Татьяна Васильева: Не теряю надежды завоевать мир

[i]Она, безусловно, одна из самых самобытных русских актрис. Может сыграть все — от древнегреческой трагедии («Орестея» в постановке Петера Штайна) до клоунады («С приветом, Дон Кихот!» в постановке Райхельгауза).Она может быть красивой, смешной, нелепой, страстной, безумной, самой обаятельной и привлекательной. Только не скучной. Режиссеры хотят видеть именно — Я не понимаю, что это такое. Знаю, что я неплохая актриса, что меня любят. Если это и есть звезда… — В Голливуде я не снималась. Там про меня еще не слышали. И думаю, к сожалению, по этой лестнице я не пройду. Это меня не очень расстраивает, хотя… можно было бы.— Это нечеловеческий ритм жизни. Так невозможно и не нужно жить. Я уже не понимаю, что значит отдыхать. Мне кажется, что, когда я отдыхаю, я больна. Я все время работаю. У меня бывает максимум 3—4 дня без спектаклей или съемок.— Требуют и не имеют. Как мать действую очень неправильно. Я их безумно люблю и совершенно не умею воспитывать. Я даю детям то, что им не нужно, и не могу этого не давать. Я восполняю дефицит нашего общения. Я осыпаю их любовью, я им все прощаю, я их страшно балую. Я чувствую, что не права, вижу страшные результаты. Но ничего не могу с собой поделать.— Они привыкли. Они понимают, что моя работа — это их враг. Я очень доверяю их мнению, особенно сыну, когда он говорит: «Мама, ты лучше этого не делай». Я понимаю, что могу поверить ему на слово. Дочке пока все в основном нравится. Или она не хочет меня обижать пока. А сын очень критически ко мне относится. Но если это моя победа, то это и его победа тоже. Он самый счастливый, и я могу не сомневаться, что что-то получилось.— Нет, слава Богу. Сын хотел, но попробовал и больше не хочет. Он проучился во ВГИКе полгода и ушел. Я очень рада, что он сам принял это решение. Я греха на душу не взяла, он сам все понял. А дочка еще маленькая… — Но вы видите артистические задатки у Лизы? — Что-то есть. У меня в 11 лет вообще никаких задатков не было совершенно. Я была очень стеснительная, от всех пряталась. А она нет. Она очень кокетлива, и поет, и пляшет. Посмотрим, что будет дальше.— Это был кошмар. Такого в моей жизни еще не было. У меня был стресс, мне уже надо было диагноз ставить, я болела, не спала, но я это сделала. Я вообще всегда ставлю перед собой, как мне кажется, совершенно неосуществимые задачи. И, как ни странно, их осуществляю.— «Ну все? Все! Все…» — это, пожалуй, мой любимый спектакль после «Там же, тогда же», который я играла у Трушкина в паре с Константином Райкиным. Когда мне принесли пьесу Наума Брода «Ну все? …», я все бросила. Произошла историческая встреча с драматургом, режиссером, и я сказала, что готова завтра начать репетиции, хотя это совсем не в моем характере. Я не принимаю решения сразу, я должна подумать, должна потянуть немного. А тут я боялась, что от меня это уйдет.—Я ничего не понимала, я только знала, что очень хочу это играть, именно про эту жизнь и про эту женщину.— Это спектакль про всех женщин и мужчин, которые вращаются друг вокруг друга, уходят и возвращаются, а проблемы их никуда не исчезают при этом. Эти проблемы их только сближают.— Да, это действительно так. И мне было очень трудно выбрать себе пристанище. Сначала я пошла во ВГИК. Очень хотелось быть киноактрисой, хотя и понимала свои небольшие возможности на этот поприще. Каждого студента, который поступил, снимали на камеру.И когда нам показали нас на экране, я пришла в такой неописуемый ужас, что думала, что сойду с ума от того, что увидела. Так это было страшно и безумно смешно. Сейчас я понимаю, что из ВГИКа можно было и не бежать. Но шаг был сделан правильный. Несознательный, но правильный. Я пошла в Школу-студию МХАТ, и это было именно то, что мне нужно. И Щукинское и Щепкинское училища мне, конечно, этого бы не дали. А может быть, меня и отчислили, потому что я ни в какие рамки не вписывалась.— Мы жили сложно. У родителей не было времени меня опекать. И когда я сказала, что уезжаю в Москву, что я без пяти минут артистка, они, конечно, в это не поверили.Когда я проучилась в Москве несколько месяцев, мой папа приехал проверять, действительно ли я учусь на артистку. Он пошел к нашему ректору В. З. Радомысленскому и говорит: «Не губите, отдайте дочку назад… Какая она артистка?! Отчислите ее, она зубным врачом будет. Всегда работа, всегда деньги…» Но Радомысленский переубедил папу, который ни с чем и уехал. К сожалению, папа меня так и не увидел на сцене. В тот год, когда я в первый раз вышла на сцену, его не стало.— Во всяком случае, не хуже. И я тоже так думаю. Человеческая боль может вызвать у меня такую же сумасшедшую, бурную реакцию, как и сцена.