я твой библейскийсын,Я твой — Иосиф...Я сделал все, что мог —смотри по датам —Вот города, заводы, атом...Страна была моимпроизведеньем,Сюда вложил я свой таланти вдохновенье!Ты слышишь?Где ты, Боже мой?Я говорю с самим собой...Я заболел —мне надо лечь поспать...Я сам себя за Бога началпринимать...
P.S.
Много прожито.Пережито.Не пережито тоже много.Часто перечитываю то, что написал.Что-то нравится.Что-то — нет.Радуюсь тому, что вышло неплохо.Печалюсь тому, что не удалось.Все успеть нельзя.Я стараюсь...
Мои слова — мои рабы.Из них слагаются стихи.Среди словесной чепухиИщу следы своей судьбы.
МЕЖДУ ТЕМ
Михаил Шемякин: Даже ядовитость эпиграмм Гафта важна — для отрезвления!