Самый что ни на есть народный

Впервые я встретилась с Иннокентием Михайловичем в июне 1975 года. Я предложила ему записать у нас в «Мелодии» на пластинку пушкинского «Моцарта и Сальери». Причем, сыграть обоих. Это его заинтересовало. Моцарта он играл в экранизации оперы в 1962 году, потом была драматическая версия, на склоне лет играл Сальери. Но предложение сыграть одновременно обоих его удивило. Это время было счастливым для Иннокентия Михайловича – он много работал в театре, много снимался в кино. Ему только что исполнилось 50, он прекрасно выглядел, был полон сил и планов. И поскольку был очень востребован, а дни его были расписаны, мы договорились начать работу через три месяца, в конце сентября.В назначенный день мы со звукорежиссером Людмилой Беловой ждали его в нашей Малой студии. Прошло полчаса, час, а артиста все нет. Наконец я услышала какой-то шум на лестнице и вышла посмотреть. Зрелище было не для слабонервных – по лестнице шаркающей походкой, с трудом переставляя ноги и поминутно останавливаясь, поднимался глубокий старик в темно-сером плаще, который висел на нем, как на вешалке. Лицо, изборожденное глубокими морщинами, бегающие глазки и одышка не давали даже приблизительного представления о том, с кем я договаривалась о записи три месяца назад.Это был, безусловно, не Гамлет, это был король Лир в самые плачевные минуты жизни…– Женечка, только из уважения к вам я проделал столь трудный для меня путь. Я пришел, чтобы вы воочию убедились, в каком тяжелом я сегодня состоянии. Я просто боялся, что по телефону вы не поверите: сегодня я никак не могу работать.Иннокентий Михайлович вошел в студию и сел, чтобы отдышаться.– Что с вами? Что случилось? – с тревогой спросила я.– Моя дочь Маша учится в 6 классе. Сегодня она вовремя не пришла из школы. Час мы с женой просидели, как на иголках, потом я трижды бегал в школу, потом обошел все переулки и улочки, которыми она могла бы прийти домой, мы обзвонили всех ее подружек – безрезультатно. Вы знаете, какое жуткое автомобильное движение у нашего дома (тогда Иннокентий Михайлович жил на Никитском бульваре). Жене стало плохо. Но пока я вызывал «скорую помощь», появилась Маша – она просто гуляла. Представляете – просто гуляла!С одной стороны, я очень сочувствовала Иннокентию Михайловичу – у меня у самой была почти такая же по возрасту дочь. А с другой... Я ждала этой записи три месяца, а теперь придется ждать еще бог знает сколько. Я не могла его отпустить! Я принесла ему воды и попросила посидеть, отдохнуть. Прошло минут двадцать. Мы сидели в аппаратной, а за стеклянной стеной сияла студия, готовая к записи. Иннокентий Михайлович много записывался на радио, но в «Мелодии» был впервые. Он вошел в студию, несколько минут разглядывал все, что в ней было, подошел к блестящим микрофонам и, вероятно, автоматически стал что-то наговаривать, пробуя их. Я сидела за пультом, смотрела на него во все глаза и неожиданно для себя сказала: «А теперь пушкинский текст». И Смоктуновский послушно начал читать. Читал он долго, мы не перебивали. Неожиданно он стремительно вошел к нам в аппаратную, снял плащ и сказал: «А теперь попробуем записать…» Первые три дубля он сам забраковал и записал четвертый.После этого он вошел в аппаратную и спросил: «Ну, как?» – Я промолчала. Он сказал: «Все понятно», – и опять ушел в студию.Еще несколько дублей он записал, не выходя из студии. На глазах происходило чудо: куда-то девался немощный старик, перед нами стоял прежний Смоктуновский, его голос с каждой минутой становился все сильнее и мощнее.[i]…Все говорят: нет правды на земле,Но правды нет и выше.Для меня так это ясно,Как простая гамма.[/i]Голос Смоктуновского был прекрасен как всегда, но не было в нем чего-то сальериевского.Я никак не могла понять, почему гениальный Смоктуновский читает гениального Пушкина, а ничего не происходит. После одиннадцатого дубля он спросил меня, почему мне не нравится, и чего же я хочу.– Я поняла, – медленно начала я. – Нельзя делать из Сальери изначально негодяя. Он не злодей, он измученный человек. Измученный самым жестоким образом своей завистью. Моцарт для него – пьяница, гуляка, распутник, а главное – бездельник, ведь он не мучается, вынашивая свои произведения, он их пишет мгновенно, как бы походя. А Сальери, отдавший всю жизнь музыке, через много лет кропотливого труда получает свою заслуженную славу, которую мгновенно перечеркивает какой-то мальчишка. Это невозможно пережить! Куда смотрит Бог?! Такие страшные муки бывают только в аду! По-моему, так надо играть Сальери…Иннокентий Михайлович не сводил с меня глаз. «Умница!» – воскликнул он и снова отправился в студию. Это был двенадцатый, окончательный дубль. Какой дубль! В тот вечер мы записали только роль Сальери. Оставался Моцарт, но когда мы посмотрели на часы, было уже 12 ночи.– Женя, вы не хотели бы получить еще и режиссерское образование? У вас есть все задатки, я похлопочу, и вас примут в ГИТИС сразу на третий курс, тем более с вашей практикой!– Большое спасибо, но… у меня так много работы и семья.– Жаль, очень жаль! Теперь мне тоже жаль и не только этого.Мы шли по ночной улице Горького. Она была почти пуста. От усталости я еле передвигала ноги. А рядом со мной бодро вышагивал молодой Смоктуновский, рассказывая о каком-то казусе, который произошел с кем-то на съемке, и его заливистый смех звонко звучал на пустынной улице.Потом мы довольно часто перезванивались с Иннокентием Михайловичем, и по телефону его голос тоже нельзя было спутать ни с каким другим. Однако однажды я не узнала его. Кто-то позвонил мне домой и долго, заигрывая, приглашал в Дом кино.Я просила собеседника назваться, но он, не обращая на это внимания, говорил о своем. И тогда я сказала, что кладу трубку.– Женечка, это Иннокентий Михайлович, неужели не узнали? Моему удивлению не было границ.– Да вы артист, Иннокентий Михайлович! – съехидничала я.– Самый что ни на есть народный! – последовал незамедлительный ответ.