Александр Блок: И голос был сладок, и луч был тонок…
Александр Блок написал — «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин». Боготворил Пушкина. С трогательным пониманием относился к Гоголю: «Если бы сейчас среди нас жил Гоголь, мы относились бы к нему так же, как большинство его современников: с жутью, с беспокойством и, вероятно, с неприязнью: непобедимой внутренней тревогой заражает этот, единственный в своем роде человек: угрюмый, востроносый, с пронзительными глазами, больной и мнительный».
Блок и его современники — так же как мы с вами — все вглядывались благодарно туда, в глубь лет, чтобы утвердиться: они живые — родные и близкие по крови.
Вглядимся же в Блока, в его непостижимо прекрасное, чистое, узкое лицо в темных кудрях, с высоким лбом и печальными глазами, с печатью тайны на челе. Тайна открывалась в стихах. Но не до конца. Стихотворение неисчерпаемо, как личность творца. Как выразительно заметил он: «Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды».
Он начинал как символист, заявив, что символ есть слияние смыслов. Или по-другому: соединение смысла вечного с невечным.
Сама жизнь его была исполнена символов — вещих знаков. В спектакле «Гамлет» он играет роль Гамлета. Офелия — Люба, дочь известного ученого-химика Дмитрия Менделеева. Блок запишет: «Студент (фамилию забыл) помешался на Дмитрии Ивановиче. Мне это понятно. Может быть, я сделал бы то же, если бы еще раньше не помешался на его дочери».
Он на Любе. Трагические отношения Гамлета и Офелии пройдут через всю их жизнь. Изнурителен будет их брак. Третьим в него вторгнется любимый друг Блока, поэт Андрей Белый.
«Смерти я боюсь и жизни боюсь, милее всего прошедшее, святое место души — Люба. Она помогает — не знаю, чем, может быть, тем, что отняла», — загадочная помета в тех же блоковских записных книжках.
Через несколько строк — несколько лет! — совсем другое: «Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей, Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе — мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком, — страшным, мрачным, низким... Но... я не могу с ней расстаться и люблю ее».
Кажется, зачем знать про великих, что и у них, как у всех, то одно, то другое, те же противоречия, те же споры, те же ссоры, что у невеликих? Затем, чтоб понять: ничто нас не отделяет от них. Кроме... вершин духа и дара. А это значит, что непроходимой пропасти меж ними и нами нет. Мы из нашей «низкой» жизни можем стараться подняться в их высокую жизнь, чтобы приобщиться к ним. И, стало быть, безнадежности нет.
Символ и вещий знак — другая Люба. Актриса Любовь Дельмас. «Она записывает иногда мои слова. Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны».
И тут же, рядом: «... грустно. Пишу Любушке». Жене.
Таинственный Блок, одинокий, влюбленный, целованный вьюгой, забредающий в ночной кабак, где, дыша духами и туманами, проходят женщины, молящийся в церкви, где девушка пела в церковном хоре, замкнутый, кажется, исключительно на себя и свое, кажется, неземной поэт Блок производит земные обследования: «Я произвожу десять «обследований»... Семь... Пять...» Началась Первая мировая война, и Блок участвует в работе Комитета помощи семьям запасных — был такой комитет.
Он, интеллигент до мозга костей, собирался на войну. «Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней — есть хамство. Оно подстерегало меня с гимназических времен, проявлялось в многообразных формах, и вот — подступило к горлу... эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна, бесконечна, безобразна».
Вместо военного отряда поступает в инженерно-строительную дружину номер 13. Он шел впереди манифестации с красным знаменем еще в революцию 1905-го.
Поэт принял Октябрьскую революцию 1917-го как очистительную и написал знаменитую поэму «Двенадцать», где сам Христос у него возглавляет движение.
