Я ждал. Я страдал. Я был близок к самоубийству

– А в Москве мне никто не предлагал.– Не шучу. Но не в этом дело. А дело в том, что в Баку я родился. То есть меня там родили. И там ко мне замечательное отношение. И они меня попросили, чтобы я им устроил Фестиваль Шостаковича. Потому что Шостакович очень любил Баку. Он туда приезжал неоднократно. Больше того, я вам могу сказать: его лучшие ученики – бакинцы Караев и Гаджиев. Я тоже одно время учился у Шостаковича вместе с Кариком Караевым, три года. В Баку Шостаковича любят, помнят, чтут.– Скажу абсолютно честно, что я думаю. У меня была парочка общих периодов с этим оркестром. Один – еще при Светланове. И другой период, недавний – в 2002 году, например, мы играли балет «Ромео и Джульетта» в Испании. И тогда они еще не находились на светлановском уровне. Но сейчас оркестр очень повысился, с моей точки зрения. В ансамбле, в дисциплине – во всем. Так что для меня эта встреча очень приятна. Есть такая интуитивная тяга… Вот потянуло меня к этому оркестру. Мы замечательно репетируем.[b]Почему уехал?– Мне бы хотелось поговорить на одну неприятную тему. У Иштвана Сабо есть фильм «Мнение сторон» о дирижере Фуртвенглере. После войны ему пытаются поставить в вину сотрудничество с Гитлером: «Почему вы не уехали?» И он объяснил: «Я не мог оставить мой народ без Бетховена». А мы остались без вас. В 74-м вас заставили уехать. В перестройку вы вернулись, но борзый журналист написал: «Что вообще значило бы на Западе имя Ростроповича без имени Солженицына?» Ну не знают они, что задолго до Солженицына у нас была великая плеяда: вы, Рихтер, Ойстрах, Гилельс, Коган. А вы обиделись и перестали у нас играть. А мы лишились большой моральной поддержки. Я помню премьеру Второго концерта Шостаковича в 1966 году. После такой крамолывсе сидели в оцепенении и думали: выпустят нас из зала или сразу всех арестуют? Вы же отхлестали всех этими шостаковическими «бубличками» по морде, а там в первых рядах весь Минкульт сидел, весь ЦК КПСС… Вот что может музыка?[/b]– Я ценю, что вы сказали. Все очень просто. В 74-м нас не просто заставили уехать – лишили гражданства. Я сдавал много экзаменов в своей жизни. На человечность. На человеческую совесть. Я очень верующий человек. И это был один из крупных первых экзаменов.Я познакомился с Солженицыным, когда играл сольный концерт в Рязани. Тогда – это было еще при Хрущеве – он был на абсолютной вершине благодаря Твардовскому. Солженицын работал учителем в школе. И когда я ехал в Рязань, мне дали его адрес, я его и сейчас помню: проезд Яблочкова, дом 11. Я сыграл концерт, и мне сказали, что Солженицын на нем был. Я подумал: не зашел после – может, ему не понравилось? Заеду-ка я к нему! И вот проезд Яблочкова, простой дом, первый этаж. Позвонил. Мне открыла пожилая женщина и встала в дверях: «Вы к кому?» – «Я хотел бы повидаться с Александром Исаевичем». – «Его нет, он уехал». – «Жаль». – «А что вам надо?» – «Говорят, он вчера был на моем концерте…» Вдруг ее отстраняет какая-то рука, и появляется бородатый Солженицын: «Зайдите, пожалуйста, я так счастлив!» И мы с ним просидели довольно долго.Пару часов поговорили. И он мне сказал на прощание: «Если я буду в Москве, я к вам приду поговорить, если вы согласитесь, потому что у вас очень хороший русский язык». Он действительно приходил ко мне пару раз в Москве. Потом я долго его не видел.Однажды я встретил на улице Лидию Корнеевну Чуковскую: «А вы знаете, что Солженицын умирает? Он живет на 83-м километре Можайского шоссе абсолютно один, в маленьком неотапливаемом помещении. Если бы вы его навестили, он был бы счастлив».