Игорь Яркевич: Я - их, они – меня

Может вдруг непозволительно некорректно повысить голос. А то вдруг, бия себя кулаком в грудь, начинает говорить манифестами, и если в этот момент попытаться спустить его с неба на землю, страшно раздражается. Но потом вдруг снова становится интеллигентным, мягким и обходительным Игорем Геннадьевичем Яркевичем.– Конечно.— Вот станете небожителем, тогда и поймете. А не станете – значит вам это знать ни к чему. Это как в сексе: рассказать ничего невозможно, надо пройти самому.— Сразу несколько критиков в 92—93-м, когда я стал много печататься. И в общем это совпадало с моим ощущением, что русская литература кончена и надо ее наполнить какой-то новой энергетикой.— А литература русская себя исчерпала, через это проходят все культуры.— Она будет существовать как прикладное искусство, что-то будет писаться для газет, сериалов, рекламы… Один мой друг путешествовал по Америке и в баре случайно разговорился с человеком: «Ты кто?» – «Писатель» – «А что пишешь?» — «Тексты для рекламы». Вы понимаете? Сейчас это совершенно нормально. Самодостаточной прозы уже не будет. Энергетика просто переместится в другие зоны, например, в моду.Вообще единственным полезным моментом во всей русской литературе был конец 80х, когда рухнули все мифы – о русской культуре, о русской литературе. Произошел взрыв свободы.— Да, однажды сел за стол и написал «Как я обосрался». Года точно не помню, рукопись уже в Литературном музее, но, кажется, это был 89-й. Толстые журналы печатать все же отказались, но напечатали другие, потом нашлись издательства, потом пошли переводы на иностранные языки. Но сейчас все вернулось на свои места. Мне кажется, молодые ребята снова встали на колени, испугавшись свободы и снова уйдя в пафос. В русском человеке ну просто чудовищное количество пафоса.Чехов был не совсем прав: русский человек должен из себя по капле выдавливать не только раба, но и прокурора. В нас слишком много прокурорского начала (потому, наверное, и столько народу в тюрьмах сидит). Все-то мы знаем. Достоевский сказал: покажи русскому семинаристу карту звездного неба – и он через час будет учить профессоров астрономии. Это точно. Наши писатели решают проблемы, которые весь мир уже давно решил. Как с таким сознанием интегрироваться в мировое культурное пространство? — Да это сейчас не проблема. Но зачем? Я могу жить только в России, даже, наверное, не в России, а в русском языке, это моя родина. Мне кажется, русской литературе я совсем не нужен, но вот русской свободе – очень нужен. Слава богу, теперь стало можно писать о сексе, онанизме. Дело не в «телесности» литературы, не в том, что мне именно это хочется описывать, а просто для меня главное – сочетание сексуального и культурного начал в человеке.— Мне иногда стыдно за свою профессию. 99 % того, что происходит в литературе, – откровенная графомания. Но погоду делает один процент, и все зависит от того, как он договорится с издателями. И этот процент не должен получать премий, потому что все равно работать так, как он, никто другой не сможет.И не нужно никого ставить другим в пример. Литература должна быть тихим невразумительным словесным поносом.— Меня выдвигали на «Антибукера», но я не должен был его получить и понимал, что никогда ничего не получу. Впрочем, один раз мне дали Набоковскую премию.