Франциско Инфантэ: Гений — это не профессия

Время неизбежно гасит конфликты. Лет через тридцать о том, что Нусберг и Инфанте не были «сплоченными единомышленниками», наверное, мало кто вспомнит. Но пока они продолжают спорить друг с другом.Только что Франциско Инфантэ (ныне один из самых известных художниковшестидесятников) выпустил очень резкую книгуотповедь «Негативные сюжеты», в которой еще раз вернулся к истории «Движения».— Из-за руководителя группы «Движение» Левы Нусберга – с нескрываемым омерзением. Группа «Движение», организованная им в 64-м году**, вскоре стала маленькой копией тоталитарного общества, а сам Нусберг – миниатюрной копией Сталина. Это был первый прецедент конформизма внутри самого нонконформизма. Закономерно, что сам Нусберг уже четверть века в России не показывается.— Оно очень коварное применительно к искусству: подразумевает некую внешнюю организацию, которая в принципе ему чужда. Но видно, стремление «к руководству», начальствованию, этой самой «организации» – неизбывно. Ну и на здоровье, мне это неинтересно. Тот же Малевич «комиссарил» как хотел. Однако Малевич был все-таки замечательным художником и создавал прекрасные формы.— Да. А идеологическая и политическая ангажированность любого рода мне претит. Это все напоминает законы зоны. Жизнь «по понятиям» — она, к сожалению, бывает и в искусстве. На политизированное искусство мы в советское время насмотрелись до тошноты.— Когда перестройка началась, оказалось, что нонконформистов были просто сотни! А на самом деле это было очень небольшой круг людей, которые пытались делать искусство, свободное от имперской помпезной дури.— Быть может. Но не за счет тех настоящих (немногих) смельчаков (разве они будут лезть вперед и кричать: «Нет, я был первым!»?), а за счет постперестроечной пены.— Авторитарная система давит по определению! Я с этим еще в художественной школе столкнулся. На улице Степана Разина была библиотека иностранных языков, и там я познакомился с «гнилым Западом». Меня тогда волновала бесконечность устройства мира, и отмахнуться от своих переживаний я почему-то не мог. И чтобы как-то справиться с ними, рисовал треугольнички, квадратики. Я тогда не очень соображал, что это может называться искусством – а это им и было! Это, а не те беспомощные подражания художникам девятнадцатого века, которым нас учили. Хотя критического отношения к романтикам и передвижникам во мне никакого нет – сами художники ни в чем не виноваты. Я в Третьяковке на них смотрю с удовольствием.Мне задавали вопрос: вы что же, сами пришли к геометрической абстракции? Получается, да, пришел. Я не знал о достижениях Кандинского, Малевича или Мондриана, но объективно они уже 50 лет как были! А подспудно все новации человек ощущает, и никакая власть их не спрячет. Вот сейчас рождаются дети – и с правильной стороны подходят к компьютеру. Мой внук в три года нажимает на кнопки лучше, чем я.— Мне самому трудно определять «свое место в искусстве». Дело не в скромности. Если человек судит о себе (изнутри ситуации, в которой пребывает) – это ненормально. Потом уже, ретроспективным зрением, он может себя оценить и вскричать, подобно классику: «Ай да сукин сын!» Но не дело художника постоянно рефлектировать. И так найдутся желающие тебя объяснять. Конечно, я встречал людей, которые говорили: «Я гений». Как будто «гений» – это профессия… — Ничего «про будущее» в моих работах нет. Будущее по определению неясно. Те люди, которые пытаются нам представить картину будущего, либо мошенничают, либо компенсируют какие-то свои комплексы, либо так странно бездельничают. Для русского сознания характерно предсказывать будущее. Один из моих любимых художников – Малевич — тоже хворал этим недугом, но создал тем не менее очень точную метафору будущего – свой «Черный квадрат».Ведь будущее неразличимо, оно в темноте. Я же осваиваю тот мир, который существует сегодня. Он устроен так: наряду с природой и сферой гуманистических отношений в нем появилось «новое» царство технических изобретений. Оно настолько гипертрофировано, что мы не мыслим себя без него. Как совместить два эти мира – загадка. Мой артефакт возникает на стыке одного (природы) с другим (искусственным объектом).— Портрет ужасный. Но я далек от того, чтобы настаивать на том, что Малевич – плохой художник. Знаете, например, с Коровиным или Ренуаром было то же самое: поздние работы очень слабы. Наверное, существуют причины деградации художника. Я молю Бога, чтобы мне не впасть в такой маразм.— Мы живем вместе. Работаем. Это такая форма одиночества вдвоем. Нонна предмет моих занятий чувствует как никто другой. Надеюсь, у нас есть внутреннее движение навстречу друг другу. Меня часто приглашают за границу с выставками. Я всегда ставлю условие, чтобы со мной ехала моя жена и дети. Работа и семья – два интереса, которые есть в моей жизни.— Конечно.— Что-то нравится больше, что-то меньше, но это не столь важно. Важно не мешать. Мы с Нонной сыновей (а их у нас двое) никак не воспитывали. У родителей по отношению к детям преимущество, если оно вообще есть, очень зыбкое: у нас опыта больше. Но ведь этот опыт не вдолбишь в их головы, потому что их головы заняты своим. И это необходимо видеть. А взрослеть придется обязательно. Родители могут помочь, но пройти путь взросления за ребенка они не могут.— Да, в каких-то нюансах. Вот в художественной школе когда учился, у меня была какая-то странная цветовая гармония: красный сочетал с зеленым, синий с желтым. Боролись противоположности все время. Потом что-то похожее увидел у Эль Греко и подумал: наверное, это испанское. Хотя тот же Греко, как вы понимаете, не совсем испанец. А я, судя по родословной испанского деда, — из тех арабов, у которых отвоевывали Испанию во время Реконкисты. Когда я был в Андалусии, внутри почувствовал какое-то волнение. Вообще к востоку отношусь небезучастно. Увижу шаровары, например, — внутри что-то откликается. Но я себя считаю человеком русской культуры. Я родился здесь. Отец мой (его тоже звали Франциско) умер, когда мне было полтора года, я его не помню. А мама моя, Вера Ильинична Лобанова, — русская. И среди русских я жил и все русское впитал, и говорю только на русском.[i]* направление в искусстве, которое со времен эпатажного художника Марселя Дюшана и нашего мечтателя Татлина пытается передать изменение объекта во времени и его движение.** первые «сборища» молодых художников-кинетистов происходили еще в 62-м году, однако эти «посиделки», по воспоминаниям Инфантэ, были вполне стихийными и неформальными.*** В Московском центре искусств недавно показали портреты жен, написанные более или менее великими мужьями-живописцами в первой половине ХХ века.**** Художник Нонна Горюнова [/i]