На следующий день я к нему поехал. Была поздняя осень. Я искал его по участкам – это, если помните, были такие индивидуальные огороды, на которых нельзя было строить ничего, кроме сараев для инвентаря. На этих сараях висели замки, и когда я увидел один без замка – я понял, что он тут.Он лежал под огромным количеством каких-то одеял, бушлатов. Спрашиваю: «Как ты себя чувствуешь-то?» – «Да ничего! Я думаю, у меня прострел». А я знал, что у него рак… У нас с Галей к тому времени была дача в Жуковке. При гараже мы построили маленькую квартирку, потому что я хотел пригласить жить туда одну ленинградскую семью. Я в Ленинграде был семь лет профессором, и мне как-то завкафедрой Бурлаков сказал: «Ты все-таки не знаешь, кто в тебя влюблен. Есть парень, который бредит тобой». Это был 14-летний мальчишка-виолончелист, который так переживал развод родителей, что пытался застрелиться, повредил позвоночник, жив остался, но у него отнялись ноги. Я тут же поехал к нему. Он лежал в комнате, где все стены были оклеены моими фотографиями. Я ему помог наладить жизнь. Потом Галя настояла, чтобы я перестал мотаться в Ленинград два раза в месяц преподавать: «Оставь эти свои дурацкие дела, потому что ты уже плохо выглядишь. Ты подохнешь раньше времени, чего я совершенно не хочу!» Она сама поехала к ректору, сказала: «Слава к вам больше ездить не будет, иначе вы его в гроб уложите!» А этого мальчика с матерью и отчимом мы хотели перевезти к себе на дачу. Но его мать сказала: «Этого не может быть, чтобы вы были таким хорошим человеком. Мы не можем так рисковать нашей жизнью». И они не поехали.Так вот, возвращаясь к Солженицыну. Я ему тогда предложил: «Слушай, у тебя здесь холодно, а я на даче сделал маленькую квартирку с отоплением. Давай, переезжай ко мне! Если у тебя рак – помрешь, и тебе будет все равно, где тебя похоронят. А если у тебя прострел – то ты у меня вылечишься». И он на следующий день ко мне переехал. Я удивился, как мало у него, так сказать, скарба. Ватник какой-то, чайник старый.Он у нас там начал жить, когда был еще в фаворе. Но к власти пришел Брежнев, и на Солженицына начались гонения. Его выгнали из рязанского Союза писателей. И мне было предложено, чтобы я его выгнал из своего дома. На что я ответил, что я даже мышА не выгоню в такую погоду.А потом наступил момент, когда я понял, что его жизнь в опасности. И моя тоже. Мы очень долго говорили с Галей. И я сказал, что я должен написать письмо, в котором объясню, что я думаю. Потому что я народный артист Советского Союза, лауреат Сталинской и Ленинской премий, Галя – ведущая певица Большого театра. И если что-нибудь случится с Солженицыным в нашем доме, вся вина падет на нас…[b]Не покинул!– Та история мне более-менее понятна. Но вы же нас опять покинули.[/b]– Я покинул?! У меня здесь фонд помощи больным русским детям. Мы вакцинировали около трех миллионов детей в России. Это никто не сделал. Второе. У меня есть фонд помощи молодым музыкантам. Больше сорока ребят, которым я плачу стипендии.– Как музыкант я с ними занимаюсь.– Я играю там, где меня любят. Другого выхода у меня нет и не будет. Я играл концерт на 80-летие Солженицына в Большом зале консерватории, на следующий день сел в самолет и читаю в «Коммерсанте»: Ростропович играет на уровне среднего студента. И я сказал Гале тут же, в самолете: «Знаешь что, я не хочу мешать нашим гениальным студентам».[b]Письмо с того света– Ходят разговоры, что вы привезли сейчас с собой какое-то письмо Шостаковича, где он сам написал, какую программу надо исполнить в его столетие. И что якобы именно ее вы будете играть в Баку. Это правда?