«Я все превращал в театр»

[b]Сегодня патриарху оперной режиссуры исполняется 95 лет. Борис Покровский – человек уникальный: 70 лет в профессии, из них 40 – в Большом театре. Спектакли, поставленные им в качестве главного режиссера, прославили сцену ГАБТа, стали золотой страницей в истории искусства оперной режиссуры. В день рождения выдающегося деятеля русской культуры в возглавляемом им Камерном музыкальном театре на Никольской состоится премьера комической оперы Доменико Чимарозы «Тайный брак». А накануне я пытала Бориса Александровича о других тайнах – загадках оперного искусства.– Борис Александрович, вы всю свою жизнь занимаетесь оперной режиссурой. На чем основана ваша страсть?[/b]– На правде жизни человеческого духа, которая есть в опере. Великий Станиславский сказал, что чувства играть нельзя. В опере композитор дает нам чувства уже готовыми. Музыка – это и есть чувства. (Нужно только выстроить логику действия, которая приведет к этим чувствам). Сила оперы в том, что ее музыка может выразить то, что недоступно слову. Она делает характеры объемнее, конфликты острее; подтексты и второй план – сложнее, атмосферу сцены – ярче. И не случайно Станиславский пошел в оперу, не случайно Немирович-Данченко пошел в оперу, и Мейерхольд, и Охлопков. Даже Товстоногов, скрывая от меня, тоже пошел в оперу.– Нет, самое большое, чем я могу похвастаться, – это увлечение этим процессом. И вот вам главное мое открытие: действие – прежде всего! Действие – это драматургия, а драматург в опере – композитор. Он выстраивает логику чувств и преподносит ее в виде партитуры. Задача постановщика проанализировать партитуру и выполнять то, что хотел композитор. Никогда не отступать от музыкальной драматургии – вот в чем мой секрет.– Конечно. Раньше я брал клавир и играл (я профессиональный музыкант, пианист). И в том, что играл, я видел действие. Вот она побежала. Он встал, крикнул: «Здравствуй!» Играет веселая музыка, играет… вдруг – бах! Начинается ля-мажорная тональность. Я понимаю: идет марш веселых людей. Тема тореадора.Вы, конечно, догадались, что я привожу пример из «Кармен». Я еще оперы не знаю, но понимаю, что идет народное гулянье. Вдруг – пауза. Что такое? Что-то случилось. А что подумал в это время композитор-драматург? Почему он наше внимание отвлек от праздника и сосредоточился на чем-то другом? Но я уже понимаю: должна быть другая мизансцена, ведь что-то случилось. А случилось то, что все кончилось смертью.– Все думают, что опера – это искусство музыки. Ничего подобного! Опера – это искусство драма-тур-гии, то есть искусство театра. Мы с женой гостили у друзей в Севилье. Мой ученик вез нас на машине мимо табачной фабрике, той самой, где работала Кармен.Мне жена говорит: «Посмотри, будешь ставить «Кармен», сделай такую же». Я посмотрел. Ннн-е-е-е-т. Эта фабрика не годится. И вспоминаю табачную фабрику, которую сделал великий Федоровский, художник Большого театра. Она вся была в листочках, во флажках, в бантиках, она вся трепетала, и все это рвалось, то есть заранее создавалось предчувствие трагического исхода. И оно звучит в музыке! Понимаете, не должно быть в опере так, как в жизни, а должно, как в партитуре у композитора!– В том, где более сильно проявляется гений композитора как музыкального драматурга. Например, Римскому-Корсакову удавались сказочные сюжеты. Когда ставишь его «Снегурочку» или «Сказку о Золотом петушке», то получаешь максимальное удовольствие. Другое дело, когда композитор сам находится под чьим-то влиянием. Хорошо, если Пушкина или Шекспира.– Нет. Это моя профессия – переноситься, перестраиваться. И проникать в то отношение к событиям, которое диктует данный кусок, – музыкальный или текстовой.