Не зарастет на Знаменку народная тропа

[i]Он ждал меня на пороге. Дверь мастерской нараспашку.Порывом ветра вздыбило шевелюру. Все точь-в-точь как при нашей давней, 1981 года, встрече в канун его художественного дебюта — той самой всколыхнувшей всю Москву персональной выставки, что сделала выставлявшемуся имя, которое на слуху и по сей день.— Радостной. Я почувствовал, что востребован не только простым народом.— Остановился у пейзажа, на котором дом под соломенной крышей, и спрашивает: «Где это вы нашли деревню с такими хибарами?». Я, говорю, жил в такой под Можайском. А он стоит на своем: «Таких деревень теперь нет!».Когда в 1984 году ко мне на Кузнецкий мост Горбачев со всей семьей под Новый год приехал, разговор совсем иной был. Увидел он моих несчастных старух, брошенных в деревнях на нищенскую пенсию, и вроде как каяться стал: «Мы их забыли. Это наша недоработка. Хорошо, что вы их пишете, продолжайте свое гуманное дело. Но я на них смотреть больше не могу — спазм в горле». Я собственным ушам не поверил и сам что-то вроде спазма ощутил от его откровений.— Имели бы мы столь потрясающее собрание, как Эрмитаж, если бы Екатерина не посылала своих образованных подданных скупать по миру лучшие произведения искусства? Римский папа, невзирая на весьма преклонный возраст, поднимался под купола, освящая своим присутствием труды Рафаэля и Микеланджело. Если бы не столь «высокое» кураторство, были бы созданы шедевры, которым поклонялись и будут поклоняться, пока не иссякнет в человеческих душах потребность в красоте? Не знаю... Так что я вот за такой указующий перст власти. С тем лишь условием, что власть должна предельно серьезно относиться к искусству как к источнику формирования личности человеческой, облагораживания души. — Мне грех жаловаться. Большой интеллектуал и ценитель прекрасного Евгений Максимович Примаков посетил в позапрошлом году мою выставку в Малом Манеже. Проявляют интерес министры правительства России и Москвы. Даже президенты стран СНГ не обходят своим вниманием, не говоря уже о лидерах политических партий и движений. И уж кого никак не назовешь равнодушным, так это Юрия Михайловича Лужкова! Я ему по гроб жизни буду обязан и галереей, и сердечным участием в моей судьбе...— Это интервью готовилось на не отличающейся чистоплотностью кухне, где в дефиците самый главный продукт — профессионализм. Журналист не имеет права искажать факты, мнение собеседника. Однако в случае со мной это было сделано. Процитированное вами место далеко не единственное в числе приписанных мне пассажей. Я давнишний читатель «Вечерки» и знаю, что подобных приемов за ней не водилось. Не хотелось бы думать о сознательной провокации посетившей меня молодой журналистки...— Бывает, к сожалению. Не ознакомившись с моим творчеством, ваши коллеги являются в поисках жареного и, не обнаружив такового, искажают мои ответы или пытаются придать им иной смысл, как в предыдущей статье обо мне в номере от 7 декабря.— К искусству они отношения не имели. Отца почти не знал, но слышал, что он где-то преподает. Нас поднимала мама. Она была из «лемешисток», ночи напролет выстаивала очереди в Большой театр. Она научила меня любить классическую музыку и в двенадцать лет привела в Третьяковку. Как увидел я полотна Левицкого, Брюллова, Левитана, передвижников, так и замер, как вкопанный, с одною лишь мыслью: рука человеческая это сотворила или Бог? В 1957 году в Австрии была всемирная выставка детского рисунка, и вот брат, который на шесть лет меня моложе, получает первую премию. Это задело мое самолюбие, и тут уж я взялся за дело серьезно — записался в изостудию Дома пионеров.— Жили мы трудно. В шестнадцать пришлось пойти грузчиком сначала на мебельную фабрику, потом на винный завод. Но главное для меня происходило в стенах Суриковского института. Чем больше трудился у мольберта, тем больше ощущал собственное неумение, беспомощность что ли... Это, как потом выяснилось, один из законов реалистического искусства.