Игорь Моисеев: Спросите себя, зачем вы родились?

[i]Он счастлив, трудолюбив, требователен, галантен, великолепный собеседник, ясно мыслит и ясно излагает. Недавно издана книга «Я вспоминаю…», надиктованная им за 60 часов (по шесть часов в течение 10 дней), — по жанру как бы публицистический путеводитель, попытка защитить дело, которому служит. «Полку Игореву» — Государственному Академическому ансамблю народного танца — уже 61.Как и прежде, в его четвертом поколении — талантливые и красивые люди, виртуозы, исполняющие танцы 49 народностей. И не надо быть искушенным, чтобы испытать восторг, глядя, как они это делают.[/i]— Как правило, танец рождается под музыку: она диктует, как сделать видимым для глаз то, что слышит ухо, и всегда опирается на подлинные источники. Я не только комбинирую, а даже выдумываю движения, но в том же национальном стиле, в том же характере. Новые танцы бывают настолько точны, что молниеносно вживаются в народный быт. И вот проходит 10—15 лет, мы приезжаем в страну, видим свою постановку, а нам говорят: «Да она у нас всегда была».— Подсчитывал. Но дело не в количестве. Постепенно некоторые танцы уходят, даже если они были когда-то хороши и очень модны. Так же, как уходили ригодоны, реверансы и прочие. Меняются нравы, вкусы, а еще мода. Кстати, костюмы имеют очень большое влияние на развитие танцев. При Франциске I во Франции был изобретен чулок.До этого нога женщины облекалась в полотняный мешочек, который, конечно, не мог облегать ногу, выглядел неэстетично, поэтому его прятали (юбки были до полу). Когда появился чулок, женщине захотелось показать свои ноги, и молниеносно юбки пошли вверх, а вместе с их укорочением совершенно изменились движения: женщины стали поднимать ноги и т. д.— Был период, когда приходилось делать и то, и другое. Это очень сложно и сразу отразилось на продуктивности моей работы. Сейчас легче, потому что у меня есть удачная директриса, освободившая меня от всяких административных дел. Теперь я занимаюсь творчеством.— Да, это дань моде. Не все умеют отличить настоящее от ненастоящего. Все новое кажется замечательным. Потом присматриваются: а что же тут, собственно, есть? Не хочу быть пророком. Но пройдет пять-шесть лет, и будут удивляться, чему рукоплескали. Просто есть какие-то люди, диктующие вкус. Остальные им поддакивают, боясь признаться, что не понимают.— Все зависит от того, какую планку установить: чем ниже требования, тем больше достойных. Месяца полтора-два назад проскользнул по пятому каналу концерт Баланчина. Какой блеск! Вот кому надо премию давать! Все, что у Бежара и Эйфмана, несопоставимо с Баланчиным.[b]— Вы, пожалуй, единственный из постановщиков, солистов балета Большого театра сознательно посвятили себя народному танцу. Почему? [/b]— К периоду моего созревания как постановщика я стал понимать, что классика, как это ни грустно, исчерпала себя, иначе говоря, перестала отображать современную жизнь. А любое искусство, утратившее контакт с действительностью, обречено. Но это не означает, что классику надо забыть. Классика создала великолепную школу, которая является технической базой для танцовщика, расширяет диапазон возможностей человеческого тела и подготавливает к тому, чтобы любое движение уметь исполнить. Я понял: корни любого искусства — это фольклор. Он порождает фундаментальные черты национальной культуры (народный характер, народные вкусы) и настолько глубок и прочен, что просто не может быстро исчезнуть из жизни народа. Карьера танцовщика уже не удовлетворяла меня… Но обстоятельства сложились так, что сцена Большого оказалась недоступной.— Мне показалось несправедливым, что народные танцы, так правдиво, ярко, сочно, эмоционально передающие характер и вкус народа, почему-то считаются чем-то низкопробным. Все великие композиторы, писатели, поэты всегда черпали из фольклора свое вдохновение — иногда осознанно, иногда неосознанно. Поэтому и решил: если буду ставить только классику, повторю пройденное. Она настолько ограничена правилами, что выйти за пределы нельзя — обвинят в разрушении. Так лучше чувствовать себя свободно и опираться на народное творчество.