– Я помню, как молодые счастливые люди с песнями шли разбирать обломки храма Христа Спасителя – на этом месте собирались воздвигнуть Дворец советов с памятником Ленину, самым большим в мире. Рассматривались сотни проектов, проводились митинги, письменные опросы. Было какое-то массовое ослепление, а слепота происходит от недостатка культуры! Так в конце 80-х шли за куском колбасы. Кто-то тихо роптал, но возмущения я не припомню, громкого протеста не было. Никто не осознавал, что именно рушилось. И у меня была обывательская точка зрения: раз это происходит, значит, так и должно быть.Меня всегда интересовало не само событие или явление, а его художественный образ. Наверное, это не совсем хорошо и надо всеми чувствами принимать события, которые происходят в жизни. Но, видимо, моя профессия заставляла меня искать художественной выгоды от реального события, постоянно задаваясь вопросом: «А как это может быть в театре?» Я все превращал в театр. То, что не могло иметь места в театре, меня попросту не интересовало.– Вы меня переоцениваете, с арифметикой у меня всегда было туго. Я не могу пересчитать собственные спектакли, а их героев и подавно. Но с воображением у меня все нормально, и я допускаю, что первым вполне бы мог прийти Дон Жуан. Потому что тот, кто его написал, был действительно гений. Могут прийти все герои опер Моцарта, которые я поставил в моем Камерном театре. А это и «Свадьба Фигаро», и «Директор театра» и «Волшебная флейта». У нас идет «Ростовское действо» – спектакль на музыку и текст, придуманные русским народом, про то, как Иисус Христос родился, и какая была ситуация в Иудее. Гадкая была ситуация и очень даже современная, поэтому и спектакль этот смотрится, как очень современная опера. Хотя сейчас младенцев, как при Ироде, не повелевают убивать.– Альфред Шнитке принес нам оперу «Жизнь с идиотом». Все сказали, что ставить это нельзя. Иначе наш театр в подвале закроют. Но мы не боялись, что закроют. Гораздо страшнее было, что Шнитке отнесет оперу в другой театр. Мы сразу взяли это произведение и немедленно его поставили. Представляете себе, в подвале собираются молодые люди – Шнитке, Ерофеев – и режиссер, который, как вы уже заметили, был не очень молод и нес на себе груз ответственности…Я не боялся, что меня будут критиковать. Я думал, что мой театр такой маленький и незначительный, что до него просто не дойдут. На самом деле к нему все больше привлекалось внимание не только критики, но и широкой публики. Публика наш театр полюбила. Он оказался нужным.Не могу сказать, что кто-то указывал нам, что ставить, а что не ставить. Мы были свободны, потому что мы находились в подвале, на краю города. Потому что к нам никто чужой приехать не мог. Тогдашний министр культуры обмолвился, что очень хотел бы к нам приехать, но не может – у нас нет правительственной ложи. Бывали только свои люди – публика из окрестных домов, актеры других театров, которые интересовались нашими опытами, и композиторы, которым хотелось увидеть свое сочинение поставленным хоть в подвале.– Мы с директором нашего театра очень обрадовались, когда композитор Дашкевич и поэт и либреттист Ким принесли свою оперу «Ревизор» по знаменитой комедии. Обрадовались Гоголю и решили, что необходимо эту оперу поставить, если она действительно родилась. А если мы ставим «Ревизора», которого знаем с детства, мы должны уважать свое детство. Я хочу, чтобы театральные люди, привыкшие к современной режиссуре, выдумкам и неожиданностям, увидели бы оперу абсолютно гоголевскую. Гоголевские образы Хлестакова, Городничего и других персонажей. Гоголь ведь не знал, что появится опера «Ревизор». Если мы поставим оперу по Гоголю, это будет достижение, которым мы отпразднуем 200-летие великого писателя.– Давно прошли те времена, когда я бывал у блистательного Николая Семеновича Голованова, и Антонина Васильевна Нежданова, его жена, поила меня чаем. Александр Шамильевич Мелик-Пашаев наливал кое-что покрепче. Прокофьев бил меня кулаком по спине в восторге от придуманных мною мизансцен, и мы до хрипоты спорили с Товстоноговым…– Мне жаловаться не на что. Мечтал служить великому искусству оперы, быть режиссером Большого театра, и все исполнилось. Только в этом нет моей заслуги – меня вела судьба, я только старался не очень ей мешать.