—... и любой мазила, не обладающий и сотой долей мастерства реалиста, может подойти и ткнуть пальцем: здесь, мол, у тебя неверно, тут — неправильно. Собственное неумение такие «мастера» пытаются скрыть за стандартной оправдательной фразой: «А я так вижу!».— Никогда в жизни! — Иногда я прихожу в Третьяковскую галерею или Музей имени Пушкина посмотреть на свои любимые вещи и начинаю испытывать... грусть, что ли, оттого, что не был учеником этих великих художников, что не сидел у них за спиной, как простой подмастерье, не овладевал приемами их техники и вынужден теперь призывать на помощь всю интуицию художника, чтобы добиваться нужного мне результата. А ведь на это уходят годы...— Все это приятно, но не главное. Посмотрите, как в четырнадцать лет рисовали Брюллов или Бруни! Ни один нынешний академик и близко к этому не подойдет! На них не только учиться — молиться надо. Счастье, что у человечества есть эти бесценные сокровища! — Эта поучительная вещь из головы не выходит, всегда при мне. Я даже рекомендую ее тем зазнайкам, которые считают, что чего-то достигли.У меня часто спрашивают, доволен ли я своей работой? Может, первые пять минут и доволен, а потом просыпается недовольство собой. И это чувство гложет и толкает к новому холсту, чтобы в нем попытаться подняться еще выше… Понимаете, нельзя сделаться настоящим художником за один-два-пять лет. Популярным, пожалуй, можно. А мастером — никогда! Постижение мастерства в величайшей школе — практике — забирает всю жизнь. А без художественного мастерства, как без грамоты, художник — вечный Филиппок.— По-разному. Если художник не преподает, он вынужден писать на заказ. Это его единственный способ пропитания. Бывает, заказ совпадает с моим творческим настроением, и тогда с удовольствием пишу. А вот вы видели моих несчастных старух. Я специально уезжал в деревню, чтобы написать эту горькую старость.— Героя своей последней картины я как раз и нашел в подземном переходе. На лице ясно прочитывалось: просить деньги — не его профессия.Он даже руку стеснялся протянуть за подаянием. Бывшему фронтовику, ветерану труда, ясное дело, негде было учиться такому. Меня он просто боялся. Год уговаривал его позировать.Назвал картину «Брошенный».— Да, своего рода сделка с совестью. Этим грешили даже великие художники. Дело-то в том, что я все равно напишу этот портрет с полной отдачей. Ведь под ним будет стоять моя подпись ! Она обязывает выкладываться полностью.— Такого не было. Честное слово. Если мне человек заказывает, он обязательно работу выкупает.— Важно еще, чтобы был доволен я. Если я чувствую, что как художник не расту от холста к холсту (хоть это очень непросто так круто планку подымать), то удовлетворения не приносят никакие деньги. Искренне говорю.— Важна как воздух. Я у мольберта каждый день. Это, если хотите, болезнь, добровольный крест, но иначе не могу. И еще я знаю: если этот внутренний огонь погаснет, не станет и меня. Возьмите Левитана. Он был смертельно больной и прожил только 39 лет. Но в каждом пейзаже он оставил кусочек своего сердца. Веками выводилась формула искусства, в ней всего три компонента: мозг, сердце и мастерство. Правда, Леонардо да Винчи прибавлял еще и одиночество… — Да. Мы ведем учет посещаемости. По сравнению с прошлым годом, она значительно возросла. Да и экспозиция расширилась. Как и обещал, продолжаю пополнять ее новыми работами. До конца года еще две картины появятся. Каждую субботу-воскресенье там, на Знаменке, 5, выстраивается очередь, я прихожу на встречу со зрителями. То, что народ все продолжает и продолжает идти, иногда даже плачет у картин, — это самый большой стимул в моей теперешней жизни.