— Раньше мне это показалось бы забавным. «Образ лишнего человека в произведении Игоря Яркевича «Как меня не изнасиловали». Но сейчас уже не кажется смешным, потому что трактовать будут все равно поидиотски. Меня изначально целиком и полностью соотнесли с моим персонажем «я». Непосредственно обосрался Яркевич, занимается онанизмом Яркевич и т. д. И это критики и журналисты! Желтая пресса писала, что я и маньяк, и дерусь в подъезде, и насилую детей, трахаюсь с мужчинами, женщинами и молодыми крокодилами. Я даже анекдот про себя знаю. «Писателю Яркевичу дают новую квартиру, и вдруг он обнаруживает, что в ней нет туалета. Идет к строителям: «Мужики, где же туалет?» Они отвечают: «Зачем вам туалет, ведь вы уже обосрались». Кстати, я понял, что в России больше всего боятся не гомосексуалистов, не маньяков, а онанистов. То ли потому, что русский человек так сексуально и экзистенциально одинок и сам боится своего одиночества… То ли потому, что все происходящее в России сильно напоминает онанизм. Один ракетчик мне как-то сказал, что роман «Как я занимался онанизмом» – это про него. «Я, — говорит, — когда строил ракеты при советской власти, всем говорил: «Это все онанизм, колбасы надо больше выпускать».Нужно лучше слушать свой язык и не бояться в нем сексуального, телесного начала. Слабый уровень наших критиков раздражает, они где-то еще там, в XIX веке, подбирают ошметки Чехова и Достоевского. Ни Фрейд, ни Юнг, ни одно имя, которое сделало эпоху в мире, на нашу критику не повлияло.Был период, когда мне звонили сексуальные маньяки. Я, конечно, очень был бы рад, если бы вместо того, чтобы кого-то убивать, они читали мои книжки… — Мне?! Я сильный мужчина. Я на стороне Уголовного кодекса и сексуальных извращенцев не жалую. Здесь, конечно, а не в литературе ().— О чем еще хотите спросить? О литературе поговорили, об уме поговорили. Давайте о сексе. Вот вы верите, что я не гомосексуалист? — А все не верят. Не будучи гомосексуалистом, я почему-то очень хорошо понимаю его вздохи и слезы. Могу, идя по улице, отличить гомосексуалиста от не гомо. У них другие глаза… Нет, не по всякой улице. По Садовому кольцу могу. А на Тверской вряд ли. На Арбате тоже вряд ли. А вот на Пречистенке – запросто. Московские улицы – они разные! Энергетика разная.— Есть, но в основном там все посносили. Для меня Москва – как для Джойса Дублин, некоторые места хочется описывать по сантиметрам. В детстве я жил на Маяковской, рядом с Институтом судебной психиатрии Сербского. Там во дворе гуляли козлы – наверное, на них опыты ставили. Когда я рассказывал об этом в школе, мне не верили. Это был последний жилой квартал на Маяковке, он тянулся от самой площади до Петровки.— Нет, я в них искренне верил, как и в идеалы партии, читал много правильных советских книг, про пионеров-героев читал. Даже хотел бежать во Вьетнам, на помощь в борьбе против американцев. Хотя в Москве героическая атмосфера тогда уже развеивалась, четко ощущалась только в провинции. Родители мои были нормальными русскими интеллигентами, и то, как я потом стал писать, для них было настоящим шоком. Но потом, когда пришла известность, смирились.— Плохо. () Нет, вообще-то хорошо. Особых проблем не возникало. А в институте уже практически не учился, вообще не помню, как туда попал. Историко-архивный был совершенно безумным вузом, располагался между Кремлем и КГБ.Там было безумное количество безумных людей, никто не понимал, чему там вообще учат. Общался я мало с кем, занимался другими делами. Друзей у меня оттуда не осталось, и я не жалею.[i]Назван журналом «Огонек» лучшим писателем года.По рейтингу «Книжного обозрения», назван худшим писателем года.«Огонек»: «Игорь Яркевич талантлив невероятно. Первым за многие годы он соединил интеллектуальное «высокое» с повседневным «низким».«Литературная газета»: «Со страниц этой покрытой густым матом книжки, как из прорвавшегося источника, бьет одна грязь».«Аргументы и факты»: «Яркевич умудряется сочетать эпатажность постмодерниста с безусловным талантом».«Вести»: «Яркевич — один из ведущих русских писателей современности».«Мегаполис-экспресс»: «Яркевич — певец онанизма».«Сегодня»: «Игорь Яркевич — современный живой классик».[/i]