Да здравствует разброд!
В этом особняке на углу Арбата и Калошина переулка мгновенно отступают потоки нетрезвого веселья и китча, которыми успевает обдать на улице случайного пешехода, пока он добирается до цели. И искусительный голос из ресторана «Дрова», призывающий есть целые сутки все что угодно, теряет над тобой власть, лишь только захлопнутся двери.И вовсе не потому, что в Доме Лосева, где нашли пристанище бесценные книги и архивы русских философов начала века, отрешаешься от дня сегодняшнего. Наоборот, тут-то, в этой полудомашней уютной библиотеке, оборудованной по последнему слову техники, и ощущается особая прелесть нашего времени.Она заключается в доступности уникальных книг и тщательно подобранных печатных и электронных журналов по философии, богословию, психологии, языкознанию для всех, кто захочет их прочесть. В открытости проходящих здесь же семинаров, докладов и чтений и ученому, и просто любопытному.Ясна становится и особая миссия нашего времени: подхватить многообразнейшие нити национальной философской традиции, оборванные революцией и репрессиями, отыскать ее место в мировой картине.«Дом Лосева» гостеприимен и общедоступен, чего никак не скажешь о философии Густава Шпета. Выступавшая на вечере в честь своего отца, его дочь Марина Густавовна призналась, может быть, не без лукавства, что, сколько ни пробовала подступиться к этим сочинениям, ничего у нее не выходило.Поляк по происхождению и ученик выдающегося немецкого философа-феноменолога Э. Гуссерля, Шпет мог бы свободно уехать из советской России и получить кафедру в любом европейском университете. Но остался в России и испытал все ужасы гонений вплоть до последнего: ссылки в Сибирь и расстрела в 1937 году.Многое закончить не успел, а основные работы по эстетике, лингвистике, этнопсихологии оказались под запретом на долгие годы. Шпет представлял философию как строгую науку, очень конкретное и рациональное знание, зафиксированное в четких терминах. Ему не был близок морально-религиозный уклон мысли Булгакова, Бердяева, Ильина и многих других русских философов. Но при этом главным предметом его внимания всю жизнь оставалась такая сложно поддающаяся определению вещь, как художественное творчество, феномен творящего сознания.Он был одним из немногих в России теоретиков искусства, утонченным, необычайно эрудированным, близко знавшим поэта Андрея Белого и актера Василия Качалова. Когда Шпета лишили возможности читать лекции, он занялся переводами английской литературы и оставил очень интересный комментарий к «Запискам Пиквикского клуба» Диккенса.Будучи очень разносторонним человеком, Шпет не переносил дилетантизма ни в науках, ни в искусствах. Ничто так не отталкивало его, как всеядность и всезнайство дилетанта, легко сопрягающего вещи друг на друга не похожие, окруженные неповторимой атмосферой времени и места их создания.Искусство насквозь конкретно – конкретно каждое воплощение его, каждый миг его, каждое творческое мгновение. Это для дилетанта невыносимо: как же со «всем» «познакомиться»? Мастер, артист, художник, поэт – дробят их путь – от единичности к единственности. Долой синтезы, объединения, единства! Да здравствует разделение, дифференциация, разброд!» – пишет Шпет в «Эстетических фрагментах». Эта мысль кажется парадоксальной в век глобализации и Интернета, но она глубоко верна.Сейчас в свет вышел том избранных трудов философа под названием «Мысль и слово». В скором времени появятся еще 6 томов, разбитых по темам. На вечере было представлено и собрание писем Шпета к жене «Я пишу как эхо другого», подготовленное М. Г. Шторх и Т. Г. Щедриной. Наследие Густава Шпета только начинает осваиваться, и десятки тысяч рукописных страниц ждут своих исследователей.