[/b]– Первый в мире фестиваль Шостаковича состоялся в Эдинбурге в 62-м году, грандиозный. И Шостакович там был,и мы с Галей. И мне стало так обидно: а у нас? Мы вернулись из Эдинбурга и сидели как-то вместе с Дмитрием Дмитриевичем. Я ему говорю, что хотел бы сделать его фестиваль в России. Он говорит: «Ну зачем, Слава, так стараться?» А я ему сказал: «Нет, я постараюсь». Я выбрал Горький – у меня старая любовь к этому городу, к его людям. «Но, – говорю, – не знаю, какую программу там сделать». «А сколько концертов?» Я с неба цифру снял, потому что был несколько согрет ужином: «Шесть симфонических и пять камерных». И через несколько дней () он позвонил: «Слава, я вот тут думал-думал – и набросал…» Вот они, эти программы. И первый его фестиваль здесь – правда, не полностью по этой программе – состоялся в Нижнем Новгороде, тогда Горьком, осенью 1962 года.– И не по идее, и не по музыке. Во-первых, он туда вставил все, что я играл из его сочинений. И мало кто знает, что по моей просьбе он сделал мне новую партитуру для Концерта Шумана, абсолютно гениальную.– Нет, нет… А программы, написанные от руки Шостаковичем, я с собой беру в Баку, чтобы они могли их напечатать… Я же о них забыл! Я, когда приехал в Вашингтон (), сложил свои ценности, в том числе рукописи и эти листочки с программами, и отдал в банк на хранение. Когда я через 17 лет закончил работу, стал забирать все материалы – тут передо мной возникло ЭТО! Как будто он мне с того света что-то послал.[b]Как сочинял Шостакович– В мире много играют Шостаковича?[/b]– В мире? Много.– Не знаю.– Я сейчас скажу вещь, которую я прошу напечатать. Примерно полгода назад я купил в парижском киоске музыкальный журнал. Купил его, потому что на обложке была фотография Шостаковича и какая-то французская надпись. Пришел домой, разобрался. Там было написано: «Шостакович – это Бетховен наших дней». У нас так никто о нем не написал. Зато у нас, мне сказали, была какая-то статья о Шостаковиче, где было написано: хорошо что ЮНЕСКО не отмечает его столетие, он этого не заслуживает…– Шостакович был человеком невероятной тонкости. И я вам скажу сейчас очень страшную вещь. Зная хорошо и Прокофьева, и Шостаковича, я сейчас пришел к такому выводу. Когда Господь делает для человека трудную и даже трагическую жизнь, если это гениальный талант, это помогает ему выразить свои эмоции, лежавшие в глубине. Если бы у Шостаковича была счастливая жизнь, не было бы сопротивления тому, что его угнетало.Его угнетала власть. Угнетала система. И, чтобы на это ответить, он должен свои переживания выразить в музыке со страшной силой. Это была для него единственно возможная форма ответа. Как и для Прокофьева. Так что он не мог не сочинять музыку.Мы когда гуляли с ним по Жуковке, он разговаривает-разговаривает, а потом идет и так немножко наверх на небо смотрит. И я уже знаю, что он сочиняет. Он за роялем никогда не сидел. Он приходил домой, садился за письменный стол и записывал. У него был маленький такой стол, а под стеклом на столе лежали фотографии. И самая большая, центральная, была очень страшная фотография Мусоргского – черные глаза, черные подглазья…. Я ему сказал: «Дмитрий Дмитриевич, а у вас тут под стеклом не нашлось места для Бетховена? Или для Баха?» Он очень взволновался: «Слава, я смотрю в глаза Мусоргского – и это помогло мне так много моих сочинений выбросить в корзину!» Он боготворил Мусоргского.Я ему сказал как-то: «Вы тратите такое количество сил на восстановление идей Мусоргского в оркестровке! Вы за это время могли бы сами столько сочинить!» – «Слава, это такой гений, я хочу восстановить все его детали, которые Римский-Корсаков изменил, и нельзя сказать, чтобы сделал лучше!» Он вернул все, что сам Мусоргский написал.