В белом венчике из роз
Впереди Иисус Христос…
Он расплатится потом за это. Еще до Октября 1917го, после Февраля 1917-го, он заседает в Чрезвычайной следственной комиссии, утвержденной Временным правительством для расследования противозаконной деятельности царских министров и сановников.
Его заметки, сделанные для себя, его зарисовки характеров и типов — энциклопедия русской власти. Это тогда он занесет в дневник: «Никого нельзя судить.
Человек в горе и в унижении становится ребенком.
Вспомни Вырубову, она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь... Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить; вспомни еще, что говорил в камере Климович и как он это говорил; как плакал старый Кафаров; как плакал на допросе Белецкий.
Вспоминай еще — больше, больше, плачь больше, душа очистится…» Имя фрейлины Вырубовой известно.
Климович, Кафаров, Белецкий — кто их помнит? Их имена остались, потому что Блок пожалел их.
Блок хочет быть в своем времени. О его отношении к современности написал его двоюродный брат: «Он думает, что надо во что бы то ни стало в нее войти и жить ею, иначе умрешь».
Обдумывая случившееся в русской истории, Блок пророчески замечает: «…Если даже не было революции, т.е. то, что было, не было революцией, если революционный народ действительно только расселся у того же пирога, у которого сидела бюрократия, то это только углубляет русскую трагедию». О, как это перекликается с нашими днями! Но Блок, с его глубочайшим умом и чутьем, на этом не останавливается, а продолжает: «Чего вы от жизни ждете? Того, что, разрушив обветшалое, люди примутся планомерно за постройку нового? Так бывает только в газете...» Заканчивает он и вовсе неожиданно: «...а люди — создания живые и чудесные».
Он обнаружил жестокость в русских народных сказках, призвал не быть сентиментальными, предупредив: нашим детям предстоит в ближайшем будущем входить во все более тесное общение с народом, потому как век «железный», будущее России лежит в еле тронутых силах народных масс и подземных богатств.
По его словам, песенка всяких уютных «привилегированных» заведений спета, дети рано соприкоснутся с тем, что называется невежеством, темнотой, цинизмом и жестокостью, так вот сказки помогут им что-то понять и принять.
Когда темные революционные крестьяне разграбили и сожгли его библиотеку в любимом Шахматове, он — понял и принял это. Поэт не может быть двоедушным.
Меж тем сомнения терзали его: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы ( не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?..» Тем не менее, он оставался на стороне Советской власти. Отказался от участия в антибольшевистской газете «Час», организованной поэтами-супругами Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским вместе с террористом Борисом Савинковым. А два последних года жизни возглавлял Большой драматический театр в Питере, желая служить своей стране, ее культуре и ее народу.
С ним приключилась какая-то странная болезнь. Ей нет названия, хотя попыток медицинских диагнозов было много. Он голодал, страшно исхудал, ушел в себя, ни с кем не хотел и не мог говорить, и — больше никаких объяснений на страницах дневника. Как будто воля к жизни покинула его. Специально заседает Политбюро ЦК РКП(б) под председательством Ленина, которое предписывает Наркомпроду улучшить продовольственное снабжение поэта Александра Блока. Через одиннадцать дней еще одно Политбюро принимает решение о выезде его в Финляндию на лечение. Никуда он не выехал. Не успел. До смерти оставалось две недели.
Однажды в молодости он записал: «Господи! Без стихов давно! Чем это кончится? Как черно в душе. Как измученно!»
Он больше не писал стихов. За четыре года до конца сказал себе: «Нет, не надо мечтать о Золотом веке. Сжать губы и опять уйти в свои демонические сны».
Может быть, узнав, чем кончаются революции, затеянные во имя строительства золотого века на века, он сжал губы и навсегда ушел в свои демонические сны?
Две строки в его дневнике со специальной подписью и датой похожи на заклинание: «Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться. Ал. Блок. 22. IV. 1917».
Он не дождался.
ИЗБРАННОЕ
* * *
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских
Врат,
Причастный Тайнам, — плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
* * *