— Я не кокетничаю, но я всегда собой недовольна… Когда прихожу на озвучивание и вижу себя на экране, у меня каждый раз шок. Правда, в последнее время перестала обращать внимание на свою внешность на экране. И чем естественнее себя держу перед камерой, тем лучше выгляжу. Но хочется же быть красивой на экране! — В жизни я получше выгляжу, чем в кино. Но сейчас это меня почти не волнует. Неважно, как я выгляжу, важно, как я сыграла. Вот в театре я — как рыба в воде. Мне все равно, какая я. Я и клоунов играю, и напяливаю на себя Бог знает что. Я люблю быть некрасивой и смешной в театре. Но театр и кино — совершенно разные вещи.— Конечно.— В Сатире еще не успело стать тесно. Ерунда какая-то получилась, чего могло бы и не быть. Я сказала, мне сказали, я написала, мне подписали, и я ушла. Даже не попрощавшись. Я даже не знаю, чья это была глупость. В какой-то степени и моя тоже. Но не самая большая. Когда из Маяковки ушла, от Трушкина ушла, подумала: «Почему со мной так легко расстаются? Значит, не очень нужна?». Наверное, я не подарок, наверное, со мной не всем удобно, но не до такой степени, чтобы со мной так быстро расставаться. Для меня это загадка. Я, наверное, с ней и умру. Все органично получилось, и теперь мне хорошо работать в антрепризе. В театре Райхельгауза все артисты, а их немного, заняты своим делом. Мы не видимся друг с другом. И ко мне чудесно относятся.— …это то, что мне надо. Я знаю режиссера, я понимаю, что хочу работать с этим режиссером, именно с этим. Это моя любимая пьеса.Здесь собрались все самые любимые партнеры. Со мной советуются режиссеры, они хотят, чтобы мне было удобно и свободно. А я очень люблю себя ощущать свободной… В последнее время я работала с классными режиссерами. Это и Петер Штайн, и Петр Фоменко, и Саша Прошкин, который снимал «Увидеть Париж и умереть», и Валера Ахадов, который сделал спектакль «Ну все? Все! Все…» — Нет, у меня происходит все наоборот. Роли остаются во мне.Они меня очень изменили. Они из меня сделали другого человека. Я закаляюсь и с каждой ролью становлюсь все сильнее и сильнее. В моем любимом спектакле «Ну все? Все! Все…» я играю не очень сильного человека, но это только на первый взгляд. Моя героиня меня зарядила такой жизнестойкостью! — Ну, конечно, нет, я неслабая, но бывают срывы, и я от бессилия бешусь. Но я всегда помню, что выход где-то рядом.— Заработок? Отпадает. Потому что в кино просто ничего не платят. Это работа для удовольствия. Да, во многих фильмах мне и не следовало бы сниматься. Но мне временами казалось, что количество когда-нибудь перейдет в качество. Но этого, как видите, не случается.Был период, когда за год я снималась в десяти фильмах. Один фильм шел за другим. Неплохие были сценарии, неплохие режиссеры, и я хотела все-все успеть, чтобы все меня увидели и запомнили.Я чувствовала, что должна в этих десяти фильмах сняться, потому что потом обязательно будет перерыв. У меня всегда так и бывает. Три года я в театре не работала, сидела в Переделкине у окна… Обидно. Три года — это очень большой срок для актрисы.— Да. Скорее всего это началось после «Вишневого сада» у Трушкина. Это в театре. А в кино еще позже. У меня было фильмов 50, а я не была такой уж популярной.— Потому что не так, наверное, замечательно. Фильм «Увидеть Париж и умереть» был переломным для зрителя. Мне так показалось. Потому что те, кто не ходит в театр, а ходит в кино, увидели меня совсем в другом качестве, а я в этом качестве с рождения нахожусь. Зрители его просто не знали. И потом было несколько драматических ролей в кино. В театре я играла роли абсолютно разные.— Может, больше соперниц было... Были актрисы, они и есть, слава Богу, моего поколения. Они шли ноздря в ноздрю — Марина Неелова, Наталья Гундарева, Ирина Муравьева, Любовь Полищук… Мне казалось, что они где-то впереди, а я сзади чуть-чуть, отстаю от них. Но мне всегда хотелось чего-то новенького, чего-то такого, чего я еще не делала. Я пускалась во всякие эксперименты. А этого очень опасаются в театре. Застревают на том, что уже принесло успех.— Очень обидно. И эта обида со мной и останется. Навсегда. Хотя и не видела, как они играют мои роли. Я не хожу в театры, откуда ушла. Я ни разу не была в Театре сатиры, ни разу не была в Театре Маяковского, у Трушкина. Туда мне дорога закрыта. Больно. Обидно.Досадно. Когда костюм, который выстрадан, который куплен мною, в котором уже столько пота и крови моих осталось, спокойно надевает другая актриса и в моем рисунке существует. Я через это все прошла. Я такой закаленный человек, что теперь уже ничто не выбьет меня из седла. Но я не могу сказать, что мне все равно.