[b]Зашифрованные ноты– Мстислав Леопольдович, вы не видели «Леди Макбет Мценского уезда» в московском «Геликоне»?[/b]– Нет, не видел.– Нет, оперных планов у меня сейчас нет никаких. Но я хочу воспользоваться случаем и сказать, что я Бертмана очень люблю. Я имел удовольствие сделать с ним в Эвиане на моем фестивале «Летучую мышь» Штрауса. Я получил огромное удовольствие! И жду, жду, когда он наконец переедет в новый настоящий театр.– Как неблагозвучные? ()– По поводу зашифровок скажу вот что. Когда он в 1959 году написал Первый виолончельный концерт, я об этом узнал из его интервью газете «Советская культура». Это я-то, будучи с ним хорошо знаком! Правда, там было кое-что, что давало мне надежду, что это все-таки для меня написано – в интервью он говорил: «Я был вдохновлен Симфонией-концертом Прокофьева». Шостакович это сочинение о-бо-жал. Он приходил всегда, когда я его играл. Поэтому была надежда – ведь Симфонию-концерт Прокофьев все-таки мне посвятил… Я ждал, я не просто волновался – я так страдал! Я был близок к самоубийству! Конечно, мне не хватало нахальства позвонить Шостаковичу и спросить: неужели вы написали виолончельный концерт? А он ко мне не обращался – значит, нашел другого виолончелиста?..Через много дней я получил от него открытку: «Слава, я для вас закончил концерт и хотел бы вам его показать». И вот тогда я с пианистом Александром Дедюхиным приехал к нему в Ленинград, в квартиру его сестры Софьи в центре города. Когда он мне на пианино проиграл этот концерт, я настолько обалдел, что стоял и молчал. А он спрашивал: «Слава, ну скажите, вам нравится мое сочинение или не нравится? Нет, только правду скажите!» – Он ко мне стал приставать, как склеротик. Я ему говорю: «Что вы ко мне пристали?!» – «Я бы хотел только знать, понравился или нет? Если вам действительно понравилось, я прошу у вас разрешения посвятить его вам!» Он только один был такой композитор во всей моей жизни – а я сыграл более 230 премьер сочинений, мне посвященных.И я потом, воодушевленный до безумия, поехал заниматься. Это было ночью 1 августа. 2-го я занимался на виолончели 10 часов – в филармонию ходил. 3-го – 10 часов, 4-го и 5-го – по 5 часов. Выучил за 4 дня. И позвонил ему: «Я хочу вам сыграть ваш Концерт!» – «Приезжайте в Комарово!» Мы с Дедюхиным приехали, я достал виолончель. Шостакович говорит: «Слава, подождите минуточку, я сейчас принесу пульт!» И тут прозвучало одно слово, самое дорогое из произнесенных мною за всю жизнь: «НЕ НУЖНО!» Потому что я все знал наизусть! Я сыграл Концерт, и он тут же позвонил своему другу Гликману: «Приезжайте ко мне скорей, тут Слава такое натворил!» А тот отвечает: «Я могу только через час» – потому что в Комарово надо было на поезде добираться. А мы тем временем пошли на веранду, открыли пол-литра и – пополам. И Шостакович даже через окно выбросил бутылку…Гликман приехал через час, к тому времени полбутылки водки хорошо всосались. Я находился в восторге от того, что произошло, Шостакович тоже опьянел. А Гликман был абсолютно трезвый. Я вам должен сказать, что я играл только часть из Концерта Шостаковича. Остальное я почему-то играл из Концерта Сен-Санса. Гликман немножко обалдел… Вот так все это происходило у Шостаковича.Для чего я это все рассказываю? Чтобы показать, как хорошо я знал этот Концерт Шостаковича! И вот прошло много времени. И Дмитрий Дмитриевич вдруг меня спрашивает (): «А вы нашли в Концерте что-нибудь о Сталине?» – «А там что-нибудь есть?» – «Есть, есть!» Я минут двадцать сидел в раздумье, зная каждую ноту этого Концерта. И не нашел.