Когда деревья были большими

[b]Вот и закончился наш конкурс. Всем москвичам, принявшим в нем участие, – спасибо. С авторами опубликованных писем редакция свяжется в ближайшее время и пригласит на вручение призов в мэрию Москвы.Осень 1943 года. Мы с мамой возвращаемся домой из эвакуации. Я знаю, что где-то под Москвой погиб мой отец, политрук истребительного отряда, заброшенного в тыл врага…На вокзале нас встречают его сестры. Они плачут. Протягивают ко мне, шестилетней, руки, а я их боюсь – так они худы.Москва видится мне серым суровым городом с заклеенными бумажными полосками стеклами. Окна вечерами должны быть плотно зашторены – дворники строго следят за этим. Мы живем в самом центре – в кирпичном доме на 4-й Тверской-Ямской. В нашей коммуналке очень холодно, и перед сном мама гладит простыни горячим утюгом.На 5-й Тверской-Ямской (теперь – улица Фадеева) находится эвакогоспиталь 5016 (сейчас – имени Бурденко), мама туда устраивается на работу в бюро пропусков. Меня девать некуда, поэтому я каждый день хожу на работу вместе с ней. Помню приезд в госпиталь самого Бурденко, который требует от персонала стерильной чистоты и проверяет наличие пыли своим белым платком.Дети войны, мы сами шили себе тряпочных кукол, играли во дворе в лапту, казаки-разбойники, штандер, 12 палочек. Играли все вместе, дружно, не разбираясь в национальностях и доходах родителей.Но вот окончилась война. В семьи возвращаются отцы, деды, сыновья.Мама грустит, меня жалеют соседи. В уведомлении написано, что отец пропал без вести в декабре 1941 года. Куда был заброшен отряд, мы выясняли всю жизнь. Ответы на запросы были однообразны: сведений нет. Отец, отдавший свою жизнь за Родину, стал моим «флагом». Я хорошо училась, занималась спортом, участвовала в художественной самодеятельности.Помню, на углу 5-й Тверской-Ямской и улицы Горького была булочная с очень мягким хлебом, особенно вкусны были французские булочки, которые потом стали называться городскими. А дальше – в сторону Белорусского вокзала – был маленький кондитерский магазинчик, где продавали дешевые и вкусные конфеты «Китайские фонарики», а также чудное печенье в красивой коробке «Петифур».Одежду в те времена мы носили не новую, перелицованную. Портные и сапожники покупали у государства лицензию и работали на себя. Очень у нас, подростков, ценились тапочки на лосевой подметке и парусиновые тапки. Если последние были белыми (высший шик!), то их чистили зубным порошком.Сейчас внуки не могут понять, как это – получить в подарок на день рождения одно пирожное и быть счастливой, а самым лучшим лакомством считать воблу. Видимо, в молодости даже самая малость воспринимается как счастье, а впереди – надежды на лучшую жизнь.[b]ПАВЛОВА М. Б.Впервые я увидел Славу Ростроповича за два года до начала войны, когда поступил в детскую музыкальную школу Свердловского района, которая располагалась на Пушкинской площади в глубине двора между зданием кинотеатра «Центральный» и старым зданием газеты «Известия». Ростропович тогда учился на 4–5 курсах.Надо сказать, что по современным понятиям эта школа была элитной, поскольку располагалась в центральном районе, где в основном проживали дети высокопоставленных и хорошо обеспеченных родителей. В некотором роде она даже соперничала с ЦМШ: преподавание было на очень высоком уровне, чему способствовал тщательно подобранный педагогический состав; учащиеся всех курсов также проходили через различные отборочные конкурсы – как правило, это были интеллигентные дети с хорошими музыкальными данными. В школе даже стажировались учащиеся из консерватории. Так, к моему педагогу С. И. Безродному регулярно приходили на консультации два Игоря: первый – его сын, второй – сын Давида Ойстраха. Руководство школы ими всегда гордилось. Также гордились и Ростроповичем, так что эти «три кита» составляли довоенную славу школы.Ростропович был худым, бледным мальчиком, очень скромно одетым. Когда он выступал на концертах, рубашка была застегнута на все пуговицы.Я никогда не видел его среди сверстников или малышей играющим после или перед занятиями. Сосредоточенный, он проходил в классную комнату или концертный зал, не вступая в разговоры с окружающими. Я думаю, что эта сосредоточенность была вызвана не какой-то особенностью его характера, а тем, что он уже выбрал свой путь, где преобладала «святая к музыке любовь». Более того, я никогда не видел Славу смеющимся или даже улыбающимся. Такое сложилось впечатление, что свой смех и обворожительную улыбку он долго сохранял и таил в себе и лишь много лет спустя выплеснул их наружу. Может быть, такая замкнутость объяснялась воспитанием, ведь его отец преподавал в нашей школе и делал все возможное, чтобы сын превзошел его в мастерстве.Как бы то ни было, Слава Ростропович был «козырной картой» на всех праздничных и отчетных концертах. Основным его «коньком» в то время был «Полет шмеля», который он неоднократно исполнял. Зал всегда с нетерпением и в абсолютной тишине ждал чуда. На сцену выходил мальчик, усаживался, поправлял инструмент, и наступала довольно продолжительная пауза до первого прикосновения смычка. Словно он впервые исполнял эту вещь, а затем каждый раз произведение звучало только одному ему присущим образом, без каких-либо нюансов по отношению к предшествующим исполнениям, как будто оно было предназначено композитором только для него, а он старался не исказить содержание.За многие годы я неоднократно слышал это произведение в исполнении различных солистов и инструментов, начиная с балалайки и кончая симфоническими оркестрами, но так как исполнял Слава Ростропович, не слышал никогда…После войны наша школа уже не могла оправиться, а вскоре и снесли само здание.