Беспощадный рентген фотографии

Писатель и фотограф Франсуа-Мари Банье был дружен с Луи Арагоном, Сальвадором Дали, Лилей Брик, Владимиром Горовицем, Сартром, Нуреевым, Ванессой Паради и Джонни Деппом – всех не перечислить! Он ловил объективом Сэмюэля Беккета, Федерико Феллини, Дэвида Линча, принца Чарльза и президента Миттерана, Марчелло Мастроянни и Шона Пенна. Месье Банье есть что рассказать! Но… Журналисты боятся и ненавидят его за желчность, бесцеремонную грубость. Он никому не дает интервью. Для корреспондента «Вечерки», посетившего фотографа в Париже, мэтр сделал исключение.– Секрета нет, скорее манера поведения. А еще – ранний успех. Мой первый роман «Вторичная среда обитания», который я написал в 16 лет, имел огромный резонанс в светском обществе. Сам Андре Моруа написал на него рецензию. Я мгновенно стал модной личностью, меня всюду приглашали. А оказавшись среди звезд, я не растерялся, принялся общаться с ними на равных, без комплексов. Иногда шел напролом. Я был закален тяжелым детством, полным унижений и страхов. Это помогло мне в общении с так называемыми «священными чудовищами».– Мой отец был венгром. Он родился в Будапеште. Приехал в Париж, когда ему только исполнилось двадцать. Тут и завел семью.Помню с пеленок: в семье незримо присутствует некая отрицательная энергия, которую родители называли «нашим культовым врагом – СССР». Мальчонкой я воображал себе это самое СССР как гигантский тюремный бункер, внутри которого кишат шпионы.Я всегда считал себя изгоем в собственном доме. У меня была дивной красоты мать. Но к своим детям она была безразлична. Ни с отцом, ни с братьями я не дружил… Много позже я описал свои детские муки в романе «Бальтазар, сын своей семьи».– Я старался больше времени проводить на улице. Там я научился дружить – жадно, без разбора – от старого английского антиквара, булочника до бродячего старьевщика и продавца книг. Последний, кстати, сыграл важную роль в моей жизни – пускал меня в свой уютный магазинчик и позволял читать любые книжки!– Однажды в наш магазин зашла Эдит Пиаф, которую я сразу узнал, в те годы ее голос и лицо были известны последнему клошару Парижа. Ее любили все. Она долго выбирала книгу, сказав мне, что «ищет подарок своему молодому возлюбленному Тео Сарапо». Я помог ей остановить свой выбор на «Поисках потерянного времени» Марселя Пруста, которого сам очень любил.– Расскажите о Брик. Какой она была?[/b]– Мы были очень близки. Познакомились в Париже, куда она приехала на открытие выставки, посвященной Маяковскому. Я постоянно наведывался из Парижа в Москву, только лишь для того, чтобы увидеть ее и поговорить с ней.Открою вам очень интимный секрет: Лиля дождалась встречи со мной и лишь после этого отравилась. Она не хотела уходить из жизни, не попрощавшись со мной, не поговорив. И для меня сей факт важен и дорог, хотя по сути зловещ.– Наш последний разговор состоялся за четыре дня до известного всем печального события. В Москве, едва переступив порог Лилиной квартиры, я попадал в магический круг – атмосферу горячего самовара, ее пронзительных глаз и бесконечных бесед. Она рассказывала мне о Родченко, Пудовкине так, как будто они сидели с нами за столом и пили чай. И Маяковский с нами сидел. Лиля была абсолютно роковой женщиной, и я прекрасно понимаю чувства поэта.Кстати, я был знаком и с другой его любимой женщиной – Татьяной Яковлевой. Здесь, в Париже, она звалась мадам Дюплеси. Татьяна подарила мне множество своих связей в Нью-Йорке, познакомила с Ричардом Аведоном, влиятельными персонами из журнального концерна «Вог». Но в Татьяне не было глубины и фатальности Лили. Это были несравнимые величины.– Когда вы решили заняться фотографией?[/b]– Самые первые фотографии сделал на свадьбе брата. Мне было шестнадцать. Точно помню, что главным посылом было не желание запечатлеть счастливое мгновение, а вдруг возникшая потребность «заглянуть внутрь лиц», проникнуть в души. Я блуждал между приглашенными, ловил в объектив хитрые глаза тещи, играющую в любезность тетку или накинувшуюся на угощение кузину – каждый гость пришел сюда за своим. И меня потрясли эти новые открытия. Получалось, фотоаппарат был проводником в иной, параллельный мир, в мир подлинной сути вещей, чувств и эмоций.