А там в финале есть… () виолончель… оркестр… И на эту фактуру легко накладывается: «Где же ты, моя Сулико?»!!! Все это я к тому, что зашифровка его в какой-то степени увлекала.В самом гениальном квартете Шостаковича – Восьмом – тоже его монограмма звучит. Это трагический квартет, он его посвятил жертвам фашизма в Дюссельдорфе. Он сразу позвал меня его послушать: «Слава, у меня была первая репетиция, я специально записал для вас на пленку!» Я послушал и расплакался. Он тоже. И говорит: «Слава, наконец есть одно сочинение, которое я бы хотел, чтобы сыграли на моей панихиде». Сочинение, посвященное ЖЕРТВАМ ФАШИЗМА!…Нет, если бы он был счастлив, он не брал бы из своего сердца самое дорогое, чтобы отстоять себя. Я это видел у многих, у многих людей. Когда их начинали критиковать, они все равно оставались сами собой и доказывали то, что хотели доказать. Некоторые, к сожалению, слишком поздно. У Ван Гога был брат, который его обманывал и говорил, принося краски: «Мне удалось продать твою картину, и я купил тебе на эти деньги краски». А на самом деле ни одна картина не была продана. Если бы Ван Гог мог знать, что сейчас его картины в Японии продают за 55 миллионов долларов…Поэтому не надо обижаться, когда тебя ругают. Я все равно самый счастливый человек на земле. Я знаю таких людей, которых мне просто Господь послал. Я не боюсь смерти ни капли. Я знаю, что они меня там ждут. Я даже знаю, что на одном облаке там уже стоит бутылочка…[b]Кого поставить рядом– Мстислав Леопольдович, вы не играете на барочной виолончели?[/b]– Нет. Знаете, почему? Во Втором концерте Шостаковича есть каденция, очень трудная – для двух валторн (). И Шостакович серьезно так мне говорит в перерыве на репетиции: «Слава, неужели я не доживу до того момента, когда люди изобретут настоящую валторну, которая не будет киксовать?!» А я вот думаю: через сто лет, когда уже будет создана блистательная валторна, какой-нибудь тип все-таки скажет: «Надо вернуть ту валторну, которая была при жизни Шостаковича!»– Я думаю, все существует. Я видел целый ряд манускриптов, они уже появляются на свет. Сейчас в России выходит огромное его издание – 150 томов.– Ну, есть замечательные композиторы. Пендерецкий, например. Но, с моей точки зрения, есть один французский композитор – Анри Дютийе, который еще откроется. Гениальный. Он на самой вершине. Вообще в ХХ веке для меня существуют три самых гениальных композитора. Это Шостакович, Прокофьев и Бриттен. Шостакович меня как-то спросил: «Слава, как вы думаете, я завидую какому-нибудь композитору?» – «Нет вам никакого смысла кому-либо завидовать!» Но в «Военном реквиеме» Бриттена, в «Agnus Dei», есть пять нот, о которых Шостакович говорил, что он жалеет, что не он нашел эти пять нот… А дружбу между ними – это я устраивал!..[b]Пусть мир услышит– Каковы сейчас ваши маршруты?[/b]– В Баку концерты с ГАСО 20 и 22 февраля. 27-го я там объявлю, что за 2 месяца мой фонд проведет вакцинацию 2 миллионов азербайджанских детей – такой масштаб всегда. 28-го я оттуда уезжаю. А 1-го улетаю в Рим, там фестиваль Шостаковича. Потом Мадрид – концерт с оркестром СантаЧечилия. Потом поездка в Америку – там у меня большой фестиваль Шостаковича в Сан-Франциско. Очень большой фестиваль идет у меня в Вашингтоне, в Нью-Йорке – в Линкольнцентре. Я уже делал фестиваль Шостаковича в Лондоне, гигантский. За два месяца продирижировал все его 15 симфоний и много других сочинений.– Да, в Большом зале консерватории с Госоркестром. Будет Первый скрипичный концерт (солирует Виктор Третьяков) и Восьмая симфония.