— Нет. Я последовательно иду за своими убеждениями, делаю это без всякого насилия над собой, без приспособленчества. Просто вижу народный вкус, народный характер, народный темперамент в каждом танце и он для меня становится живым.— Мне удобнее стоять, потому что в любой момент я могу выйти. Я иногда по-деловому смотрю. Есть детали, имеющие отношение не к танцу в целом, а к каким-то особенностям: как выглядят новые костюмы; как справляется артист с тем местом, куда я его поставил; а потом, говорят, как только танцоры чувствуют себя бесконтрольными, концерт идет хуже.— Наш союз неразлучен. Я себя без Ирины Алексеевны не представляю и по-настоящему ее люблю. Просто не мыслю себя отдельно. И она также.— Правильно.— Если внутри ничего нет, внешняя красота стоит немного. К сожалению, это понимаешь значительно позже: сначала — все-таки внешность, и кто на ней останавливается, потом разочаровывается. Каждый берет столько, сколько может почерпнуть. Сильнее любви к женщине — любовь к человеку. Если вы в женщине, помимо ее красоты, начинаете понимать и любить человека, это и есть вечная любовь.— Он неинтересен. Каждый рождается для того, чтобы как-то себя проявить, что-то сделать. И кому это не удается — несчастный, он прожил зря. Человек, который кого-то чему-то хорошему научил, прожил не зря. Без хороших деяний жизнь теряет смысл, а с плохими, злыми деяниями человек готовит себе очень плохое будущее: ведь он рождается не один раз и вынужден будет расплачиваться за все очень жестокой последующей судьбой.— Они не так думают. Эстрада все заполонила — Распутина, Киркоров, Пугачева… Но тем не менее зал на наших концертах всегда полон, несмотря на то, что нет денег на рекламу — всего лишь одна афиша перед входом. И так всюду.— Когда у них будут деньги. Вся страна разворована начисто.— Какое меценатство, если кругом жулики?! Раньше меценаты давали государству (Третьяковку подарили), а теперь у государства воруют — вот в чем разница. Это антимеценаты.— Много. Все встречи, состоявшиеся в моей жизни, и особенно в молодости, готовили меня к главному — к созданию ансамбля, которому я посвятил уже больше 60 лет. И тогда, когда директор Большого театра Колосков увольнял меня из театра, и когда я проходил под сценой, чтобы попасть из правой кулисы в левую, а попал в балетмейстеры, и позднее, когда был свидетелем скандала вокруг постановок в Большом произведений Шостаковича, и когда Самосуд фактически указал мне на дверь, — всей этой цепью неожиданных и стремительно обрывающихся эпизодов руководил Его Величество Случай. И я очень благодарен судьбе за то, что она выручала меня в такие моменты, когда, казалось, ничего не могло спасти.— Умирает хорошая культура, а возрождается дурная, опошленная, вульгаризированная. Я свидетель того, как переменился русский народ, который я помню совсем другим. От русской открытости, русской щедрости, русской правдивости не осталось и следа. Тревожат безоглядность и расточительство нынешнего человечества. Похоже, оно без сожаления готово отказаться от всего, что накопило. И первое, с чем расстается, — это культура.Впрочем, это проблема не только нашего времени. В конце века минувшего Чехов написал в память о Пржевальском, что тот относился к тем подвижникам, которые фанатически верили в «христианскую цивилизацию» и посвятили этой вере свою жизнь. Возможна ли «христианская цивилизация», возможно ли единение духовности и прогресса? Наверное, зависит от способности человека задать себе вопрос: «Зачем я родился?».У каждого есть бог-судья, который называется совестью. Свобода воли — великая вещь, а карма — следствие наших поступков. И если живешь для себя, то сам и расплачиваешься за это.