Так я влюбился в фотографию, так решил «снимать души». Фотография стала для меня беспощадным рентгеном. От него не ускользало ничего.Какими они были изнутри, мои «боги»? Каких демонов усыпляли или, наоборот, пробуждали в своих душах? Я ни для кого не делал исключения. Все, кто попадал в объектив, становились подопытными кроликами. Будь это бродяга или пьяная нищенка из подворотни, или танцующий в пустом замке Марчелло Мастроянни, или скучающий на тупом светском рауте Шон Пенн, или Ив Сен-Лоран, забывшийся в тревожном сне на постели отеля и похожий на мертвеца. Я совершил очередное большое открытие: порой, чтобы выразить судьбу человека, не нужно писать роман – достаточно сделать фотографию.– Расскажите о вашей дружбе с Сальвадором Дали.[/b]– Мне было 16, когда я переступил порог отеля «Мерис». Поднявшись в номер маэстро, я застал мизансцену в духе его полотен: в центре залы восседал живой леопард, а за ним жена Дали Гала, чуть ли не в той же позе и с тем же выражением. Честно говоря, женщина навела на меня больший ужас, нежели хищник.Я протянул Дали свои рисунки. Он глянул и сразу же отвесил непристойность, сказав, что по линиям видно, что я страдаю завышенной самооценкой и пребываю в уверенности, что у меня самый большой член в мире. Отсюда – все мои беды.– Вам надо сбавить спесь и укоротить член. Тогда все будет в порядке! А еще лучше используйте «его» как перо – макайте в чернильницу и рисуйте «им» миниатюрки, чтобы люди надевали очки, чтобы потрудиться рассмотреть ваши художества.Услышав подобное, в разговор вмешалась Гала: «Да как тебе не стыдно, зачем ты говоришь гадости молодому человеку, вгоняешь его в краску?» На что Дали ответил: «Да я ничего такого ему не говорю. А если бы и хотел действительно вогнать его в краску, то наверняка рассказал бы юноше о том, как меня домогался Лорка...»Наше резкое знакомство тем не менее переросло в крепкую дружбу. Дали водил меня по популярным ресторанам, показывал свой Париж. Я, кстати говоря, не любил его как художника и считал его работы банальными. Но это не мешало нам дружить. Для меня это был прежде всего блистательный человек и умный собеседник.– Сильвана Мангано, знаменитая итальянская актриса, была моей первой большой любовью. Думаю, это самая красивая женщина, которую я когда-либо встречал на Земле. Для меня Сильвана была воплощением Нефертити во плоти. Я не изменил своего мнения даже после того, как оказался вблизи таких признанных красавиц, как Грета Гарбо и Марлен Дитрих. Ни у одной из них не было таинственной ауры, загадочности, неуловимой по ощущениям – волшебной женственности, как у нее.– …наблюдение за ее медленно развивавшейся печалью. В ней вдруг поселилась тревога, предчувствие неминуемой беды, которая должна была случиться с ее сыном Федерико. Я старался отвлечь ее от черных мыслей, шутил. Но наступил день, когда пришла беда. Ее сын Федерико погиб в авиакатастрофе над Аляской. Ему было всего 21.– Я снимал Сильвану многие годы, но самые лучшие снимки сделал в отеле «Рафаэль», назвал их «Пьета». В тот день она казалась веселой, путалась в голубоватом платке-фате из тонкой газовой материи… Помню, от нее исходил аромат туберозы. Вскоре Сильвана умерла в мадридской клинике от рака легких.– А встречали ли вы Прекрасного Мужчину?[/b]– Несомненно, это Рудольф Нуреев. Самый красивый мужчина на земле. Я с ним водил довольно близкое знакомство, часто подвозил его на репетицию на своем мотороллере, но никогда его не фотографировал. Казалось, этим жестом я нарушу некий внутренний договор, который между нами присутствовал. Мы встречались многие годы, мне всегда казалось, что у этого человека внутри заперто пламя.– Вы называли пианиста Владимира Горовица отцом…[/b]– Это был человек, который не только никого до себя не допускал. Кроме своей жены Ванды, дочери великого Тосканини. Нас познакомила в Нью-Йорке Татьяна Яковлева. Оказалось, Горовиц уже 12 лет не подходил к пианино. Я сказал ему обычные слова восхищения, слова поклонника. Но они удивительным образом пробудили его сознание, к нему вернулась потребность играть. Он был моим настоящим отцом. После смерти невидимо вернулся – как деревья, цветы, трава, дыхание. Удивительное превращение человеческого духа! Он стал моей бессмертной повседневностью.– Одни умирали, другие... Со мной всегда кто-то был.