Дочь пушкиниста

– Бесстрашным человеком. Он всегда оставался верен и своим друзьям, и своим интересам, и своим убеждениям. Запреты (учебник «Теория литературы. Поэтика» был до 1966 года запрещен) не производили на него никакого впечатления.Круг его интересов был очень обширен. Он окончил Льежский институт с дипломом инженера-электрика, а также математическое отделение одного из парижских университетов. И только потом занялся литературой.Поэтому, когда филологическую науку настигал очередной погром и замечательным профессорам университетов и институтов истории и искусства приходилось отказываться от своих убеждений, мой папа просто говорил: «Меня просили читать такие лекции, я и читаю.Не хотите – не надо, буду читать математику, там еще ничего не запретили». Математика помогла ему, точно по Пушкину, «поверить алгебру гармонией». Недаром академик Андрей Колмогоров назвал его основоположником математической лингвистики.…– Я архитектор. Самый известный мой проект – литературное кафе на Невском, которое впоследствии стало мемориалом Александра Сергеевича Пушкина (в пушкинские времена там была знаменитая кондитерская Вольфа и Беранже). Ведь я дочь пушкиниста, в первую очередь пушкиниста, хотя отец и не любил это слово.– Анна Андреевна очень любила отца, всегда с ним советовалась, делилась своими пушкинистскими открытиями и, конечно же, читала стихи. Когда папы не стало, а умер он очень рано, в 1957 году, мы получили от нее телеграмму: «Горько оплакиваю великого ученого.Благодарю друга». Ахматова часто бывала у нас, порой оставалась на неделю. Если заболевала, то звонила и просила папу прийти. Она всегда была очень одинокой, а времена бывали и такие, что люди не только не посещали ее, но и переходили на другую сторону улицы, чтобы не навредить себе. Отец называл Ахматову королевой, которая тщательно это скрывает, а еще – глыбой, которую с места не своротить.– Я ее очень любила, даже еще не зная ни одной строчки. Она была такая красивая, такая гордая, такая величественная. Мне нравился ее голос, нравилось ее поведение, каждое поручение я воспринимала как награду, хотя это мне вменяли в обязанность. Родители говорили: «Придешь из школы – надо сходить к Анне Андреевне, а потом, пожалуйста, и драмкружок, и все, что хочешь». И я ни разу не сказала: «Нет, я не могу».– Это был первый кооператив писателей: канал Грибоедова, 9. Внизу были квартиры оркестрантов Мариинского театра, а наверху жили Михаил Зощенко, Николай Заболоцкий, Ольга Форш, Вениамин Каверин, Борис Житков, Борис Корнилов, Михаил Козаков, Евгений Шварц и еще много других замечательных людей. Вся писательская надстройка очень дружила. Вместе участвовали в семейных торжествах, всегда сочувствовали, помогали. Жили мы тогда очень весело, хотя время было тяжелое.– Когда немцы ворвались в Царское село, мы с братом катались на лодке. Начался переполох. Никто не мог понять, в чем дело. Обратно шли вдоль железной дороги. В нас стреляли, мы подбирали раненых, были полны энтузиазма и ничего не боялись, потому что в молодости просто невозможно себе представить, что ты вдруг умрешь. Домой добрались только ночью, во время тревоги. Влетели в убежище и с энтузиазмом, наперебой, как Добчинский и Бобчинский, стали рассказывать о том, как все было интересно. Тишина была мертвая. Все эти великие люди, а там были и Шварц, и Зощенко, и Ахматова, и Эйхенбаумы, и Заболоцкие, сидели на колченогих лавочках и слушали, а когда мы закончили, раздался голос Анны Андреевны: «Храбрость – это отсутствие воображения».– Да. Нам разрешили взять с собой только 50 килограммов, и мама поручила мне подняться наверх и собрать все самое ценное. А что у нас было самое ценное? Конечно, знаменитый чемоданчик Ахматовой. Я взяла ее прекрасное, очень тяжелое венецианское зеркало, гребень, подаренный Гумилевым, портрет, нарисованный Модильяни, многое другое – и переложила к нам. Когда мы приехали в Москву и мама открыла чемодан, ее ужасу не было предела.– Именно так. Она знала, что мне очень нравится его рисунок, и с удовольствием рассказывала о художнике. Рассказ помню почти дословно: «Его звали Модильяни. Это был юноша, прекрасный как божий день. Мы жили недалеко друг от друга. По утрам, пока Гумилев спал, я бросала ему розы в окно. Он не знал ни одного русского слова, но постоянно просил меня читать стихи. Я смеялась – зачем? – В них есть тайна…Он никогда не рисовал при мне, приносил готовые рисунки и требовал повесить их в моей комнате. Рисунков было много, но все куда-то подевались. Остался один». Когда приподнялся железный занавес, папа получил из Италии четырехтомную энциклопедию искусств. Каково же было мое удивление, когда на букву «М» я нашла целых две страницы, посвященные Модильяни. Я бросилась к Анне Андреевне, чтобы она сказала, тот это Модильяни или нет. Ахматова долго и внимательно читала, потом сказала: «Я не знала, что он такой знаменитый».– Как-то раз я поехала к Анне Андреевне в Комарово. Подходя к дому, я увидела выходящих из калитки трех молодых людей. Ахматова стояла на крыльце и махала им вслед, а потом сказала: «Если с этим мальчиком ничего не случится, это будет большой русский поэт». Я сразу поняла, о ком она говорит. Бродский был похож на Иисуса Христа с картин раннего Возрождения. Многие его называли рыжим, но он был скорее золотой. На следующий день он приехал уже один. Анна Андреевна познакомила нас, мы вместе ушли и целый день гуляли по городу.– Нет. Все, что у меня сохранилось, я передала музею Ахматовой в Петербурге.– Я искренне считаю себя удивительно, просто сказочно счастливым человеком. Хотя в великом смысле жизнь у меня, пожалуй, обыкновенная, с бедами и несчастьями, с удачами и неудачами, как и у всех людей. Но судьба мне подарила родителей и учителей, которые научили меня быть стойкой и честной, какими были они. Отец говорил: «Ребята, запомните: порог нашего дома не переступил ни один мерзавец».